В 2011 году в «Библиотеке журнала “Дети Ра”» (издательство «Вест-Консалтинг») вышла новая книга стихов «Планета Снегирь» одного из самых ярких представителей традиционной поэзии последних лет Яна Бруштейна. Поэт родился в Ленинграде вскоре после войны. Юность его прошла в Пятигорске. И вот уже сорок лет он живет в городе Иваново. Работал журналистом, преподавал в вузе историю и теорию изобразительного искусства. Кандидат искусствоведения. В «новое» время участвовал в создании негосударственного телевидения, возглавлял крупный региональный медиа-холдинг. Ныне руководит службой продвижения в текстильной корпорации. Его стихи печатались в журналах «Юность», «Знамя», «Волга», «Дети Ра», «Зинзивер», «Сибирские огни», в различных сборниках и альманахах. В конце 2006 года он выпустил книгу-альбом компьютерной арт-графики и стихов «Карта туманных мест». В марте 2009 года в Москве вышла книга стихотворений «Красные деревья». Ян — член ЛИТО «ПИИТЕР».
Стоит отметить, что появление в новейшей российской литературе поэта Яна Бруштейна не осталось незамеченным, хотя и произошло довольно поздно. Совсем недавно его стихотворение «Сухари» получило специальный диплом на фестивале «Петербургские мосты. Поэтический конкурс «Заблудившийся трамвай» 2010, в жюри которого входили такие авторитетные литераторы, как Бахыт Кенжеев, Виктор Топоров, Илья Фоняков, Александр Танков. На состоявшейся недавно в Санкт-Петербурге презентации журнала «Зинзивер» за 2010 год выступающий со своими переводами Илья Фоняков не смог удержаться от того, чтоб не прочитать одно из стихотворений Яна Бруштейна, напечатанное в том же номере и восхитившее признанного мастера отечественной поэзии. Таким образом, следует, по-видимому, сделать вывод, что в наше время есть поэт, чье творчество заслуживает самого пристального внимания у читателей и изучения литературоведами.
Первое, что бросается в глаза при прочтении сборника, это настойчивый мотив ухода, и даже побега. Хронологически эта сюжетная линия тянется от стихов, повествующих о детстве, до рассказа о нынешнем состоянии пожившего и много повидавшего на своем веку человека. «От порога до побега главное — с крюка сорваться!», «Все испуганные плачи, все девчачьи неудачи, / все побеги со двора...», «На красной забрызганной лодочке / из жизни моей уплывешь», «И как же драпал я, ребята, / Из тех садов, которых нет...», « В клетчатой рубашечке и в штанах на вырост / Убегал до вечера, слушал тишину», «Давно разбежались зрители...», «Художник встает. Надевает пальто. / Уходит. И здесь обрывается нить», «Прощались с друзьями, прятали мокрые лица, / И уходили в судьбу, полную любви и риска...», «электричка тихо свистнула / и отчалила навеки», «Мне бы уехать. Завтра же. В Сибирь...» «И уходить мне будет просто...», «Душа наладилась в дорогу»... Даже в примечании к одному из стихотворений из цикла «Ветер», рассказывая об итальянских архитекторах-строителях России, поэт говорит: «Попытки побега в Италию обычно не удавались».
Вокзал, перрон, электричка, поезд, тамбур, плацкарта — образы, характеризующие, прежде всего внутреннее, душевное метание лирического героя «Планеты Снегирь». Почему планета называется именем птички, ассоциирующейся у нас с зябкой бесприютностью зимы? Куда он уходит и с какой целью? Думается, что речь идет не о том последнем уходе, после которого уже не остается ничего, ведь есть стихи, которые «как якоря, / удерживают наши души / в размытом и растворяющемся мире», а скорее о возвращении назад, чтобы найти что-то пропавшее, а может, и обрести потерянного себя. В одном из стихотворений Ян Бруштейн пишет: «Вот жизнь проходит, и жизнь остается, / и мы возвращаемся, находя утерянное...» И уход от той женщины, которая «чертовски хороша» «и, как стихи, она непоправима», на самом деле, крик отчаявшейся души к той, «которая не призвана жалеть», и единственное страстное желание вернуться «туда, где ты нальешь мне чаю», и попытка сделать это, и разочарование: «Забудь, как я, ворвавшись в дом, дыша с трудом, / Искал, как пес, горячим лбом твою ладонь».
