Пляшу на резинке китайской игрушкой,
Болтаюсь капризным шутом, Скарамушем
На сетке батута моих настроений,
Меж бурных разрывов, скупых примирений,
Меж теми и этими, лишним и нужным —
По строчке, по голоса нитке, по сетке
Скольжу я резиновой марионеткой.
Стою перед зеркалом — как приукрашу?
Я раньше казалась значительно старше,
Когда, хоть была еще юною деткой,
Бессовестной ложью звала я идеи,
Что счастье возможно, что чувства бессменны,
Что мысль матерьяльна. О, дух непокоя! —
А нынче готова я верить в такое,
Пока голова моя не поседеет.
Забыть, да и плюнуть! Но мысль обещает
Мне вечную юность. Она оседает
На сонной щеке моей потной ладошкой.
Поверить ей, что ли? — в полоску — в горошек
Дурацкое счастье с утра примеряю.

Предощущение смерти
Впивается в ухо
Иголкой акупунктуриста.
Предощущение смерти
Проносится по хайвею
В миллиметре от левого зEркала.
ЗеркалA
Лгут, обещая еще
Несколько лет до наступления распада.
Лгут
Все эти, непознанные мною,
Мужчины
И даже некоторые женщины,
Обещающие, что смерти не будет,
Стоит только обняться покрепче
И не пускать, не пускать.
Предощущение оставляет иллюзий:
Разве дорога без рытвин
Бывает бесплатной? На контроле
Смерть деловито прохаживается
                      вдоль будочки толлов,
постукивая коробочкой EZ-Pass.

Стоит ей вступить, запеть голосочком тонким
В пульсе, в желудке и в кончиках пальцев ног,
Вмиг понимаешь, узнAешь о том, что
Нет страшнее зверя, чем телефонный звонок.
Догадаться несложно — по дрожи ли рук,
                                                                по лицу ли,
Что уже начались менуэт и гавот.
Флейта тревоги вливается в жуть партитуры
И целый день наяривает мимо нот.

Как меня, иностранку, уродку,
Недотепу, невесту без места,
Не доверившуюся собственному народу,
Недостойную праздника уличного оркестра,
Бог выплюнул сюда жестом тромбониста,
Вытряхивающего воду из мундштука,
Обрядил в нью-орлеанское монисто,
Доверил тонкости чужого языка?

Я купила дом окнами на кладбИще.
Мертвецы при виде меня снимают шляпы.
Мне подаст здесь любой, даже нищий,
Что ж до меня, старомодной растяпы,
То мои дaяния не заметят...
Муж неделю не покидал дивана.
Очевидно, бессмертье ему не светит,
Kак и прочим таким жe талантам в странном

Этом городе, росчерке безыскусном,
Где выживают лишь гады или герои,
A прочие либо тонут в безумстве, либо
Oвладевают, как я, избирательной слепотою.

Каково же мне, педантичной зануде,
Интерес находящей в пирогах и вязанье,
Выходить по утрам с головой на блюде,
Будто имя содержит в себе призванье?

Я пишу по стихотворению
Перед каждым походом в лес.
Не о природе, не о прогнозе погоды,
Не о Красной Книге, в которую
Прямехонько направляется волк,
И не о Фредерике из Голливуда,
Растиражировавшем мою шапочку.
Не о пользе вкусной и здоровой пищи,
Не о прелестях навигационной системы,
Не о половой распущенности современной
                                                             молодежи,
И конечно, не о волке,
Который — всего лишь больная собака,
Лишившаяся чувства реальности
В результате постоянной подкормки
С наших помоек. И отнюдь не о том,
Как хороши, как свежи были пирожки, —
Я пишу о совершенно других вещах:
Об ожидании предательства;
О путешествии сквозь узкую волчью глотку;
О страхе быть спасенной снова и снова;
О режущем свете, отражающемся от лезвия
                                                           над головой,
О женах охотников, говорящих, что
я сама виновата;
О лжи; о предчувствии страха.
О невозможности выбора.

Бабушка боится одиночества.
Волк опасается несварения.
Я в ужасе от охотников.
И только охотники не боятся ничего.
Мать скрывается от бабушки.
Бабушка скрывается от общественного порицания,
Не жалующего симулянтов,
Волк скрывается за деревьями.
Я скрываю, что уже отпила из бутылки,
Предназначенной милой старушке,
                                                     и долила ее водой.
И только охотникам нечего скрывать.
Они прячут свои ножи лишь для того,
                                                 чтобы вновь достать.

Мать притворяется, что верит в бабушкины
                                                                      болезни.
Я притворяюсь, что прогулка через лес
Уже не повредит моей репутации.
Волк притворяется бабушкой. Что за мир!

