Книжно-Газетный Киоск



ТВЕРСКОЕ ЛЕТО
 
Дед

— Не зови беду, молодец-глуздырь,
не кидай угольку бесам.
— Не накинешь, дед, на язык узды,
не закажешь не лаять псам,
На роток — платок? Клювик на замок?.. —
Вразуми, поди, сорванца,
Как в крови насквозь белый свет промок,
лишь вкусивши того ржанца,

Что не ведал, ухнувший по глаза
в раскалённую топь беды,
Как нащупать кончик того аза,
за которым камни тверды,
За который стоит едва потянуть,
можно враз распутать клубок,
Ну, а дальше справимся как-нибудь:
свиньи сыты — не выдаст бог.

Но беде, проклятой, коли взалках,
ей-то и небеса тесны,
И у старца Ионы на Соловках
не найдёшь от неё стены.
И за каждым углом притаится тать —
смерть, и каждый встречный — злодей,
Смута выйдет в круг и почнёт плясать —
до костей вприсядку вспотей.

Не посмотрит на племя твоё и род:
кто ты сам, кто отец, кто мать,
А наточит нож, да разинет рот,
и давай свежевать и мять.
Ты не кличь беду, кровосос-упырь,
пустобрёх, баранья башка.
Прежде чем схватить этот куль, узырь,
что торчит из того мешка.

Что ж ты к правде слеп и к наказу глух,
стать задумал, видать, ей-ей,
Тучной пажитью, внучек, для жирных мух?
Злачным поприщем для червей?
Мало баяли, что ль, каково в аду?
Жутких мало казали притч?
Не буди беду, не мани беду.
Не накличь беды, не накличь.



БЕДА

По небу пошли, потекли круги,
Сгинули стрижи, замер окоём.
По полю стремглав до дому беги,
А в дому беда, во дому моём.

Смерчем по двору бродит заверть, прах
Вертит-кружит вдоль, пылью в очи бьёт,
Стонет сад вишнёв, да не слышно птах,
Только треск да вой по тынам вразмёт.

По земле пошла трясуница-дрожь,
Всколыхнулась рожь, полегла,
По полю круги зарябили сплошь,
И пошла вихрить да клубиться мгла.

В лес густой беги, в ельник да сосняк,
В ясный березняк, во шатёр дубров,
Ой да по лесу по лесу загудел сквозняк,
Так, что не слыхать звонцев-комаров,

По корням, по мхам разошлись круги,
Охнул, рухнул дуб, старый  господарь,
Через тёмен лес не глядя беги,
Ветер обгони, во лопатки вдарь.

Ой, стоит беда во дому, в селе,
Ой, кружит беда во поле, в лесу,
Не седьма беда, да на киселе,
А родна беда, да во всю красу

Разметалась и ноет во всю ширь,
Стонет всем нутром, не подъявши век,
Ой, слепа беда, кто ей поводырь,
Кто привёл беду, не понять вовек:

То не вор, не тать, не голь гулева,
То не вражья рать, то не чужанин,
То не ляшский круль, то не татарва,
То не крымский хан, не тевтонский клин.

Ой, беги к реке, ко Смородине,
В ней вода — не тронь, горячей огня
На Калинов мост — на той стороне
Ждёт-пождёт уж год любушка меня.

Как у той реки больно берег крут,
Крутояр дрожит, даль ревмя ревёт
Не боись, держись хоть за тонок прут,
Не сорвешься, коль не пришёл черёд.

Как спустился вниз и не помню сам,
Душит жар и жжёт, а огонь-вода,
Высока, горит вровень небесам,
А над ней стоит лада молода

На мосту, а мост да из хрусталя,
Весь прозрачен мост, невредим в огне,
Рассказать о том — не найдешь враля,
Сказочник таков не рожден зане.

