Я бы не определился окончательно в отношении стороннего, филологически не подкованного читателя к стихам Инги Кузнецовой, если бы, как ни странно, не мой приятель — человек далекий от поэзии, не принимающий новых веяний современной литературы. Случайно открыв книгу Кузнецовой, он вздохнул: «Вот, в последнее время читаю стихи — вроде бы хорошие, формально ни к чему не придерешься, а каких-то главных слов не хватает…»
Удивительным образом слова случайного читателя совпали с двумя фрагментами из стихов Кузнецовой — из тех, которые критики называют «программными» и которые ввиду автохарактеристичности высказывания хочется поставить эпиграфом ко всему творчеству поэта.

и — о городе:

Из биографии Инги Кузнецовой мы узнаем, что она родилась в поселке Черноморском Краснодарского края, выросла в подмосковном поселке Протвино, окончила факультет журналистики, но в аспирантуре изучала философию. Этот набор биографических реалий — и связанная с местом рождения метафора воды (в одном из стихотворений откровенно заявлено — «Дорогая вода! Ты же меня всегда / Притягивала как гибельная среда») и определяет ключевой мотив книги: полета, проплытия, хаотичного перемещения. Кузнецова любит фаунические образы: проплывающая рыба, пролетающая стрекоза. Да и ее лирический герой — сродни летающему насекомому, нечто маячащее, не приближающееся ни к небу, ни к земле, оставаясь где-то между. Метафора, положенная в название книги — внутреннего зрения — как нельзя лучше относится к фасеточному зрению стрекозы.
Часто стихотворение начинается с внешне ровного описания пейзажа, приметы которого переменчивы. Наблюдательская интонация Кузнецовой во многом из раннего Пастернака: в самом, на мой взгляд, «пастернаковском» стихотворении книги — «Город, воронами разворованный» — происходит своеобразное «выныривание» строкой — «Бродишь с прививкою пастернаковой» (в одном из интервью Леонид Костюков говорил: «Я часто даю советы молодым авторам, когда он пишет очень хорошее стихотворение, но очень отдающее, допустим, Ходасевичем. Я говорю: поставьте вместо эпиграфа В. Х., ну, Владиславу Ходасевичу, и вы спасетесь. Сделайте хотя бы это, хотя бы эти две буквы поставьте, и уже полегче»)*.
Самая характерная интонация — это, пожалуй, интонация удивления: восклицания, выраженные союзами «как», будучи словно призванными разбавить интонационную ровность, служат маркерами эмоциональности:

Мотивы резкого движения, непродолжительного присутствия доминируют в книге. Ярче всего, на мой взгляд, эта позиция лирического героя выражена в одном из наиболее часто цитируемых стихотворений Инги Кузнецовой — «Научи меня плыть»:

Плыть, летать, хаотично передвигаться — вот основная интенция. «И тогда…» Все, что «тогда…» и определяет ключевые мотивы поэтики Инги Кузнецовой: взглянуть, пройти планктоном, зафиксировать мгновение и плыть дальше. Основа — запоминание, фиксирование момента, а никак не участие в нем. В одном из стихотворений появляется вполне конкретный мотив невмешательства («Как мне пролететь над женско-мужским, неумелым жестом/ ни облака не задев?»), сходный с дзэн-буддистской философией: ты имеешь право только радоваться, что судьба подарила тебе возможность соприкоснуться с предметом. А далее — нужно дотронуться до него и лететь, плыть дальше, не вмешиваясь в судьбу, которую природа этому предмету уготовила — чтобы, не дай Бог, не разрушить. Вмешательство грозит опасностью: «…не выдразнить тьму нашествий, / таящуюся везде»). «Лучше быть только тенью отчаянных тем, / Чем падение вверх или вниз», — так лирический герой Инги Кузнецовой обозначает свою позицию. Именно укрытие, несоприкосновение, заключающееся в парении «между», позволяет избежать несчастья.
В то же время такая «пугливая» позиция грозит другим риском — ускользанием, отодвижением личности автора на второй план. В стихотворении «Утром проснешься: ветер в затылке, смутная память о саде…» после уже привычного перечисления примет пейзажа следует, будто вопрос, обращенный к себе:

