До гранитных объятий оплаканных плит,
До блуждающих зыбких огней,
Ты, пока наверху не нажали «delete»,
Задержись на страничке моей:

Где хоккей на катке и снежки во дворе,
И стишки про ребят и зверят,
Где в ангине — узоры на старом ковре,
Растекаясь, над жаром парят.

Там задорные горны поют: будь готов;
На подшипниках с горки — давно ль?
Там подшивки журналов лохматых годов —
Восемьсот, девятьсот, два ноль ноль.

Свет, что памятью милой в ушедшее вшит
Веретённым жужжанием дней.
Так пускай это малость ещё полежит,
Повисит на страничке моей:

Где за окнами синий шатёр навесной,
И разбуженным воздухом в дом
Бьёт открывшейся высью, землёй и весной,
И оплавленным тающим льдом,

И ещё пара дней, и грачи, и скворцы
Прилетят, и закружат стрижи,
И пустырь ошалеет от жёлтой пыльцы,
И жильцы отворят гаражи.

Словно в светлое завтра объявлен транзит,
Так шагай — левой-левой — живей.
Так ведь, майское утро еще повисит,
Полежит на страничке моей?

Прислюни подорожник к разбитой губе.
Сплюнь и слёзы обиды утри.
Приживаясь к себе, и гоньбе, и судьбе
Всем, что гибнет и ропщет внутри.

Пролетают деревья, столбы, провода,
По дороге — назад — как в кино,
В тишину, где ни звука, ни дна, ни следа,
Где всего лишь светло и темно.

И, пока этот миг до конца не дожит,
Не уравнены силы ничьей,
Пусть немого ещё повисит, полежит
Эта блажь на страничке моей.

Рано-рано, разгоняя кровь, я,
в растворённой к завтра полутьме,
Для фигуры, сердца и здоровья
выхожу накручивать кэме,
Где слепит фонарными кругами
радужных неоновых корон
Белых новостроек оригами
в опереньи ясеневых крон.

Лишь заря блеснёт над кромкой зданий,
жители окраины, привет:
Нет людей на свете чужестранней
и людей отечественней нет.
Сорт космополита, апатрида,
в каждом жесте, взгляде уловим —
От Владивостока до Мадрида,
от Петрозаводска до Афин,

Где корявых яблонь доживанье,
лета золотистая пыльца —
В Бибирево, в Сесто Сан Джованни,
за чертой парижского кольца;
В шелесте, в гудении шмелином,
там июнь во весь микрорайон
Переполнен пухом тополиным,
старых лип цветеньем напоён.

За конечной станцией метро я
вижу тот же выцветший газон,
Сизые остовы долгостроя,
тучи над руинами промзон,
В красноватой поросли паслённой
тонут рельсы подъездных путей,
Словно мир ещё — незаселённый
и земля в безвидности пустей

Чем подвижно-призрачная даль, та,
что в лучах плывёт издалека.
Выбоины, трещины асфальта,
ветер, кучевые облака;
И, какой ни обложись культурой,
ни сменяй на свете адресов,
Здесь, у плит с торчащей арматурой,
пыльных смерчей, стай бродячих псов —

Родина. Сколь ни пройди таможен,
ты вернёшься, коль душа цела,
Январём до сердца проморожен,
выкален июлем добела,
В этот край, что, хоть уйди в надир, не
сменишь на иной, сквозь мир пыля,
Где автостоянки, ТЭЦ градирни,
кладбища, больницы, тополя.

Что до марксовых штучек,
                                    товарищ,
                                           твой класс — эконом —
По карьерному росту,
                              жилью,
                                      потребительской,
                                                            мать их, корзине.
Погляди — это голая наледь
                                          и бледная даль за окном,
Поутру говори: щас умру,
                                          только как ни грози — не

Усомнишься — ни духом, ни сном,
                                                       как души ни трави,
Эльсинорские страсти
                                    в родном подсознаньи затеяв,
Ты героев распнёшь,
                              беззаветно внимая закону любви,
Воскрешая злодеев.

Тот же древний раёк,
                                скоморохи, мистерия-буфф.
Нам покажут, как вырулить в рай,
                                       хоть тормашками вверх,
                                                                        задарма там,
Тот ещё анекдот, и, случайно в трамвае толкнув,
Извиняются матом.

Отмолить невозможно чужие грехи.
                                                         О своих позабыв,
Так и рвёшься с землею сравнять
                                     коллективной вины казематы,
И готов поперед батьки в пекло,
                                        отзываясь на всякий позыв,
И гордишься весьма ты

Сам собой.
                       Приуныв над косматым простором
                                                            клубящейся лютой зимы,
ноешь: дрянь, темнота, на полгода — такая зараза!
Только жизнь этот холод, братуха,
                                                           а сами б смогли рази мы,
Удлиняет в два раза.

Да, по классу и я — эконом,
                                 и не то, что бы мне не везло —
Вроде были и рожа и кожа.
Руки есть, и в руках —
                                     неплохое, считай, ремесло,
И жалиться негоже.

Но по жизни — куда,
                         хоть в заоблачны выси,
                                                              ни суну я нос,
Очеса аж до слёз веселя нам,
Заседает всё тот же дремучий козлиный колхоз —
(не в обиду селянам).

И какие там гвозди,
                       не сварганить и годных кондомов
                                                                        из этих людей.
Да и по сердцу, знать, срамота нам,
Завывает повсюду
                       орда неподмытых
                                               и те ещё виды видавших блядей —
(не в обиду путанам)

И никто не зачтёт баснословной
                                          подставленной левой щеки
В мире том или этом.
Всё — бессмыслица, бред,
                                    и слова — как слепые щенки —
(Не в обиду поэтам).

Но за городом что-то,
                              шушукаясь в рощах седых
С завываньем пурги,
                                обещая погибель Кощею,
Резко будит в ночи,
                               кулаком ударяя под дых,
И взывает к отмщенью.

Золотистым свежим тленьем тронутый листок.
Чуть от центра направленьем северо-восток
По дворам иду под вечер, семечки грызя,
Где снимали «Место встречи изменить нельзя»

Ностальгией расцарапав память, исколов.
Где же вы, старлей Шарапов, капитан Жеглов?
Докопав до самой сути, корень зла деря,
Негодяйку арестуйте, суньте в лагеря.

И, да будет не во вред нам, отступя во мглу,
То, что «На большом Каретном» выло на углу
Позднебрежневской халтурой, что сквозит в кино,
Вышедшей в тираж фактурой, канувшей на дно.

И ещё не то, не то, нет, что-то в этом, эх,
Невесомое, не тонет и стремится вверх.
Три вокзала недалече — вжик — по Кольцевой,
Три вокзала — место встречи Родины с Москвой:

Чемоданы да баулы, все туда-сюда.
Там заимки и аулы, сёла, города.
Гомон дырчат и кружавчат, иглист и игрист,
И толпа рычит, кудахчет: топот, шорох, свист.

И калеки — шрам на шраме, ай нанэ нанэ…
А пройди, сверни дворами — тонут в тишине
Предзакатной стены, крыши, окна, тополя,
Тени лиловато-рыже под ноги стеля.

Что сказать? — О том и речи нет, замри, отбой:
Это просто место встречи времени с тобой —
Завтра в школу, только семь ей и кипит вослед
Незабвенный, предосенний, ясеневый свет.

Частью в обеих безднах,
Что с изначальных пор
Слетает от створ небесных,
Течёт из подземных нор,
Истина безотчётно
Слепит, погрузя во тьму;
В сияние облечёт, но
Не явится никому.

Мерцая во вздохах слезных,
Вдыхая согласье в хор,
Сливаясь в обеих безднах
Парит над горой Фавор,
Но, в целости неделима,
Под шорох мифологем
Из рук ускользает — мимо,
Не узнанная никем.

Достаточен для отчитки
Изодранный в клочья дух,
Болтаясь на тонкой нитке
Над пропастью в безднах — двух,
Изведавший благ нетленных
В отчаяньи и тоске —
Моделью семи Вселенных,
Висящих на волоске.

Творений душеполезных
На вес тонны три прочтя,
От мрака в обеих безднах
Летит на огонь дитя,
И ходит в наполеонах
Примерив златой наряд.
На крылышках опалённых
Алмазы росы горят.

И надобно позарез нам,
Отродью кривляк, шутих,
Приникнуть к обеим безднам,
Отшатываясь от них.
Уверовать в мир окрестный
И хмыкнуть: галиматья, —
Почуяв сквозняк отвесный
За плоскостью бытия.

Под ясным ласковым лоскутным небом августа
Уж рыжина в корнях запутанных усталых трав густа,

Грачи с грачатами гурьбой на пашне озими
Гутарят, грая меж собой о скорой осени.

О перелёте за моря, за дали дальние,
А вечера, лазурь багря, глядят хрустальнее,

И озаряет зыбкий луч, сквозя меж грозами,
Изгиб реки, откосы круч, старуху с козами,

Отягощенные к земле плодами яблони,
Как будто счастья на семь лет даря, клони

Под вечер солнце за леса. Над марью волглою
Течёт златая полоса в туман за Волгою

Это просто фильм в жанре катастрофик:
Фильм для простофиль, нас, которым пофиг.
Крут герой, в каждой фразе фак;
Спецэффекты класс и сценарий точен,
И тридэ с лихвой нам дополнил то, чем
Привлекает пожар зевак.

Что ж, попкорном хрустя, ты бухтишь, озлоблен:
«От же нах, пиндосу опять свезло, блин,
Девку спас и в придачу мир.
От же гад, пошёл бы он, суперстар твой,
Получил полцарства — и на те, царствуй
С тёлкой глянцевой на гарнир.

Прогулял аванс — оплати по счёту.
Приплетая к делу одну — ещё ту
Мысль, что гробимся ни за что.
Никому до нас, в общем, дело — лажа —
Полдень черномаз, ночь бела, как сажа;
На гастролях, блин, шапито…» —

Так обрывки фраз — это читка роли.
Слышишь сотни раз — в баре ли, в метро ли,
То же и бормочешь в ответ.
И молчишь, вдыхая слова, так, чтоб раз
В должный миг беспамятно вжиться в образ,
Совпадая на вкус и цвет.

И на что являть мировыя скорби
Плач могильный для урби и стон для орби,
Вышибая слезу из глаз.
И, взглянув окрест, взор склони и сгорби
Плечи, вспомни, как ручкою сделал Горби
И дающий угля Донбасс.

И всё то, что ныне молчит безвредно,
Зализав болячки былых побед, но
Не смолкают Луганск, Донецк,
И родная речь, запекаясь кровью,
Шепчет Юго-Востоку и Приднестровью
Сквозь броженье словесных мезг,

Сквозь глушилки «градов» о том, про то как
Плещет жерехом утро в речных протоках,
Разливается серебром,
И, что даже вырвав гортань, не выбить
Тех сказаний где Кий, Щек, Хорив и Лыбедь
И Аскольдов холм над Днепром.

Нынче, бают, окаянны дни:
В людях — ненависть и спесь.
Видишь, на поляне — яблони:
Значит, прежде жили здесь.

И, во дни, не то, что б древние,
Двести лет — предельный срок,
Были тут село, деревня ли
Или малый хуторок.

Здесь, в ненастном, хмуром ельнике.
И не нас ли в свой черёд
Заглушит осинник меленький,
Чернолесье заберёт.