Что я успела узнать об этом автобусе,
мчащемся
мимо цветов на обочине,
мимо маленьких злых штопоров пыли,
мимо, мимо,
пока я думала о колонии микробов,
греющихся и растущих под пальцами
на горячем металле поручня?

Зачем, впрочем, задаваться вопросами
                                             о придорожном цветке,
если тут, в автобусе,
старуха везла оранжевые лохматые комки,
оторванные от ножек, обесточенные,
нанизанные на нитку,
говорящие «namaste»,
целующие мой локоть разбухшими, влажными
то ли от росы, то ли от старухиного пота, губами.

Их название, знакомое с детства, затерялось тоже.

Я даже не выяснила толком маршрута.
Среди непроговариваемых названий
не видно было моей остановки,
но, очевидно, автобус все-таки
позаботился обо мне,
поскольку пишу эти строки из места, которое я зову
домом.

Был и другой в моей биографии,
деревенский, автобус,
только тогда, в первом,
                                  не зияла разделительная черта
между маленькой мужской
и большой женской половиной.
Я стояла, неожиданно высокая,
на невидимой полосе между ними —
женщина, одетая по-женски,
решительная, как мужчина.

Americana — для мужчин,
для женщин — puta,
крадущая их мир.

Но и этот автобус
(ох, и натерпелась же страху)
не подвел, доставил.
Водители знают, куда мне надо,
или я привыкаю к новым местам,
новым мирам,
новым правилам
в их неуловимой похожести?

Иногда спрашиваю себя:
из того ли пишу дома, из которого
вышла с утра?

Вверх по склону, мимо обязательного храма
и горчично-конопляной пыльной
растительности, потом —
пригнуться и войти.
— У нас туристам неинтересно.
Здесь ведь нет базара, —
мужчина-сикх сказал,
а юная женщина спросила
на каком-то наречье:
— Ты не моя сестра?

Я пролистала Индию от сих до сих.
Не пора ли вернуться; тогда я вчитаюсь,
начав с любой страницы:
стрАнницей ли в Прадеше или Ладахе,
или махарани в Раджастане
проснусь, и сАдху
будет сидеть за окном, в саду,
огромной стрекозой:
коричневое сухое тело в духоте
оранжевых крыльев. Крытые небом
храмы Орчхи
охраняют каменные слоны,
приветствуют у входа
и птиц, и обезьян,
и мальчиков-проводников,
и нового Бодхисаттву,
уже карабкающегося по каменистому склону.
Вот уж где каждая дорога ведет к храму:
не плюй, не ругайся, не фотографируй
ни фас, ни профиль старинных книг.
А хочешь,
оставь храм и просто живи: начинай дни
с ритуала утреннего чая —
           с перелива тугой раскаленной струи —
в чашку ввинчивающегося торнадо,
с жара распахнутой двери
семейной лавки,
с горстки риса в пальцах правой руки,
с рекой — божеством:
сколько ни грязнИ,
она не позволит нам погрязнуть
в реалиях этой жизни.
Проводи же дни
в ожидании Индии.

Зима среди города, не знающего зимы,
на палец ниже экватора, на берегу океана.
Это, признаться, довольно странно,
как в ожиданье лета вовлечены,
уязвимы местные птицы,
                                а также разного возраста дамы.
В моде все оттенки зеленого,
заговоренного. Загазованность
воздуха компенсируется напряженной дискуссией
                                                   о положении в мире.
Неудивительно, впрочем,
что хлопочут прибрежные рестораны,
открывающиеся после короткой сиесты, в четыре,
публику зазывая. Места занимая, как в ложе,
женщины на террасе морепродукты гложут.
Хозяйка привыкла к ним за зиму —
целуются у двери, не нарушая этикета и грима.
— Вам особенно удаются коровьи сердца на гриле.
— Сердца на гриле — фирменные...
                                                                      Последней
входит блондинка, столь юная, что замирает беседа:
даже неясно, зачем ей лето.
Сквозняки пронизывают, как стилетто.
Под столом изумрудный
кокетничает с аквамариновым, но красным
мясом, грудами мяса наполнены тарелки
                                                           дам прекрасных.
Шарфики рвутся на юг, пальцы их зелены.
Бывшие хищные птицы лениво,
показушно так выстраиваются клином,
но улетят разве что под угрозой
                                                   гражданской войны.