Стихи о любви у Яна Бруштейна так хороши, что не хочется выдергивать из них строчки, а хочется цитировать целиком:

Аллюзия к классическому шедевру, надсуетная беседа с Блоком, Гоголем, великие итальянские «архитекторы, ваятели, / колокольных дел старатели / и строители Кремля». Все подчинено единой одухотворенной идее понимания, прощения, все учит ценить то, что в обыденном сознании кажется привычным, всегда существовавшим и, по глупому нашему заблуждению, тем, что будет всегда с нами, тем, что мы никогда не потеряем, а потому и не заслуживающим особого внимания и бережности, и жалости. Речь, прежде всего, о наших близких, отношения с которыми отягощены нелепыми размолвками, недопониманием: «Ты потешно разводишь руками / И не хочешь услышать меня. И стремительна ты, и готова / К этой новой, отдельной судьбе, / И мое задыхается слово, / И пути не находит к тебе». Кажется, что в этих ссорах неслышны уже даже и предупреждения: «я не железный, матушка, … дождетесь вы другого — / он будет злой и новый, и подпалит ваш дом». Но как же горько плачет женщина с окраины, потерявшая, казалось бы, такую незавидную любовь «с битьем посуды, с криком и гульбой, с трясущимися жадными руками». Истинная любовь всегда жертвенная и мудро-слепая, и умеющая разглядеть то, что не видят другие: «И можно, тихо вспомнив, расцвести / Среди вот этой жизни, злой и едкой — / Как нежно он сказал: Меня прости», / И как чудесно он добавил: «Детка...»
Все у Яна Бруштейна существует одновременно — на пути «от храма до притона» с жутью «от хохота до стона»: прощания и встречи; «польская жесть, флорентийская месть», «лихие драгуны» и «влетающий в землю» самолет в тумане Катыни; чувствительный снайпер и отважная его жертва, играющая на баяне так, что у убийцы не хватает духа сделать свое черное дело; великий Микеланджело и современный мальчишка, с дарованием, может быть, нового Лермонтова, только дарованию этому не суждено было развиться в неблагоприятной среде, — Ангел Мишенька, который погибнет на случайной войне и «больше никогда / Микеланджело не будет в нашей стороне»; статичный мост и текущая под ним река; корни и кроны; люди и собаки, или рыбы, которые на поверку оказываются совсем не такими отличными друг от друга; средневековье и современность, в котором нет-нет, да потрескивает еще хворост тех далеких костров, («Санта-Кроче, как Титаник, / Вплывает в двадцать первый век» — совсем не случаен здесь роковой образ несчастного корабля, как напоминание о хрупкости того, что на первый взгляд кажется таким победительно-великолепным); Владимирская Русь и постренессансная Флоренция («Только вижу: опять отразилась Тоскана / в золотой предзакатной неспешной Нерли»); Миргород, Диканька, Тбилиси, Московская Якиманка, Ленинград и Петербург.
Образ родного города в поэзии Яна Бруштейна всплывает время от времени так же для обозначения вех не столько биографии, сколько пути стремящейся к истине души. «Сапожный сухой клей» блокадного Ленинграда, который помог выжить его родным, а значит подарил жизнь самому поэту, следствием чего явилось детство на улице Шамшева, где «слабокрылые» мальчишки не просто играли, а летали «над ликами, лицами, рылами, / Над всей непомерной державою» и «крылья, к лопаткам привинчены, / никак уставать не хотели», запомнившаяся из детства победа над собой, над обстоятельствами, на даче «В забубенном Сестрорецке, возле озера Разлив»: «Непомерная удача, я плыву, а значит — жив...» Возвращение в родной город в сильной ностальгии, такое узнавание знакомых мест, которое стирает и делает бессмысленными прошедшие годы. Возвращение в Ленинград и прощание с другим уже городом: «ты прости, Петербург, мы уже не знакомы».
И, пройдя по всем коридорам и закоулкам души, лирический герой Яна Бруштейна не может не задать вопрос: «А что же осталось, не песком на подошвах — в душе, в тайнике заветном? / Какие богатства, какие золотые россыпи (еще одна перекличка с другим поэтом! — О. Д.) мы накопили, / Или только одному научились — тянуться да вглядываться, вслед за памятью, за бегущей водой, за ветром?» Думается, что научились самому главному — всепрощающей любви к такой непростой жизни, к своей судьбе, к своему месту на этой земле. Очень символичным в этом смысле кажется стихотворение «Линофрина» о глубоководной рыбе, задумывающейся на сытый желудок о том, что там, наверху. «Наверно, рай для рыб, где они становятся другими. / Не такими уродами, как здесь, во тьме». И лишь, когда рыбацкая сеть вынесла Линофрину туда, где, как она думала, обитает «Всевышний Дельфин», она узнала, что там есть только смерть. Безусловно, любой уход, любой побег — это, в конечном счете, всего лишь возвращение к себе, туда, «куда следы остывшие ослепшие бредут». Ну что, поэт? Это правда, что «деревья, льдом обросшие, в последнем ноябре / мне не оставят роскоши остаться на земле»? Истинный поэт Ян Бруштейн уверен «в том что жизнь сильнее смерти»: