Что в этом соре, в этой лузге,
В этих трещинах, а?
В этом замусоренном леске —
Окурки, дрянь, шелуха?

Разве глазу пропой-прокорм
Дощатый, щелястый вид,
О разбитый асфальт платформ
Взгляд, поди, не болит?

Лучше заросли лопухов
Роз и фиалок, да?
Плосок, осиново-ольхов
Простор, и земля худа.

Что тебе этих жухлых трав
Мертвый сухой клубок,
Поезд грохочет вдоль, проорав,
Сон спохмела неглубок.

Что тебе эти быдло-рабы
Немы как рыбы, нет?
Или мычат, или на дыбы,
Или жрут невпроед?

Что тебе шквариться среди них,
В потный смердящих жар —
Что тебе в этих огрызках людских,
Обглогдках строек и нар?

Что тебе с этих горбатых изб,
Этих согбенных ив?
Здесь даже небо — анкетный лист,
Вшитый в пыльный архив,

Даже солнышко в этой дыре
Зияет отверстьем нуля,
И ты мелкой вошью здесь при дворе
Блошиного короля.

Здесь даже время — не тик да так,
А тра-та-та колёс,
Всем, кто ехал мотать четвертак
В полный педикулёз.

Я отвечаю — не в голос, нет,
Шёпотом на миру:
Здесь медно-сизый наждачный свет
Сдирает с очей кожуру,

Чтобы нести покаянный взор
И окаянный вздор,
И лучше виден в узкий зазор
Свистящий, гнедой простор.

И лучше терпеть, терять, и торя
Тропку в гиблых краях,
Думать, что всё, что ни есть, зазря,
И делу цена — трояк,

Чем отличаться в сторону от,
Лучшую или как,
Тех, кто как может себя живёт,
Которым цена — в пятак.

Которым беда — последний приют,
Которым судьба — авось.
Когда за битого двух дают
Небитых, как повелось.

Все печали мира заклиная,
В подлости, в проклятьи, в кабале,
Спой мне колыбельную, родная,
Спой мне о Блошином Короле.

Как в одном из средних, тёмном веке,
Избежавший участи лихой,
Был спасён от виселицы некий
Нищий коронованной блохой.

Пропасти приравнены к вершинам,
Вера — в гнили, истина — в нуле.
Смерть с весами, гробовщик с аршином,
Плоть на оцинкованном столе.

Честь и верность числятся в изгоях,
И любви — не место на земле,
Их пинать приказано. Ногой их.
Спой мне о Блошином Короле.

Воды ядовиты в каждой пойме,
Ветви опаленные в золе.
Спой, прошу тебя, тихонько спой мне
В подполе, в разбомбленном селе.

Если не оставили души нам,
И гремит кругом парад-алле,
Нам осталась песня о Блошином,
Правый суд вершащем Короле.

И над обречённым этим шаром,
Шелестя лохмотьями во мгле,
Спой мне, спой мне, Mater Lacrimarum,
Песню о Блошином Короле.

Откуда-то вдруг — бравада, семи стиль,
                                                          восьмидесятых,
Про кайф, ментов да хаер — так, эдак волну гоня.
А я вот смотрю и вижу — как лелеют, растят их
Терпеливо и нежно — так же, как и меня

Бабушки — тих и чуток их неусыпный отклик,
Птичий, на твой малейший чих, на любую блажь,
их до кости иссохший или оплывший облик —
там уже, где мирозданья самый верхний этаж.

В кожаных лётных шлемах, пилотках
                                                             и бескозырках —
и молодые глаза их бесстрашной улыбкой ясны —
Деды — крепкая лепка лиц, на себя позыркав
В зеркало — нет сравненья и нет в том ничьей вины.

Можешь судить — суди их, только поди, попробуй
Воду пройти, огонь и соли три пуда съесть.
Как от войны к войне им, между шинелью и робой —
Весь-то их модный выбор — самый, что ни на есть.

В детстве — горящие сёла, голод и тиф гражданской.
Юность — она — любая — радостные деньки —
Рабфак, аэроклуб — это так, не брейк-данс твой —
Первые пятилетки, чёрные воронки.

Если порог взросленья взял и совпал с войною —
Мужество — что это слово значит — нам не понять
Всё о войне — да ладно, лучше пойду поною,
Да воткну паранойю в душу по рукоять.

Кто не полёг, кто выжил, так и решили: детям,
Детям, а пуще — внукам — чтоб не жилось, как нам.
Мы им любую шалость — как лучшее в них приветим,
Выведем на дорогу к солнечным временам.

Папы наши и мамы — сплошь семейные драмы,
А нам — что их визг и сцены —
                                           к аббе страсть и к битлам.
Плакали бабушки тихо: ох, стыд и срам, вчера мы,
Все как с цепи сорвались. Боже, какой бедлам!

Нам-то — а нам всё мало, нам подавай послаще,
Нам подавай помягче, позвонче да поцветней.
И что — получилось в итоге — ищущий да обрящет,
И обрели, что скажешь: внучек, тебе видней.

И что мы наворотили, это с рук не сойдёт нам,
А главное несчастье — как душой не криви,
Сердцем непостоянным тёмным и безотчётным
Мы получили в детстве овердозу любви.

Там, где ночь слободская, старинная
Занавешена павловской шалью,
Чуть мерцая окном мезонина, я
Присмотрюсь, придышусь к зазеркалью.

Краснобокий трамвай на Останкино
От Сокольнической заставы,
Пассажиров шатая в болтанке,
Прогремит, набирая октавы —

От казарменно-красных, фабричных,
Щитовых да барачно-дощатых,
От сквозных палисадов, наличников
Упразднённых кварталов. Морщат их

Волны времени, рябью подёрнув.
Над Ростокино сень лесопарков —
Отрисована в чёрном гравёрно,
Вороньём над ветвями прокаркав.

Вместо ящичной свалки затаренной
Полусгнивших лачуг — белой гранью
Новостройки, но той же испариной
Плачут окна с такой же геранью.

Сделай мне ногти, Галь.
Как там у вас, в Полтаве? —
Щелкает нахтигаль,
Чи вороньё картавит?

Как твой тенистый сад,
Гоголь и речь по Далю?
Вишенки там висят?
Галю ж моя ты, Галю.

Гордых твоих обид
Чёрен и дымен порох,
РСЗО рябит
Растром на мониторах,

Кружится листобой,
Гонит седое мглище;
Как там наше с тобой
Общее пепелище?

Сажей хату беля,
Вспомни, включи, сестра, ум.
Что для тебя — Земля-
Мать — им то — лебенсраум.

Вольной любви тебе
В новом открытом браке.
Взвой о лихой судьбе,
Ехали, спой, казаки.

Добела, докрасна,
Галю ты молодая,
Всё не сгорит сосна,
Так и стоит, пылая.

Слушай за полшага до потопа
Голос Клио, музы дальнозоркой,
Тихая домашняя Европа,
Пахнущая плесенью и хлоркой.

Сны твои, каким огнём гореть им?
Сколько в них нагрезишь перемен? Но
О тебе то во втором, то в третьем
Лицах говорю одновременно.

Пёрла ввысь и богатела споро,
Не в новинку и костёр, и плеть ей
У громады чёрного собора
На свиданьи двух тысячелетий.

Знаешь, видно с северо-востока
Много лучше, чем из Маэльбека,
Как правей, левей берёт протока,
И торит иначе русло века.

Чуешь, как уже куётся сталь нам?
Как набатом бьёт в затылок сердце?
Спишь, царевна, во гробу хрустальном
Улицы безумнейшего Вьерца?

Что ж, шепчи, мол, веки приоткрою…
Но, насквозь прощупав икс-лучами,
Будущее, скрытое чадрою,
Смотрит раскалёнными очами

На тебя, лилею-Лорелею…
«Мать родну» ещё одну спроворь-ка…
Что ж по-бабьи я тебя жалею:
Безутешно, ласково и горько?

