снится ступням сухая колючесть иголок
                                                                   сосновых —
значит, не ждите ни к ужину, ни к обеду
снится запах горячей резины — в Москву поеду
снится уху шепот — но не будет новых
губ; сон о морщинах пугает руки
снится тяжесть ребенка коленям —
                                                          когда же внуки
сны интерпретируются моей наукой

Понемногу шаманишь,
                             словам расправляешь перышки.
Скажешь «погреб», разделишь баночки поровну,
И — шагай по замшелым и склизким ступеням
В царство сливок,
                            закруток, сгущенки, пельменей.

Разве что яблочек молодильных
Нет в доисторическом холодильнике.
Ежедневное упражнение в равновесии,
Ритуал на три дачных месяца.

Разыграем сонату в четыре ноги,
От жары укрывая вареники,
В темный холод спускаясь нетающий.
Две сестренки, погодки, лентяюшки.

Каждый день за сестрой по ступеням вниз.
Две груженые лодки в зернистую слизь
Погружаются. Шаг — и мгновенно ослеп.
Учишь новое, клацающее слово, «склеп».
Будет дверь упустившая, близким не нужная
Похоронена заживо... может, до ужина?

Но сестру мою хватятся, мне ли не знать.
Им веселой певуньи должно не хватать.
Ах, любите зарянку, не ждите пользы.
Я ж — подземная рыба. Я — умная Эльза.

Каждый день за сестрой по ступеням следом
На дрожащих, за продуктами перед обедом,
Я схожу в преисподнюю; к ней вплотную
подхожу; вот коленкой толкну и...
Персональный бес мой выхрюкивает слово «грех»
Под ее беззаботный смех.

                    I
Войну сворачивают.
Герой мечтает
О ванне, горячем ужине,
О лёгкой дороге домой
В первой же попутке-лодке.
В руинах всё, что хоть какой-то смысл имело
Разрушить — не оставить же врагу.
Хоть враг сейчас принижен до гуся,
Голодного мальчишки, попрошаек
Всех мастей, из разрозненных
Колод.
И воздух вражеский так холоден, так тонок —
Стреляется легко,
Несётся звук.
Герой, конечно, вовсе не маньяк,
А исполнявший долг —
Когда державе
Успел он эти смерти задолжать?
Война, по сути, не ведётся
Из-за Елен, гражданских прав, свободы.
Война стоит, как в горле ком,
                                         как Геркулесов столп,
Как памятник последнему пределу.
Победив и завершив войну,
Герой становится
Простым гусеубийцей.

                    II
Чтобы ты не грузился прогнозом неистовым,
О тебе позаботился бог твой рассеянный:
«Ты не знал? — отменяются шлюпки по осени», —
И сиди, наслаждайся цирцеевым островом.
Одиссеи с проседью ежатся у бассейна,
Вспоминают, как нежились в море под грозами,
А Цирцея ликует, считая курортников,
Крики «опа» приветствуют спинакопиту.
Наберись, если можешь, другого опыта.
Хороши здесь свиньи, на ярко-синем розовое.
Испиши хоть весь берег своими вопросами, —
Накатила волна и стерла.
Доведет до крика или до подвига
Это стадное чувство культурного отдыха.
Тень ножа приплясывает у горла.

— За любые деньги до Итаки!
                                                              — Нет желания.
Невезение — лоцманы пьют в заведениях,
А песок покачивает задарма, но
Никуда не едет; лежит в развалинах
Твой песочный дом, и очаг потерянный
Черной струйкой сыплется из кармана.

                    III
Одиссей-007, комфорт — это твой просчет.
По условным усам протекает на юг
                                                       гипотетический мед.
Море играет фелукой раздобанной,
                                               как мышью ледащий кот,
и желание быть где-нибудь еще
на песок опускает лохматую голову.

                    IV
Всё–таки боги любили его, все до единого:
не пустили домой прямо так,
прокопчённо–циничным,
                                          с фантомной болью ночами,
с картинами боя в фигурной рамке сна,
с вечным привкусом гари.
Он действительно отслужил,
заслужил прибытие к любви
(зажИл и зАжил?).
Ампутированные чувства, конечно же,
                                                              не отрастают, но
по крайней мере первая его ночь была не с той,
                                                                  которая ждала
другого Одиссея, прежнего жадногубого весельчака.
Ему повезло больше, чем обезумевшему Аяксу,
пытающемуся убить в себе убийства —
самоубийством.
Дорога Одиссея к дому —
Посттравматический шок.