Кажется, опять звонит телефон.
                              Что, вялотекущая пневмония?
...Волк скулит со сна. Волку снится,
Что он собака,
                    затосковавшая по припозднившимся
Охотникам, и так оно, видимо, и есть.

В дни, когда я считала,
что морошка — это небольшая такая морока
и все еще путала Сирано и сирокко,
на щеке или лбу иногда расцветал
черный ромбик со словом «Марокко».

Я болела за шкафом — как сладостно!
В новостройки вливались инъекцией сумерки.
Апельсинное тело истекало органными трубами.
Апельсинные трубы во рту моем
                                                             сладостно лопались,
а замерзшие трубы в котельных отчаянно лопались.
Я брела по просторам моей третьей
                                                                 за зиму простуды.
За окном бился ветер.
                                         Он врывался всегда ниоткуда.
Был ли это муссон, суховей ли, самум ли, сирокко?
Всюду он проникал, он меня доводил до марокко,
он морочил меня,
одаряя ознобами, обмороками,
он меня заключал в черно-желтые
                                                                 клейкие ромбики.
Ну, а ромбик сулил
витаминов разгул в моем теле,
острый запах зимы
и Москвы с настоящей метелью.
Пламенело в гортани
простудное яркое зарево,
и рождалось в органе
проведение темы простуды,
его предзакатное марево.

Я лежала за импортным шкафом, и мне одиноко
не бывало в те дни, потому что мой гость
                                                                       из Марокко
отдавал мне себя и клеймо, и оно становилось
Холстомера тавром, или знаком ужасных
                                                                        трех лилий
в тайнике подключичном, пока я болела, читая,
одинокой чаинкой кружась по поверхности чая.

По ту сторону шкафа рабочие пол циклевали
                                                                          усердно.
Под тремя одеялами я расширяла усердно
лексикон, и судьбу вышивала, вынашивала
                                         до срока,
и новехонький дом наполняла
                                                     тоскою предсмертной,
и наклейки копила с магическим словом "Марокко".

Мне казалось, умру —
                                     никогда не исполнится десять,
никогда не покину февральскую слякоть,
                                                            задворки Одессы,
не видать мне Марокко, его апельсиновой дали…
Хорошо мне на этом конце говорить о начале.
Я простуду давно заменила другою болезнью,
я забыла о пыли наждачной, уколов блаженстве,
но все помню о детстве,
                                    где было мне так бесприютно,
и былые шкафы из древесно-прессованной
                                                                              стружки
не дают мне укрыться от ветра, и память пока что
беспрокольно меня возвращает
                                                      в февральское утро,
будоража иллюзией, что чай не остыл и морока
когда-нибудь снова уменьшится до морошки,
и Марокко из черного ромбика
                                       меня еще ждет немножко.

Мигрень
                 рабовладелицей врывается в день
и драму обладанья разыгрывает в лицах.
«Миг» — названия обещает миг,
но длится,
                        и длится,
                                                и длится.
Распорядок составила — я живу по нему.
Лишь нарушу — придет, по местам все расставит:
если вдруг я надумаю боль обмануть,
наказание ждать себя не заставит.
Буровая скважина — в правом виске,
правый глаз вороном склеван.
Медленно переворачивает мигрень
меня, к вертелу ее прикованную.
Боль наушниками ввинчивается в уши,
айПод проговаривает:
«Ай. Ай. Ай.»
Пубертатной святоше,
                                                садистке,
                                                                        склочнице
слышать это не надоедает.
Столько лет не устает от меня! —
                                           скуля, на пианиссимо
из дома в дом за мной следует,
                                  напрашиваясь в спутницы.
Иногда пускает за руль, посторонившись,
позволяет безопасно переходить улицу —
приспосабливается к ситуации. Береже-ет!
Не считает, что один из нас — лишний.
Если я умру, то и она умрет.
Мой мозг — ее кров и пища.

Дайте ночи. Обмотайте голову ночью,
где небо и море черны —
           лишь горизонт протерся белым на сгибе.
Нарисуйте дом и залейте черным.
— Что сегодня на ужин?
— Чернила.
Дайте влагу. Сквозь поры,
                                                как почва,
я впитаю кожею ненасытной
ночь и влагу — они повязкой
обволакивают рану невидимую.
От этого никто еще не умирал. Мигрень —
это мщенье душе в неспокойном теле,
и выходит боль, прикрывая дверь,
чтобы снова вернуться
где-то в конце недели.

Однажды ты вернешься в четыре,
                                  в пол-пятого самое позднее,
и не найдешь меня.
                    Платья грудой на перилах лестницы,
нелюбимые тобой
                  романтические смешные шляпы
                                                    на тумбе у двери,
телефон заряжается.