Я кричу: «Услышь, зоренька, встречай,
Это я, Иван, я к тебе пришёл, —
А она в ответ: «Прогневили, чай,
Вы Небесну правь, коли стал тяжёл

Русский дух, что смрад от гниющих тел,
В сажу выгорел белый свет дневной.
От каких, Иване, негожих дел
Ты прибёг сюда говорить со мной?

Не ступай, гляди, ни на шаг вперёд,
Стой на бережку, да глаза закрой,
И молчи о том, потому как год
Уж истлела я во земле сырой».

Молвил я: «Скажи, милая, ответь,
Кто привёл беду, да что делать с ней?
Зла беда пришла,  похужей, чем смерть,
Не моги солгать, промолчать не смей.

— Я скажу тебе, правду соблюду,
А слова мои, ой,  не лестные.
Люди добрые привели беду,
Да не басурмане, чай, люди честные.

Да и ты, Иван, свет Васильевич,
Сам безглазую кормил, да мёдом потчевал,
Хоть и не блудил, не насильничал,
С варнаками по лесам не разбойничал.

И хоть землю грызи, псом голодным вой,
Хоть содей над собой дело грешное,
Не унять беды, ты и сам не свой,
Но спасенье есть одно, да неутешное:

Ты раздай коров, коз, овец, коней,
Дом и сад и всё твое имение.
Да возьми беду, обручися с ней —
Вот мое тебе разумение.

И пожмёт плечами честной народ,
Пожалеет, как щадят сирот и калек:
Был Иван богат, стал Иван — юрод,
Стал Иван-дурак, божий человек.

С посохом пойдёшь, с торбою худой,
Позабудешь о добре да о выгоде.
Босяком, сам-друг со своей бедой,
По Святой Руси горе мыкати».

И заплакала Настасья, свет моих очей,
И сквозь полымя пошла на ту сторону.
И тех слёз от веку нет и не было горчей.
И конец тут моему сказу скорому.



Златая книга

Свят Государь — бразды держит и правит, ниц
Падает люд перед ним.
Только десяток юродов и праведниц
Волей иною храним,

Ведают странное, ищут в нетронутых,
В тёмных для мира словах,
Огонь осияет их, змеи не тронут их,
Лягут им львы в головах.

Им присягают овраги и пустоши,
Всё нежилые места,
Где на безводьи былинок — не густо же,
Где мурава не густа.

Матерь-пустыня поила их жаждою,
Мраз напитал теплотой,
Людные площади — каждого, каждую
Тяжкой давили пятой.

Тело до кости стирая веригами,
Радуйся о Женихе!
А и бывало — дарили ковригами,
Кесарь скулил о грехе.

А и бывало — что выхаркнув скверное,
Что и погано сказать,
Должно и то непотребство: наверное,
Бесы кишели позадь.

Девку срамную утешь, ибо речено:
Ей-то попреже до кущ.
Как ни крестись, тут погибель-туретчина,
Смраден здесь дух, проклятущ.

Видишь — богатая книга не читана,
Кто не дурак, тот поймёт.
И хороша — разве только на вид она,
Даром, что злат переплёт.

Снег... А на нем — только отблески жёлтые,
Только житьё бичево.
Что-то в сей книге прелестной нашёл ты? Я
В ней не ищу ничего.



* * *

Эх, долюшко-счастье в ладони само,
да пьяной гневишь Духа рожею.
Сменял ты, Ванюша, клеймо да ярмо
на волюшку-волю хорошую.
Тебе бы тотчас в облака вопреки
земным кандалам тяготения,
А ты зеленеешь, пустил корешки,
да сделался вроде растения.

Чего ж ты, Иван, шелестишь да шумишь,
под ветром склоняясь рябиною?
Лети, говорю, выше башен и крыш,
взмывай в синеву голубиную,
Пари, ясный сокол, над миром кружи,
чай, крыльям преграды неведомы,
Не сможем расчислить твои виражи
за росчерком горнего следа мы.