Сердца и колбаски поглощаются по воскресеньям.
Так убивается зимнее время.
Сердца переходят на зимнее время.

Они приходят сюда годами,
Не одни, так другие. Снесет цунами
когда-нибудь к перуанской маме
суд-американских сударынь. Они,
конечно, могли бы
забыть о вчерашнем и завтрашнем,
остепениться, не вглядываться из-под руки,
но все ждут. И только самая старшая
все чаще, заказывая, предпочитает рыбу
и втихомолку отращивает плавники.

Проливы — результат Божьих портняжных
                                                                         ножниц.
Гибралтары, Босфоры,
Брючины, горловины,
Разрезы на атласа коже.
Прибываем в Тарифу, где пассажиры,
Паспортолицы, сгорбленноспинны,
Пытаются подготовиться к афродизиаку
Африки. Причалов секретные знаки
Фригидность Европы скрадывают.
Пролистав проливы до половины,
понимаешь, что мощь
моря — Молоха, Сатурна,
                         пожирающего сушу — детище, —
невероятней, чем наши попытки
оприходовать, подытожить.

Море переплывать — только множить
субконтиненты, Индокитаи.
Море морщится, протискиваясь в узкую пройму,
вытачкой въевшись в Марокко, утоляя печали
по земле, приближаeт порт неохотно.
На пароме, под брызгов бравурный шлягер,
под паромом, в кипящем супе волны,
море, серийное, иссиня-дебюссинное,
предчувствием Сеуты и Абиссинии наполняет рты.
Континенты, на первый-второй рассчитайсь,
                                                            Европа, отходи.
Разрубленный узел кровоточит, а значит, Гордий
завязал его по живому,
расплатившись Азией за разрыв.
Здесь Геркулес расписался на скалах,
страстью к подвигам заразив.
Впрочем, билеты в продаже, решится любой,
разве что сдуру откажет мотор.
Начинаешь писать о смерти
и все-таки скатываешься в любовь:
Пожалуйста, мне отмерьте,
а после отрежьте в дар
две заплаты земной материи.

Приветствую вас, Гибралтар.

Пустыня учит новым чувствам,
расширяет возможности языка.
Раскаленное чувство хайвея.
Хриплое чувство песка.
Скрип собственных волос
называю чувством сквика.
Привыкаю к нему.
Прочие чувства немеют,
впадают в спячку.
Свалянная вербьюжья спина
обеспечивает качку;
кто-то верно придумал, что ход верблюда
неотличим от корабля.
Вдоль хайвея,
подальше от заглохшего, задохнувшегося
автомобиля,
путешествую, как путешествовали всегда.
Как называется этот ветер,
обжигающий глаза?
Пустынная болезнь отличается
от морской обезвоживанием
и отсутствием бортика,
через который можно перегнуться.
Попробуй только перегнуться через верблюда —
и укус обеспечен,
а посему — подавляй тошноту.
Верблюд вечен.
Если укачивает на вер-блюде,
пиши вер-либр.
Скудость оазиса последней заправки —
заключительная нота,
отправляющая в трехдневное верблюдствие.
И что же — верблюдствую.

С самого Дня Благодарения
хочется неблагодарно уезжать,
не набиваясь за стол к семье,
на семи ветрах расправлять самолетные крылья.
Безугрызенно, бездумно, совсем без усилий
подмигивать какой-нибудь карибской волне.

Но Рождество преследует, не отвертишься,
не завертишь глобус вспять.
Этот момент декабря зафиксирован крепче
                                                          узла морского
у причала, где яхты трутся о сваи,
                            местные гракли щелкают,
перебивают прилетевших за булкой гостей
в поисках нужного диалекта, птичьего слова,
где, порушив иллюзию вечного лета,
аборигены скупают елки.
                      День короче курортного платья —
месса на островах начинается в пять
или в полшестого, с уходом солнца.
Темнолицые дети садятся в искусственный
                                                        снег вертепа,
итерация юной Марии в отпечатках
                             благоговейных взглядов
смеется в оконце,
сверкают, как дары трех царей, глаза сурикатов.
Санта машет лампадой в санях,
                             эклектично благословляя всех.
Тут задумаешься поневоле
об универсальности красоты, дыхания, боли.
Менее важно все, что между.
                            Более важно, кто дышит рядом.
Где-то дома горит и не греет желтый свет
                                                 дешевой гирлянды,
падает примитивный, провинциальный снег.