В трубке жив пока голос:
                               «Вы позвонили в офис...» —
но помада состирывается с плеча рубашки,
загорает полоска от кольца,
черный воздух топорщится
                              рентгеновским целлулоидом.

Лимонницы и капустницы взлетают к сердцу,
                                    покидая брюшную полость.
Клещи выгрызают узоры, мережат мышцы.
Азиатский жучок-вонючка
                                карабкается по пересеченной
                                                    местности мозга,
восьмиугольным Дон Кихотом
 трусит на сером, как он, гиппокампе.
Черные блестящие спины муравьев
                                                    под моей кожей
щекочут, поднимают меня на волне тревоги.
Это — такая стадия метаморфозы.
                                   Что-то вырвется из меня,
из темных закоулков тягучей ткани...

Примитивней,чем первый крик
Планеты, просверленной каким-нибудь Мориарти,
Я страдаю — раненый континент.
Голос рвется из дальней впадины,
У которой больше секретов нет.
Я, оказывается, обширна, как материк,
Но,увы, не составлена карта.

На краю моих Патагоний,
Неоткрытых конкистадором или Паганелем,
Жарче, ярче и потогонней,
Чем  процесс рождения или деления,
Бледно-красным горят поля,
Болью засеянные с той недели.

Ничего не соединяет больше
                                      соединительная ткань.
Собственные клетки отторгаются
                                        возмущенной плотью.
Может, это живут во мне нерожденные тети,
Близнецы мои, неродившийся материал.

«— Я…» — но «я» — это только часть
Всех этих трубок и дренажей,
Где соборный храм рассыпается
                                    на отдельные витражи
И невидимые старатели
Из меня извлекают жизнь,
Грузят на тачки невидимые шахтеры.

Ткачи зашивают карьеры (чувства, мысли)
Особо уродливым швом.
Как я не вскрикнула, пока из моих потемков
Добывался смысл
Оперативным путем.

Единственный
             не подверженный инфляции товар —
                                                                   это забвение.
С возрастом билеты забвения дешевеют,
становятся мне по карману,
                                    купить их значительно проще.
Воспоминания гремят застрявшим в замке ключом.
Переверни лабиринт моей памяти,
и просыплются крошки,
закладки, заметочки ни о чём:
имена любимых собак
и пробуждения от чьего-то дыхания,
историческая необходимость
                                              и стратегия выживания
на отдельно взятой,
                         победившей собственных демонов
(или забывшей о них?) земле,
на острове, соедине…
(Входит кондуктор, внимание!
Где оно, последнее портмоне?)

Железная муха, волшебная флейта.
Выдохнутое «Flu-u-u-u-u» немецкого взлета.

Сквозняк слова «die Luft^**» —
чудесный, прозрачный,
невесомый.
Почему ж я слышу вой авиабомбы?

Дудочка, уводящая детей.

Граффити на хромосоме моей.

На прогулке с профессором философии
он рассказывает мне,
                как непросто и стыдно ему преподавать
                                                    в последнее время.
Пока я изучал предмет,
                            я потерял жену и усыпил собаку,
                                                 говорит он горестно.
Я чувствую себя мошенником,
                      рассказывая о счастье как категории.
Я, пожалуй, что жить не умею.
Больно глядеть во вчера, страшно — в завтра.
Постойте, я восклицаю. А как же Ситатапатра?
Жизнь не кажется сложной нисколько,
когда Ситатапатра раскрывает белую парасольку.
Продавщица счастья в белом халате,
как мороженщица над вспотевшей тележкой.
Мне за двадцать восемь давайте.
Сдачу не забывайте, медленно ешьте.

Зубам так холодно, что даже горячо.
Вон показался ее веселый грузовичок
(мотор мурлычет «ом–мама–ом»),
беспечный кораблик в бес–фор–мен–ном
море препятствий и забот,
круглый парус ее, как нимб над головой.
Ситатапатра, похоже, за мной,
но может и вас захватить на борт.
Мне не жаль поделиться, наоборот!
Под тыщей ног — десять тысяч препятствий
                                                            к счастью,
демоны обид и ошибок,
                           сложные отношения с властью,
все, что мешает нам погрузиться
в безначальное время бесконечных объятий.
Ситатапартовы райские кущи,
приютив, скрывают потерянные вещи:
мириады носков, шарфики, номера телефонов,
которые исчезали из рук внезапно и беззаконно,
встретиться с которыми и не надеялась,
садятся в кружок под Ситатапатровой стопою,
обсуждая мою рассеянность.
Каково им в этакой групповой терапии,
в лучах трехглазки, под новым именем?
Пустите под зонтик из нержавейки
под небом-непроливашкой
(философ глядит недоверчиво,
но готов расстегнуть воротник рубашки).
Вот она, школа счастья! Свистать всех за парту.
Двуглазки ступают на борт попарно.
Отплываю с бывшим философом
                                          в нашу общую patria —
в счастье, обещанное Ситатапатрой.

