Небо избыточно: Каждому по звезде,
Каждой сестре по Яблоку по Большому,
Но почему мы здесь,
                                        почему мы здесь,
Для кого все шоу,

Я и не думаю.
Я и не спорю с.
Хлебные крошки
Рассеяны, как нарочно,
В черной икре с лимончиком
А ля рюс,
В черной игре
Нетемной нью-йоркской ночи.

Пятница в Централ-Парке
Прогнозы опровергает:
Солнце монеткой найденной
Из-за деревьев сверкает.
Уткам, обычным уткам
Повезло здесь родиться,
В т. н. Водной Консерватории
Они — не последние ученицы.
А мне повезло с выходным — о да!
Среди осени, утром в пятницу
Я любуюсь парусниками у пруда
И платанами в заплатах реставраторских
Сегодня день такой бело-синенький.
Как мне понятны восторги
Ступившей навстречу паруснику
Двухлеточки кривоногой.
Застывая, фотографирует
Этот шаг дорогим мобильником
Мама девочки, и невольно
В то же время она фиксирует
Осень, уток-консерваторок,
Зону тихую непозирующую,
[И  с блокнотом брюнетку за сорок],
И входящий на цыпочках город.
Это — везение
Тихой зоны.

Я пишу вам из последней комнаты,
на дверях которой крупно выписано от руки
слово «Женщины» — поперек плаката,
приглашающего на факультатив
«Искусство после наступления темноты».
Темнота наступила.
Вода наступает. Искусство покидает посты.
Последний свет излучая,
телефоны, наши мобильные квазиплоты,
быстро теряют контакты.
Наберешь — и гудки, гудки.

Те, кто открыл в себе жабры,
                                          давно уплыли в ночь.
Мир съежился до размеров детского одеяла.
Тут уже никому не помочь,
а ведь еще час назад призывали нас,
                                         ругаясь и проклиная,
умоляя не проплывать. Я и забыла,
                                    что бывает нужно так мало.
Я и не знала, как нас мало осталось.
Двадцать семь взрослых и всего одного ребенка,
не насытившегося летом,
еще удалось спасти, но это
племя обречено.
Я пишу при свете неведомо чего,
я пишу светом.
Листья в окне мелькают, как поезда.
Времена года распадаются на фрагменты.
Рок сюда врывается грубо, как медсестра,
раскладывающая под металлическим светом
                                                                   инструменты
среди краткого больничного сна.

Я пишу вам с последнего незатопленного островка,
с последней смены перед посадкой в шлюпку
                                                                 без названия.
Родом из семьи, не верящей в Погоду,
я всплыла
в последнем прибежище, получившем бы звание
Убежища Года,
если б не отсутствие комитета,
оные премии присуждающего
оставшимся на плаву.

Вот уже сутки, как я живу
в доме Ветра,
где во все горло могу последнюю песенку
                                                                распевать,
пока хозяина нету дома.
Он работает над разрушением всего знакомого,
вырывает с корнем все, у чего
             хотя бы предположительно есть память,
все, что старше, скажем, ста лет,
        не позволяет впитываться слезам забвения,
текущим по снесенным городам,
туннелям, дорогам, домам и растениям,
выключает свет,
задувает недописанное стихотворение,
зали.... .....вод
.....................................
.........................
...........оре .....   .....ять

Я не ошиблась, сюда приехав:
Всего каких-нибудь четверть века,
и город привыкает ходить на поводке,
носить поноску, прижиматься к ноге,
подавать по команде лапу,
ластиться кроликом, выведенным в неволе,
наполнять мои шляпы, когда я позволю,
дрессированной змейкой сворачиваться в кулаке.

