Я строки запишу, когда начнет светать,
я слово отпущу — оно ко мне вернется,
я слово на крыло поставлю, чтоб летать
оно могло в дали, где сердце твое  бьется.

Слова — из рода птиц, и каждое поёт —
о яви и о снах, о старом и о новом,
о том, что, надо мною облако плывет,
не нарушая строй безмолвия ночного.

Рассветный час мне дан, чтобы слова связать,
я слово отпущу — оно ко мне вернется...
Зачем же власть дана мне — в слове предсказать,
что тень твоя во тьме — ко мне не обернется...

Слова — из рода птиц, но им гнезда не свить,
приюта нет — полёт и с высотой свиданье,
а нам — далекий  звук здесь на земле ловить,
словами облекать молитвы и рыданья.

Но по утрам слова растут сквозь птичий гам,
загадкой бытия мерцают на иконах...
Пусть слово упадет мое — к твоим ногам
и обернется вестью — веточкой зеленой...

И когда прощусь с твоей любовью,
станет всё на свете — одинаково...
Положи мне камень в изголовье,
чтобы могла увидеть сон Иакова.

Пусть никто — любовью не разбудит,
стану для тебя я только вестницей,
и душа моя — с земли убудет,
вслед за Ангелом взойду по лествице.

Свет во сне всегда похож на пламя,
можжевела в нем сгорают прутья,
положи мне в изголовье камень
там, где трех дорог исток, распутье.

Путь направо — он к тебе уводит,
помнишь? — я прошла его напрасно...
А налево — тем, кто с жизнью сводит
счёты... Этот путь — неясный.

Ну, а мой — туда, где вместо хлеба,
Слово, полное живой водою,
этот путь всегда восходит к Небу...
Я на том пути — прощусь с тобою.

Строка бытия прорастает в быт,
чтоб жизнь обернулась былиной...
Страстная среда... Сегодня разбит
Алавастра кувшин Магдалиной.

Словно, разбит был каменный грех.
В покаянье, в плаче неистовом
она избывала бремя утех,
омывая стопы Пречистые.

Преображалась душа и плоть...
«Смерть, где твое жало?..»
И отпускал ей грехи Господь,
Мария — преображалась.

В горницу вечности дева вошла
из Сада апрельского вербного...
И становилась прозрачной душа,
как от причастия первого.

Строка бытия прорастает в быт,
чтоб Слово владело миром.
Вечности аромат разлит,
благоухает мирро.

Светом дом твой озарится,
и в камине зазмеится
пламя... Сядем у огня,
только не гони меня.

Я пришла к тебе с повинной,
как вторая половина,
словно капелька твоя
на пороге бытия.

От небытия очнувшись
и в плечо твое уткнувшись,
чтоб продолжить как-нибудь
разговора долгий путь...

На двери блеснет подкова
счастьем старым, светом новым,
и наступит тишина
у раскрытого окна.

Листья полетят сухие
в сад осенний, как впервые,
в пруд, в прозрачный водоем —
там, где мы стоим вдвоем,

где березы, словно вехи,
как и мы, стоят навеки,
тихим шелестом даря
нас к исходу сентября...

Строки эти не стирай,
просто зачеркни беду,
я еще к тебе приду,
только — укажи тот край,

где встает стена берез
в роще, осень шелестит,
где трава сыра от рос,
там, где старый дом стоит...

Там, за краешком мечты
и за гранью бытия —
дом, где Мастер — будешь ты,
Маргаритой — стану я.

На пороге связка дров,
в печке лепестки огня,
только не гони меня —
это мой последний кров,

это мой далекий край,
я еще к тебе приду...
Просто зачеркни беду,
этих строчек — не стирай...

Сквозь морок и морозный дым
в такую даль мы шли с тобой,
где был уже неразличим
колоколов Москвы прибой...

Мы шли среди дворцовых глыб,
над головою — звездный рой,
нас охранял столетних лип
высокоствольный темный строй.

Старинный грот — исчезла мгла —
лучом фонарным освещен...
Там Дева в мраморе жила,
богиня из иных времен.

Певуч — девичий переплёт
скрещенных вечно юных рук,
она свершила перелёт
из бытия — в священный круг.

В такую даль мы шли вдвоем,
как будто обо всём забыв...
Потом — мы вспомним водоем
и золото склоненных ив...

И было утро — снежно и свежо,
как будто Бог, когда-нибудь, шутя,
так создал и воскликнул: Хорошо! —
как на странице первой Бытия.

А за окном — уже запели птицы,
окутанный метелью, рос февраль...
И я открыла первую скрижаль
тяжелой Моисеевой страницы...

Пытаясь отыскать на всё ответ,
от камня я не отнимала рук,
но пламя прорывалось сквозь Завет,
от Слова оставался только звук.

И ветер вдруг перевернул страницу...
В пустыне — я оставила скрижаль,
поскольку, за окошком рос февраль,
и о весне уже запели птицы...

Я входила в область риска,
в блеск опасного огня...
Зелень глаз твоих так близко
проплывала от меня.

Шли, ладонями согреты,
в зимний вечер, в никуда,
и вела нас в путь запретный
чуть мелькнувшая звезда.

Словно шли через пустыню
отведенных жизнью лет...
Почему же всё не стынет
той любви далекой след?

Почему дана в награду
в этот час ладонь твоя,
почему идем мы рядом
по осколкам бытия,

почему на грани риска
жизнь моя еще идет,
почему — ко мне так близко
зелень глаз твоих плывет?

Кастальского ручья
плеск — ранит на восходе...
Строка еще ничья,
но к небесам восходит.

В сосновом ли бору,
в березовой ли роще
я «напрокат» беру
еще чужую строчку.

От холода дрожит
тетрадка, лист роняя...
И Золушка бежит,
и туфельку теряет.

Евангелья строка
премудрости научит...
А истина строга,
но истины нет лучше —

Что — вечно бытие,
пусть даже быт разрушен...
И кто — теряет душу,
тот обретёт её.

Сегодня в памяти я сберегу
всё то, что уводило от беды —
глоток прозрачной ключевой воды,
наши следы на выпавшем снегу.

Снежинку, что растаяла в руке,
её ты нарисуй когда-нибудь,
фонарь, что освещал вечерний путь
лучом, рожденным где-то вдалеке.

И налетевший вдруг прощанья час...
Заснежен двор. Заброшенный пустырь...
Я долго буду вспоминать рассказ
твой — про Московский монастырь,

и вдохновение внезапное твое,
и дом, что к Рождеству огнем залит...
И думать — незаметно зимний быт
врастает в неземное бытие.