В царстве кожи и меха обыщешься древней Эллады.
Поезжай лучше к туркам, в страну
                                                           бесконечного чая,
Где из Греции специи жар добавляют в прохладу,
Где обычаи пряны, где странных людей привечают.

Поскреби-ка страну, я уверена — не пожалеешь.
За две тысячи с лишком несчетно песчинок
                                                                         налипло.
Отслоив Капыкыры, находишь следы Гераклеи,
А гора Улудаг отделяет тебя от Олимпа.

Здесь заварено небо покрепче, руины как ранки,
Пятипалая Латмос дымится горячею пищей,
А глаза у турчанок сверкают нездешней огранкой.
У гречанок, я думаю, вряд ли такие отыщешь.

Местным жителям древняя Греция —
                                                          просто соседка,
Синекрылая бабочка, в сон погруженная томный:
Именами богов называют лавчонки нередко
И приезжих ведут поздороваться с Эндимионом.

По душе их базары и фески, торговля и споры,
Пьяный дух порто-франко мне, дочке
                                                   Эвксинского Понта.
— Эге-гей! — окликаю фелуки Эгейского моря.
— Эге-гей! — откликается Черное за горизонтом.

Здесь так просто представить всех тех,
                                             кто взбирался все выше,
В древний храм;
храп коней;
                                   колесничих, что их понукали.
Вон, восточней Востока, вдали Анатолия дышит,
А на западе в белой вуали грустит Памуккале.

Из Эфеса в Измир, и — лети в отдаленные горы
Самолетом «Пегаса», а дальше —
                                                    возница небыстрый
Черно-желтого вэна отеля (с капризным мотором)
Каппадокии сонные соты наполнит туристом.

До сих пор с полководцем блуждаю,
                                                     с философом спорю,
Высыпаю, приехав, смешные, в песке, безделушки.
— Эге-гей! — засыпая, шепчу я Эгейскому морю.
— Эге-гей! — откликается Черное
                                                        из-под подушки…

Переедешь в столицу, оставшись без периферии,
Отказавшись от солнечных пятен,
                                                            сумятицы порта.
Долго носится память в кармане, на сгибах затерта.
Через тысячу лет возвратившись,
                                                        увидишь впервые
Темно-серый вокзал, мутной пеной
                                                          покрытую воду,
Углубившийся колер небес и причесок свободу,
И центральную Плазу де Армас —
                                                         их Марсово Поле,
Атрибут воевавшего города, смутного года,
Где наживку лихой ностальгии сглотнешь поневоле.

А за городом гонится потная глупая слава:
«Как же, N. Перестрелка...в газете читали?..
                                                                     и жертвы».
У беды — не бывает чужой — нет ни края,
                                                                      ни центра.
Разлинованы прописи площади слева направо,
Раскрывая объятия, трупы лежат, распростерты.
Заявления поданы в новую партию — мертвых.
Пропечатав затылком подушки камней перьевые,
Закатились, как пуговицы, за линию горизонта,
Запеклись новой ссадиной на сEрдца периферии.

Под ружье, под ружье! На оружие сдали булыжник
Обеззубевших улиц, в кофейнях средь гама и сора
Перелетными птицами маются старые ссоры.
На войне не бывает случайно зашедших и лишних.
Ты захочешь забыть, но вдохнешь —
                                                кислород из осколков.
Сколько можно дышать,
                            чтоб не лопнули легкие, сколько?
И когда-то, в каком-то краю, под начало убитых
Поступив (потому что всегда — за убитых),
                                                                от корки до корки
Прочитаешь банальный свой триллер, Curriculum Vitae.

Вдоль рельсов вернисажем сухоцвет,
Ржавеют на газетах кучки фруктов.
Кассандры, Федры — бабки средних лет —
Без выручки пока проводят утро.
Как двадцать лет, как пять веков назад,
Они в пыли, с земли торгуют чем-то.
Античные, практичные глаза.
Куда там Ренессансу с кватроченто!