Он никогда не спутает меня с другими
и научился-таки проговаривать мое имя.
Он прислушивается ко мне внимательней,
                                                                чем я к нему,
раскрывается передо мной по-всякому,
но и я к нему привыкаю,
довольно беспечно скольжу по краю.
Это мое сердце краснеет на популярном плакате.
Каждое утро — в новом платье,
над кварталами его порхаю
на невидимом миру канате.
Сохранившая двоемирие нахалка,
озерком укладываюсь в центре парка.
Я готовлюсь к нему с утра,
                                     как студент к экзамену —
он главным блюдом выносится на знамени.
Я рекой протекаю в его каменном рукаве.
Добавляю свою капельку в коктейль кровей.
Он сопит и лижется жарко.
Это иллюзия, что я осталась такой же.
Зубы мои — шестеренками на поводковой коже.

В нашем цирке поводки из привязанностей
                                                               и привычек
удерживают каменных львов
                                    и дрессированных бабочек.

В коммуналке, пугавшей меня до колик,
На стене в коридоре, за дверью «зала»
Милый мыш и тревожный, в манжетах, кролик
Проживали —
Переводилки,  питомцы мои. Что я знала
О притонах города, где по соседству
Храм, вертеп и бурлеск? Но еще удивляют
То предательство сказок, продажность детства,
На которых зиждится Площадь.
Пошлость
Диктует вдохи и выдохи.
Новый стиль
Версатилен,
На глазах моих вымахал.

Среди Площади скачут прочие:
«Налетай! Селфи с эльфом!»
Налетают,
Мнут, щекочут,
Хватают под руки
Гейши, орки.
В общем мороке
Белый кроль поправляет усом аксессуары,
Полирует шест одинокая стриптизерша.

Микки Маус на площади
                  рядом с ягодично-спелыми девочками;
Микки Маус с обоев в детской сипит, простужен.
Чудный мой обитатель клетки, черный кролик,
Потенциальный ужин;
Бедный мой обитатель шляпы, белый кролик,
Опаздывающий вечно.

Мертвые, по пятам за живыми.
Мертвые пересекали мост —
Из п. М в п. Б, как в школьной задачке.
Толкали в спину,
Забивались в глотки,
Глаза разъедали.
На Бруклинском мосту — толпами
Живые и мертвые.
БЕгом, шагом, взахлеб,
Сглатывали
Уже бессмысленные сумочки и галстуки.
Живые выкашливали потом весь год
Соседей, знакомых по станции метро,
Бойфренда двоюродной сестры,
Старикашку, продававшего газеты и жвачку,
Брокера маминой подруги.
Все они продолжали жить, претендовали
На обшлага, брюки, пиджаки, оседали
Бесконечной мучнистой пылью
                                           на ограде Тринити^*.
Глядите: еще не ушли.

Я в тот день на мосту не была.
Никого не вывела, за руку не взяла.
Забывать сие не позволяет
Выживания кабала.
Каждую ночь по телефону:
«Как ты, сыночек?»
И слышала:
«Мам, знаешь,
Черный снег в саду и на крыше не тает.
Мам, слышишь,
Весь наш класс их видел,
Этих людей, что — в окна…
Как они падали —
Неужели думали, что они могут взлететь?»
...Школа закончена
Поколением печальных детей,

Не убереженных от зла.

Кто сказал, зимою не допросишься?
Тянется хвостом халата свет.
Кто-то белит раму — будут прописи.
Как флуоресцент, мерцает снег.
Город слеп.

На ванты наверчен розовый шарф заката.
Стоит Свобода в прозрачных бантах —
Франтиха, школьница, иностранка.

Пассажиры вагона,
В агонии застрявшего на мосту —
Яппи и хиппи, технари и придурки, —
Хватаются за телефоны,
Проклиная закатную красоту,
Ворочаясь в поднебесной люльке.

Всё им кажется, что опоздали, но они — успели!
Предвечернее шоу, конец недели.

Терпеливые потерпевшие окажутся не в убытке:
Растворяя лимонный рассвет в речном напитке,
Мост подрагивает на вытянутых нитках.