Тьма тупика. Не пройти ни обратно,
Ни туда, лбом о стену, но, тем не менее,
Я это делала неоднократно:
Должен быть выход из этой темени.

Если всё обесточено, стены подточены
Между болью и радостью, сном и прозрением,
Выходы наглухо заколочены,
План помещенья объявлен потерянным,
Статистикой предрассветной смертности
Газеты заполнены, душу клейкой лентою
Стискивает тоска, и самое имя ветра
Кажется всеми забытой легендою,

Попробуй насыпать в черный кофе ночи
Ложку быстрорастворимых снежинок —
Подглядеть через щелочку лунную
В соседнее, светлое небо —
Из глубины червоточин, как  из мрака безумия,
Модулируя в свет понимания, в небыль,
Балансировать на лучике отчaянно —
Протянув руку, нащупать счастье на полке,
Чтобы я, распеваясь в хоре невидимом,
Не сорвалась бы в крик,
А обрела бы голос —
Выключателем щелкнуть.

Тьма — перебой дыханья,
Переход в свет из света. Кто-то есть у выхода.
Кто-то, должно быть, стоит у выхода.

Я открыла глаза и увидела,
до чего ты, спящий, стал похож на свою маму.
Я с годами, наверно, стану напоминать дедушку.
Представляю, как эти двое еженощно
будут вступать в перебранку,
даже не просыпаясь, не подозревая о том,
что небо предместья свободно.

Соседи наблюдательны, как идеальные врачи.
Просыпаешься, а за стеной — перебор:
«Он любит не тебя, опомнись, Бог с тобою…»
Там не ложились, видно. Сжимаешь виски:
Им-то откуда известно о твоем полуночном
                                                                   страхе?

Храм тугоух: оглох от просьб
за шесть веков.
Позаброшен давно, аскетично прост
Münsterhof.

А в апсиде ангелы пухлы, вздыхают вслух,
вот поди ж.
Здесь же — все в касаниях губ и рук,
Гос-по-ди.

Пожимаю лапы химер.
Что просить? Любви, например.
Прихожу к нему — подержать в горсти.
Попрошу, пожалуй, что простоты.

Лишний вес
во мне и моем багаже
на диету —
Голгофу —
Голодную гору
разбросать тряпье
по аэропорту
облегчается
кажется
уже

Лишний вес
в словах моих и судьбе
без апломба
попробуй
но мнение
мнится
бомбой

я пыталась любить
но так стыдно быть бабой
глупость — слабость?
посвящается слабость моя тебе

Лишний вес
скажет строгий мой весовщик
принимая груз
через год? через сколько?
Из чего она сделана?
Тряпки — кости —
в зажигании мозга
затихший ключ —
накрест кисти

Извини меня милый
что так надолго
затянула
такое простое дело

Когда деменция лизнет меня, ёрничая, языком
и я забуду (списком):
имя твое, мой милый;
значение понедельников в главном моем романе;
куда я повесила новые брюки
                             и название части тела,
                                         для которой их приобретала;
вкус подтаявшего, за двенадцать копеек, пломбира;
вкус школьных разочарований;
                                                          цвет маминых глаз;
свой адрес и код банковской карты;
                        кому я принадлежала в последний раз;
кому принадлежат номера из телефонной памяти;
значение слова «память» —
и тогда будет вечно падать
предынсультными мушками нетающий снег,
зачернивший лето над моим двором;
а в небе зависнет стоп-кадром
самолет-щелкунчик, расколовший
                                      на неравные части день и век.

Поверишь ли, что где-то
в маленьких магазинчиках на задворках мира
до сих пор пускают на обертку газеты.
С брезгливой миной
гляжу на чужие буквы —
нечитаемую журналистскую клюкву,
типографскую краску,
               гордость ненашенского Гуттенберга.
Номер в черном и красном —
                       от воскресенья или от четверга
неизвестного месяца бывшего года.
Может, славным событием дня
                                        был прогноз погоды,
может, гибель империи,
гиены в пригороде или выборы в мэрию.
Их трагедии кукольны и нелепы.
На помойку газеты!
                   Их почти что и не было, не бы...

Из газетных складок
украшеньем чужого уклада
лукумно-восточная, сладкая, как инжир,
взирает исполненная непонимания,
промытая вечностью висячая лампа,
не исполняющая желание
сохранить мой непрочный мир.