Моргает телефон
Нулями, как глазами.
Давненько «боль» и «стон»
В стихи не пролезали!
Картонною Кармен,
Обузою немилой,
Я поднимусь с колен.
Любви моей обмылок
Стал серою, чужой,
Растрепанною пеной.
Последний рыцарь мой —
Точь-в-точь, как рыцарь первый.
Но отличать предмет
Пора от упаковки.
Страдать резона нет.
Кармен глядит с коробки,
В глазах — немой вопрос...
Больней любой болезни
Твой SMS, как SOS:
«Спаси меня — исчезни.
Не можешь сгинуть — стань
Резьбою на панели»...
От драм своих устав,
Пойму ли, в самом деле,
Что ты меня не звал,
Что нам встречаться поздно,
Что бедствия сигнал
Был по ошибке послан...
Конец совсем неплох:
Стареть мне, не иначе,
Работницей простой
На фабрике табачной.

Психопат притаился в душе,
На меня поднимает нож.
«Заходи, ничего не слушай!..»
Ненавижу вечерний душ.
Вверх скорей по ступеням шатким,
В безопасность, под абажур.
Темной лестничною площадкой
Сверху щерится Страх De Jour.
По стене проплывают знаки,
С ними я до утра борюсь.
Кукла новая — прямо Чаки.^*
Я и куклу теперь боюсь.
Oбразцовый и тихий отпрыск
Образцовой семьи моей,
Плезантвилля далекий отблеск
В нашем городе без затей.
Я такую страну открою,
Где никто меня не найдет.
Если стыка коснусь ногою,
Папа точно от нас уйдет.
Ненаучен и непроверен,
Страх — под ноги чужим котом.
Снится, я открываю двери,
Но не видит меня никто…
"Auto Theft"^** подарили брату,
А не мне — там фонтаном кровь.
Он играет весь день — вот так-то! —
Но не даст мне второй контроль.
Тренирую себя упрямо,
По ночам выключаю свет.
Но кого так боится мама,
Если Фредди и Чаки нет?
Все же понял, что смерть — условна,
Не найдет меня до поры.
Я пока — невидимка, словно
Персонаж из моей игры:
О других говорят с экрана,
От других в восхищеньи мать...
Я не знаю, каким я стану,
Если я научусь стрелять.

Трещины между плитами.
Только б не наступить.
Не наступлю,
и мама с папой будут жить вечно.
Я до сих пор вскакиваю
в холодном поту ночью
и дaже однажды днем
в голос заорала.
Неужель сирота?
Нет, на краю удержалась.

Только б не замочить
                                               ног.
Только бы та нора
не оказалось дырой,
туннелем, ведущим к центру
Земли. В луже таится болото,
в зеркале — пустота
или монстр выглядывает из
моих собственных глаз.
Я или страшна,
или меня просто нету.

Вот — самое страшное:
оставленной быть в лесу.
Нормальный страх городского ребенка.
Крошек не было изначально
в местности незнакомой.
С сердцем, вырванным ведьмою, на весу,
я до сих пор
добираюсь к дому.

Как это, как
я еще живу?
Как миллионы детей
не поддались соблазну
расковырять глазок в неведомое,
перешагнуть черту,
шагнуть в воронку —
и кончить все это разом?

                          I
Старуха жила на краю деревни,
на белом поле в виду оврага,
свое пристанище берендеево
обезопасив ценной бумагой.
Может, пустошь, а может, пустынь.
Старела достойно: сажала капусту,
читала Пруста (дань забытой моде),
и буквы еще на трубе сидели,
но все чаще скатывались по громоотводу.
И еще жужжал интернет у печки,
и зарубки-колечки цвели на пальцах:
расцветала роза родокрозита,
из глубин опала глядели лица.
Заложив багряной лентой страницу,
она СМС-ки с утра проверяла —
от других старух боевые сводки.
И другие старухи еще держались.
Так и зимовала в деревне белой,
где всего-то бед, что в ночи без лени
грызло крышу дружно семейство белок,
и всего-то страху, что дом по снегу
в направленьи оврага делал шажочки,
пилигрим варикозный, в пупырышках ноги.
На нелепых старушечьих синих ножках.

Нет, наверно, бывало гораздо хуже
в дни, когда вьюжит и сносит крышу,
но с тенденцией домика перемещаться
стала что-то старуха окна бояться:
вдруг за ним поутру — ледяная пустыня
или чужой оазис с рассветом
возникнет?.. Старуха в постели стынет,
дом дрейфует, подталкиваемый ветром.
Ей важно понять механизм забвенья.
Настроенью послушна, молчит природа,
словно каменный лев, спит, на лапах морда.
Старуха колет лед для мартини,
в щель проруби опускает пальчик.
Rigor mortis выигрывает в три хода.
Прогон — беспамятство — был ли мальчик.