Вы поезжайте, а я еще полюбуюсь, пока
Мы со Свободой маемся в поисках общего языка.

По заливу, котоpый ему так тесен,
Сплавляют стреноженный шаттл.
Динозавр инопланетного леса,
Он все повидал:
Бриллианты в платине,
                                          астероидов ювелирку,
Гелий-3. Его же металл
Обесценен до этого цирка —
Развлечения горожан,

Похоронного шествия по Гудзону.
Оборваны крылья.
                          Летающий
                                       стал земноводным.
А ну-ка, Кафка!
Ату, так его,
Новинку сезона:
Любопытство хороним.

Во дворах Бруклина, Квинса
                                           полканы гавкают,
Жаром оплавлены крыши.
Старомоден, громоздок.
Поместили б его к созвездьям поближе,
Куда-то нА гору, пока не поздно,
Чтоб там он ржавел в тоске неосознанной,
Как щенок, жмущийся к суке перед продажей,
Поближе к черной изнанке неба, предавшей
Голубизну... так нет же — аки по суху,
Почти не оплавленный,
                                                плывет на брюхе,
Живой — мимо Статуи,
И далее,
Низведенный до экспоната
                           вместе с шаттлами другими,
Экспоната в музее космический ностальгии.

Гляди же: Везу-ут!

Чемоданы без замков, как беззубые старухи,
И обшарпанный комод знаменуют переезд,
Прочат внутренний разброд и грядущую разлуку...
Вывоз мусора — в четверг. Заблуждение невежд —
В том, что искоса глядят:
                                    «Mусор бедных бесполезен»,
Снобов — что трактуют скарб
                                             как ментальную разруху:
«Бедность, право же, порок».
                                       Стыд пакетов непрозрачных
Означает торжество над богатых лицемерьем.
Пролетарии всех стран от ночных прохожих прячут
Гардеробчик с распродаж и коробки от печенья,
Свой хронический разброд
                                      между жизнью и ученьем, —
То, что даже в их быту ничего уже не значит.

Прошлое глядит на нас. Мы ли в этом виноваты,
Что так жалок наш багаж, что его невзрачен вид.
Промяукают коты свою лунную сонату,
Прежде чем соснуть улечься на продавленный
                                                                            лавсит.
(Россыпью на тротуаре прошлое у ног лежит)
(Будущее за спиной притаилось виновато)

Тридцать первое, среда.

В арабском Бруклине в час намаза,
В хасидском Бруклине в ночь субботы
Ничуть не кажется мне опасным
Бродить невиннейшим пешеходом.
В тревожном, сумрачном, грязноватом
Карибском Бруклине колют шины,
Под ребра вкалываются взгляды,
Коптят козлятину, горбя спины.
В латинском Бруклине среди сора
Шуршат штанами по тротуару.
Кастет и нож — диалог веселый,
И редкий мачо здесь встретит старость.
Прорежут днище районы-рифы?
Пойду мостом, до меня воспетым.
Над головою порхают рифмы,
Парят, зависнув, над парапетом.

Выдуманный Мэд Хэттером,
Перестроенный прагматиками на корню,
Город, Манхэттен мой,
Выскочка, парвеню.
(Многозначительный в никуда портал.
Эстетика выщербленного рта.)

Не поддающийся логике,
Над решетками смог,
Фиговый лист, парус легонький.
С ним не всякий бы смог.
(Неофит не сразу поймет, поражен,
Как траур вечного сентября уживается с куражом.)

Окна вытаращив базедово,
Мордой в воду, по-песьи лежит.
О чем тут беседовать,
Попробуй тут жить.
(Вытоптанный оппортунистами Даунтаун
Ежедневно заново зализывает раны.)

В магазинах осенняя обувь,
Процарапано небо лучами.
Должно быть, толкаясь у телескопов,
Какие-нибудь траппистяне
Подглядывают в дыру, считают исчезнувшие этажи:
«На вон той планете возможна жизнь...»