Ты  станешь единственно первым из нас,
кто сам, без фанеры-люминия
Смог тело закутать в надзвёздный атлас,
в пространство облечь ярко-синее;
Чего ж ты робеешь, дерзай же, чудак,
таланты под спуд не закатывай,
Изведай, паршивец, немыслимый мрак,
сокрытый за кромкой агатовой.

А он отвечает, напрягши листву,
древесными соками булькая:
Я мог бы витать в облаках наяву,
да только не стриж и не гулька я,
Другая мне воля, видать, суждена
и доля инакая дадена:
Чтоб грозы бороли мои рамена,
гнездилась в корнях моих гадина;

Я стаям пернатых стол буду и кров,
чтоб трелям отрадно внимали вы,
Чтоб лепет мой — благостен, гул мой — суров
и почки в апреле эмалевы.
А вы мне о пёрышках, полой кости,
пустом щебетаньи — кой бес с него?
Мне — тысячу лет выпрямляться, расти
до самого свода небесного.



Иван-чай

Только лето верхушку сломало:
ночь на час как бы невзначай,
И не папоротник на Купалу —
зацветает враз иван-чай.
На пожарище прежде жилом, ах,
где б до веку земле горевать,
В ярых розово-дымных шеломах
поднялась иванова рать.

Складками то низин, то взгорий,
светит в сумерках, зарева,
Всколыхнув пурпурный мафорий,
богородицына трава,
Сквозь волокна тумана мрея,
много ярче июльских звезд,
Просияли копья кипрея
высотой в человечий рост.

Здесь, в краю, где русь да корела,
где прошёл Калининский фронт,
Сколько, сколько земля горела
В чёрном облаке за горизонт
И теперь, у черты слиянья,
От рассветных лучей сквозной,
Сочетаются два сиянья —
Свет небесный и свет земной.



* * *

Хоть не мягко ты стелешь
да снимаешь лихву,
По Твоей доброте лишь
я на свете живу,
Мил же, Господи, люб же
в кронах лепет мольбы.
Ближе к осени глубже
в лес уводят грибы.

Прежде тут, на тропинке,
в медно-пряном бору,
Сдув со шляпок хвоинки,
сорок штук наберу
Спелых крепеньких белых,
удивляясь: как так?
Что ж червяк-то не ел их
и не тронул слизняк?

А теперь — ежевика
зреет, чёрно-сиза.
Лес кругом обживи-ка,
напряги-ка глаза,
И беги, не щадя ног —
цапанёт, и каюк,
Не умея медянок
отличить от гадюк.

Что, судьба, учудишь, но
далеки холода,
Я живу никудышно,
я живу хоть куда,
Дни, силёнки и книги
на две трети смолов.
Полыханье брусники
у замшелых стволов.

Лес качается, в хвое
горний ветер гудёт,
И со мной неких двое —
что придёт, что уйдёт.
Эта — мара и ересь,
и вернёшь разве ту?
А на просеке вереск,
мох и вереск в цвету.



Отъезд из деревни

В безотрадной предотъездной
Суете замри над бездной
Ранних сумерек в окне.
За стеклом веранды шелест
Ветра, дождик, и в ковше лист,
Прилепившийся на дне.

Отходя ко сну, не в муках,
В осах, бабочках и мухах
Лето умирает, и
За линялой полосою
Рощи осенью босою
К нам по лужам в забытьи

Шлёпая о шлях размытый,
Прошептав ольхой, ракитой,
Расставание с листвой,
Время движется другое,
В первой наледи нагое
На московской мостовой.

Погрузясь в туманы, спите ж
Лес и поле. Словно Китеж
Вся окрестность ввечеру.
По весне раскрою раму
И хитинового хлама
Зимний мусор уберу.