Действительно, «бог весть» — доминируют приметы окружающего пейзажа, автора с его внешней жизнью словно бы и нет. Этот мотив возникает и в другом стихотворении:

Хочется любовно раствориться в этих мелькающих предметах, превратиться в них, зафиксировать загласным зрением, «захваченные врасплох». Отсюда — и мотив ящика как некоего передатчика «сведений». Топос тоже предельно мозаичен — подземка, пространство упругой воды, вращающаяся земля — все, через что лирический герой проходит не задерживаясь. Инга Кузнецова не любит останавливаться на каком-то образе, разворачивать метафоры — все они разбросаны со скоростью кинопробных кадров, зачастую выражаясь через парцеллированные конструкции.

Будучи приметой вполне сложившегося авторского стиля, такой разброс образов не оставляет впечатления хаотичности — сквозная метафора книги присутствует, сами стихи между собой стилистически однородны. Однако эта мозаичность определяет герметизм поэтики Кузнецовой — с ее утонченно-бережным отношением к миру и происходящему, аристократизмом — для человека, у которого плохо настроен звукоулавливатель и который реагирует на все цельное, легкодоступное (случайным примером которого был мой приятель, упомянутый в начале рецензии). В глазах такого читателя поэтика Инги Кузнецовой становится символом серьезного искусства, которое требует усилий для своего понимания; герметизм этот, в конечном счете, и ведет к «элитарности» поэтики. В стихах Инги Кузнецовой все время ощущается мотив непонимания, беспокойства по этому поводу:

В самом деле, зачастую словесная игра лишь остается на губе, не доносясь к читателю. Отдаленность подчеркивается и приподнятостью героини над бытом — пожалуй, единственная деталь из «земной» жизни появляется в стихотворении «Объявление войны»:

Последние две строки можно трактовать двояко — и как эллиптическую конструкцию («наслаждаться башмаками»), и как отрицание («невозможно наслаждаться растоптанными башмаками»). И в том, и в другом случае смысл получается довольно спорным, несколько снобистским. И кажется, что не случаен поиск соответствия себя именно в глухонемой.
Однако не будем спешить упрекать лирического героя Инги Кузнецовой в невнимании к людям и жизненным деталям. Для него, словно еще не выросшего, находящегося в процессе роста, развития, такая позиция — способ познания жизни: «Хоть узнаю, мы жили зачем». Глагол стоит в прошедшем времени — и кажется, что речь зачастую идет об изучении реликтового пространства. Пейзаж зачастую антропоморфен — словно это прошлая жизнь, память лирического героя. В некоторых стихах возникает интересный мотив двойничества:

Получаются две проекции: «тень», наиболее приближенная к реальной Инге Кузнецовой, может лишь в замкнутом городе вести банальную жизнь, ее «летающая проекция» — способна и «пролистать ручные пятистишья» в «лавке редких книг, закрытой на учет», и представить, что сердце — «уже и не сердце, / а утлый кораблик а дом неприметный на вид». Чем отдаленнее от себя самой, тем ближе к метафизической реальности. Удаление от мира «житейского» — возможность вглядеться в окружающую жизнь, вплотную приблизиться к той реальности, которая недоступна в бытовом измерении. Такая раздвоенность ведет к постоянным сомнениям в реальности своего существования:

В таких моментах любые вкрапления реальной жизни становятся признаками существования реального лирического героя-тени, а не его метафизической проекции:
Больно уколешься — значит, жива. Жива!

«Грань между фактами и снами» становится подвижной, что вызывает беспокойство. Часто можно увидеть в книге мотивы несвободы: бьющаяся в гортани бабочка, человек, запечатанный до поры. Но такова уж органика стихов Инги Кузнецовой, что именно свобода позволяет приблизиться к недоступному. В этом их и парадоксальность, и прелесть.