Там, где маёвка тальянку терзала,
Кто-то хохмил, языкат,
Так же над шпилем  речного вокзала
Зыбится вешний закат,
Плачет гармоника: где же ты, где ты?
Так же из дымки встают силуэты
Зданий на том берегу.
Липы шумят по течению Леты,
Бриз выметает лузгу
Семечек. За колесом обозренья,
За Староволжским мостом,
Облачных крыльев горят оперенья,
С небом сливаются воды забвенья,
Тают в огне золотом.

Ни души у речного вокзала.
Небо слёзное, ночь коротка.
Колоннада, вздохнув, оползала,
Содрогаясь, хрипели бока

Старика, что был списан до срока,
Заколочен с дрянной наглецой,
Что когда-то светло и высоко
Над слиянием Волги с Тверцой

Красный флаг подымал над волнами,
И под ним — приставали и шли,
Золотыми гордясь именами —
Корабли, корабли, корабли.

Ныне он, в запустеньи безвиден,
Жертва смутных позорных годин,
Нам напомнит, как некий Никитин
За три моря отсюда ходил,

И о том, что для русского реки
Всё равно как британцу — моря:
Предки — путь из варяг в греки,
Волоками торя,

Провели, и, плюя на погоду,
Положившись на крепость весла,
По теченью навстречу восходу
До Японского моря дошла

Русь — поморами и волгарями
О семи балагуря смертях,
И кремлями, и монастырями
Вырастала на водных путях,

А теперь — в духоте и в тепле нам,
Где и смысла почти не найти,
Обернётся и тленом, и пленом
От-речение от пути.

По шоссе, сухопутно-понуры,
Источая чадящий мазут,
Грузно тащатся дымные фуры,
По чугунке составы ползут,

Лишь по воле нежданной случайной,
Водной в радугах взвесью пыля,
Промелькнёт очарованной чайкой
Элегантная тень корабля.

Расскажи, перепости, пофоткай,
Уделив хоть пятнадцать минут,
Как над Волгой развалкою ходкой
Облака парусами плывут,

Как до Каспия, Ра, светозарен,
Опустевшие воды струил
Мимо проклятых этих развалин,
Мимо проссанных этих руин.

Как из кладки, то брешью, то щелью,
В перекрытиях гнилью горя,
Вопиют к искупленью, к отмщенью
Камни Отроча монастыря.

И, в мерцающей глуби увидишь —
Ясно, чётко — под линзой воды —
То один — зачарованный Китеж,
То другой — где на Марсе сады,

И за ними — как будто бы снится,
Проступают под зыбью веков
Злые смугло-костистые лица
Корабельщиков и бурлаков,

И, сквозь призрачный сонм этих ликов,
Рассекая валы и ветра.
В сетке брызг и в мелькании бликов
Теплоходы идут, катера.

Радость каждому болью дарима,
Всякий — дымом родимым храним.
Шум Парижа и пинии Рима —
Всё ничто по сравнению с ним.

Не ему ли дышать над пожаром?
Не ему ль подыматься из труб?
Солнце стынет малиновым шаром,
Мир срывается шёпотом с губ.

Так же стены сыреют весною,
Так же вёслы скрипят над прудом,
Так же в лица морозу и зною
Смотрит наш обезлюдевший дом.

Те же росстани — проводы, слёзы,
Те же простыни — заводи снов.
Так же строит свои паровозы
Крепостной человек Ползунов.

Так же утра туманные серы
Сединой предоктябрьских тенёт.
Кто просторы без края и меры
Лёгкой скоростью перечеркнёт?

Кто невинной рукой неумелой
У запретной, заветной черты
Извлечёт из недвижности белой
Роковые, живые черты?

Или камень прилежно крошится,
Прорастая берёзкой рябой?
Или доля, с которой не сжиться,
Словно страсть, обернётся судьбой,

И раскроется, необорима,
Суть явлений — всей правды честней.
Ураганы, воронки Мальстрима —
Блажь дитяти в  сравнении с ней.