Баллада о русских реках

Так нарядно-пестры на Неве дома,
корабли, как с картинки, глянь.
А судьба, как и прежде, неведома,
и всего наливает всклянь,
До краёв, а стало быть — пей до дна,
полной чаркой, одним глотком,
И зовут сирены, и даль жадна
Павианьим откликом ревуна
За качающимся буйком.
Русский флот, виват, мол, и не горим,
и не тонем — в воде, огне.
Что ты ведал, весёлый гардемарин,
о кипящем цусимском дне?
Огибая Африку, гордо, вдаль,
за морзянкой рябых минут,
Оттеняя синью броню и сталь,
Накреняя дымами горизонталь,
Две эскадры на смерть идут.

На Москве весомо-звонки рубли,
колокольни — гляди, не счесть,
Принимай на веру, за правду ли,
чем обяжет купецка честь:
Не обманешь, знай, так и не продашь,
не обмеришь — нагим пойдёшь.
К барышу барыш, а иное — блажь,
Чти завет отцов и во всём уважь
Церковь-мать, надёжу надёж.
— Что ж ты, Савва Провыч, как сам не свой,
ходишь, тучи черней, ворча?
Будто бы до дыр над рекой Москвой
прогорает небес парча,
Словно ситец сада поблёк, сопрел,
ленты ветра свились в петлю?
— Погоди, охальник, ужо, пострел,
Ты не видишь, что ль, свет в очах истлел,
Да и бесы, лишь задремлю.

Горячи, резвы кони на Дону,
ярок день и тиха волна,
Голова на пику, раз надо, ну
а душа, как прежде, вольна.
Пой, гутарь, казак, на девчат смотри
да руби лозу за лозой,
Пылью, ветреным всплеском голодной зари
За полынной далью, судьба, взвихри
Предосенней сухой грозой
Всё, что будет отмерено на веку,
на скаку — ринься в свист пальбы,
И рокочущим ропотом льнёт к виску
ширь, встающая на дыбы.
Круговертью сабельных молний в гром,
с маху наискось – пополам…
За рекой-Медведицей, за Хопром,
Над земным ребром, за ночным костром
На разживу степным орлам.

А над Волгой утра златой разлив,
пурпур перистых облаков,
И полощут листья склонённых ив
песни прачек и бурлаков,
И лопочут плицы, и на куполах
звёзды, впаянные в лазурь,
Высь прозрачней глазури на пиалах
И казанский месяц, велик Аллах,
В небе ль сверху, в воде внизу ль?
Но вспухает на горизонте вал,
и насколько хватает глаз,
Он подмял рассвет и луну сжевал,
и навалом идёт на нас,
И небесная твердь закипает свинцом,
клокоча, сжигая дотла.
И земля шатается под голбцом,
И река меж Самарой и Городцом
Развернулась и вспять пошла.

Ой, Днипро-Дняпро, батька-Днепр седой,
уроженец оковских мшар,
От истока к устью по-над водой
хлад полночный, полдневный жар,
Из чащоб смоленских, тверских болот
до лиманов и солончаков
Ты несешь то Купалы цветочный плот,
То Коляда тебя обряжает в лёд,
То Весна слободит от оков,
Вся земная сила в волне живой
и небесная правда в ней,
Красен Киев-град, славный крестник твой,
древний волхв от начала дней,
Но в ночи ноября чернобогов мрак
поднимает нежить со дна,
И могильным холодом виев зрак —
Веки подняты, и ненасытен враг,
И Морана кровью пьяна.

С Городненской кручи у Рождества
Богородицы, в Духов день
Заповедных берёз шелестит листва,
над погостом прозрачна сень,
Словно синим контуром обведены
на вечерней заре впросвет
Их стволы в сребре нагой белизны,
Ветви в косы девичьи сплетены
Для стрибожичей-непосед.
От заката ветер — дитя громов,
от восхода — хладный гордец,
Что им пыльная заверть людских  умов,
горький трепет людских сердец?
Водной гладью стелется путь в Орду —
льётся тысяча вёрст пути.
Утиши раздор, умири вражду,
О, Всеведущий, отведи беду,
Отстрани беду, отврати.

2015