В лучах рассветных рельсы и ведро
Блестят, как серебро. Меня моложе
Иная, но в торговле повелось,
Чтоб хустка до бровей и взгляд построже.
И паданки, отраду голубей,
В газетные пакеты собирая,
Они прожить пытаются свой век
По правилам игрушечного рая.

Вот Федра удит сливу из ведра
(Дивертисмент «Продажа сливы», соло).
Какая к черту линия бедра? —
Плывет в поту, как в собственном рассоле.
— «А вот цветы!» — одна кричит мне вслед
И девушкой меня надрывно кличет,
И теребит свой неживой букет.
Из-под платка — Медеино обличье.

Бездомные железные стада
По улицам ползут, и Лисистрата
(— «Чтоб на почин!.. Осенние сорта!..»)
Приваживает пастуха-солдата,
Упрашивает что-нибудь купить.
Солдат серьезен, зелен и беспечен:
Торговка не собьет его с пути,
Не соблазнив ничем, не обеспечит.
— Отстань, еще навесит тумаков, —
Под нос бормочет, губы каменеют.
Насобирав по сумке медяков,
Поспешно рассчитаюсь я с Медеей.
Сомнителен их жанр, бессмыслен дар,
Скромны крамнички, из которых платья.
Что ж, если жалким кажется товар,
Шагайте мимо и не покупайте,
Но только не вменяйте им в вину...
Торговки ль сухоцветом виноваты,
Что этот, примеряющий войну —
К лицу ли? — мир вишневый «коло хати»,
в известке свежей новенький собор,
вписавшийся в позор хрущоб с граффити,
на скорое забвенье обречен.
О, женщины! Вы прибылью такой
(Букеты, сливы, яблоки «апорт»)
Семью, бюджет, уклад не защитите,
Но — в горле ком. Пути, касаясь туч,
Сошлись на горизонте косо-криво,
И предосенний, негорячий луч
Мессией сходит в эту перспективу,
Засахарен, запет, затерт до дыр,
На рельсы опускается неловко,
И я хочу скупить весь этот мир
У бабушек с трамвайной остановки.

В городке Наталия мне знакома
Лишь русалка в тельняшке — примета дома.
Распускает вязанье в углу Пенелопа —
Паучиха. Приезжих приводят стопы
В магазин старья, где столы и блюдца
(«Осторожно — порог, здесь прошу пригнуться»),
И — вперёд, по дороге, мощёной пылью
Чьих-то малозначительных меморабилий.

На фарфоре, как брэнд, — полукружье помады
Какой-нибудь местной Шехерезады.
Ностальгия по прошлому точит упрямо,
Словно капли из вялотекущего крана,
Довершает картину группа туристов,
Рослых школьниц из города Корпус Кристи
(По дороге в Даллас, миль примерно триста) —
Напряженные лица, неловкие пальцы.
Соблазнительно в городе потеряться,

На витрины Наталии заглядеться,
На себя примеряя чужое детство,
И проснуться промозглой техасской зимою,
Под холодной рождественскою звездою.

Здесь по городу бродят дикие петухи;
завалященький камень в британской короне
                                                            прекрасной,
островок зачерпывает ложку прибрежной ухи,
лихо смахивая с усов саргассы.
Вольно ж биться о пристань притихшей,
                                                  цепной волне! —
здесь суденышки названы «Храбый»,
                             «Решительный», «Гордый»;
а морские волки с тайкунами наравне
наполняют пиратским духом город.
Всех секретов секретнее, неба аквамарин
вниз стекает, по стенам домов, и вливается в море.
Леденцовость его сталактитов и сахарность крыш
с облаками пытаются спорить.
Остров четко двуцветен, не-таен, и грядки постель
расстилают для роз, для брюссельской капусты
                                                               и остролиста.
Вот, глядишь, здесь останусь,
                                      акварель прикупив и пастель:
не стихи ж, в самом деле, у пирса толкать туристам.

Замостили желания набережную; на постой
попросились лодки и яхты, и прикорнули
под соленые всхлипы раковины пустой,
заглушившие напрочь головы моей улей.