                          II
Крупинки космоса кристаллизованы на изгибах,
Уплощенная возрастом и тоннажем,
Oднажды мой взгляд  поймала рыба
Из подвала океана многоэтажного,
Лежавшая грузиком на базарных весах —
Бледногубой, голодной, голой.

Такая уставшая, что для того, чтоб ее описать,
Никогда уже не понадобятся глаголы,
Дышащая пока еще нитевидно,
Скользкая, как оговорка по Фрейду,
Рыба ждала от меня, очевидно,
Какого-нибудь вопроса или ответа.
— «Говори же!» — одними глазами сигнал.
Рыба пропитана, просолена нелюбовью.
Она столько раз была спасена.
ЧтО ей мрак желаний и анхедонии.
Мне бы молвить слово — но спрос другой
С выпотрошенной и безголовой.
Сердце вылетает серебристой трухой,
Чешуей из-под ножа рыболова.
В бородавках седых, детский сад эволюции.
Через сто садков даже смерть примелькается.
Но — поймет ли? Сумею ль башкой уткнуться
В годовые кольца чужого кальция?
Жительница струи, практически, вечной,
Глубже, чем подсознанье любое...

Села в трамвай, доехала до конечной
и молча выпустила в голубое.

По ночам вставала наощупь к окошку,
чтоб следить, как стремится звезда
заискриться, ныряя, в моих хороших,
в волосах моих, волосах.
С утра вычёсывала, высвобождала
случайно вплетённые сны.
По стенам башни к подножью стекало
жидкое пламя косы,
что, рыбача, забрасывала в неведомое
с непонятно какою целью,
и служили волосы одновременно
неводом и якорной цепью.
Озарялись деревни окрестные
моей гордостью, пряди пламенели.
Когда же вечер клубком разматывался
                                                            над местностью,
волосы рыцарем беременели.
Я себе лгала, что отец мой несчастный
не отпустит, что меня нипочём не выцыганить
у него, и менялись рыцари часто:
вниз с косы — и в лес. Но разве дело в рыцарях!
Любовалась, не глядя, поскольку знала я,
что ослепнуть впору от этого блеска.
Подносили служанки к ним воду талую,
и вода отражалась в них с тихим плеском.
Ввечеру покрывали меня, и подушку,
и не знала, что утро наступит,
когда я увижу на ней, обернувшись,
из золота тихие струны,
что ещё качнется цветком прекрасным
голова моя, странно легка, но
проступает уже под руном бесстрастно
нагота моя белой каллой.

Я, разбив зеркала, в моей башне тесной
погасила свет, извела расчески,
и теперь, заслышав любовную песню,
не спешу спускать утомлённые косы,
только дни напролёт все считаю капли
в обмелевшей моей реке.
Дни и ночи сплелись паляницей, канули —
хвост мышиный в моём кулаке.
Всё, что было когда-то мною,
выпадает, за горстью горсть.
Урожай наполняет подолы —
пустоцветные листья волос.
Неприкрытым, облущенным семечком —
на заклание сна. Спят глаза,
а душа заходится в плаче вечном
по волосам моим, волосам.

Мир, когда-то безбрежный и пьяный,
умещается золотою рыбкой в стакане,
а стакан — на столике прикроватном,
в дни здоровья — сигарно-кофейном,
                               в ностальгических пятнах
былых излишеств. Обратной
дороги утерян след,
но не буду об этом. Из-под двери свет —
растаявшим сливочным маслом,
Ван Гоговским полем, сырковой массой,
шивой, последней облаткой, мессой,
недосягаемым лезвием в пироге бытия —
обещает задверный, забытый рай
гостиной, или что там у них, живущих.
Пить не хочется, но эти чашка, кружка,
стакан пришивают ко мне, как... ну да, игла.
Жизнь — как нитка. Жена моя молода,
Что ей стоит, вдове на выданье, мне
отереть смертный пот, пожалеть вдвойне —
за сегодня и за непришедший день.
Все сервизы последней жажды не утолят:
Напиться воздухом нового дня.

посмотри, я научился нырять, говорит он.
я ныряю, не закрывая глаз.
я специально пришел к твоему водоему,
                          чтобы поделиться этим новым
                                                    для меня уменьем.
сейчас,
терпение.
человек в шляпе и пальто,
галстук завязан наверняка под твердым
                                                           воротничком,
нарядился по неизвестному мне поводу.
солдатиком опускается под воду,
нет — скорее, тонет, как чугунная свая.
нет, смотри, он всплывает, всплывает!
что-то умирает там, под водой.
                      Что-то распускается, как анемона.
я узнаю об этом, если он вынырнет.
обновлённым.