Я коллекционер, у меня много всего.
Я разбираю часы, вручную кручу колесики.
Фотографии артистов разыгрывают сцену,
я сдаю их, как карты, раздаю им роли.
Я разбираю игру на детали, играю в детали игры.
Детали идут на войну, погибают и плачут.
Какого Шекспира я их убила.
Мое лицо тоже состоит из деталей —
ушей и огромных губ.
Ноги ушли в колени,
хрустящие, как сухари,
позорище школьной физкультуры.

Я на диете — грызу и читаю,
как закалялась сталь.
Я не люблю Корчагина — Вия комсомола
                                                                    и партии.
Поднимите Корчагину веки.
                          Доктора совещаются у постели.
У меня порок, говорят Доктора.
Я не люблю также Васькина, соседа по парте.
Стальное сердце не вырастает,
не зарастает дыра.
Давясь, я грызу сухари.
Мне хотелось бы пончиков,
у них тоже дырка в сердце,
температура, как у меня,
и липкая горячая кожа.
Но Доктор считает, что пончики мне вредны.
Доктор балансирует на краю порочного сердца,
заглядывает в дыру, пожимает колени.
У тебя будет красивая грудь, говорит мне Д.
Я реву на пороге дыры.
Я стану порочной женщиной.
Но Д. говорит —
нет, это все-таки ревмокардит.

                                     I
Я люблю воскресенья, Родину и цифру «три»
на боку трамвая, как и я, патриота. Внутри —
сиденья изогнуты (новенькая сказочная ладья),
тоже красные. Разворот —
и трамвай направляется... нет, не в парк,
                                                а в обратный путь,
к зоопарку, в котором сегодня
по расписанию — чудо:
нас абсолютно бесплатно пропустят,
                                            и я без помех смогу
ходить вдоль вольеров целых сорок четыре
                                                               минуты,
за жизнью зверей следя.
Мама придёт за мной на сорок пятой, в срок,
или даже позже немного. Я — счастливая дочка
                                                     матери–педагога,
которой достался невероятный частный урок:
дочке директора зоопарка захотелось
                                 музыке поучиться. Неплохо,
правда? Так я попала в закрытый
                                на санитарный день зоопарк.
Директор живёт за зелёным забором
возле страусов, лам и альпак,
сразу за парнокопытным вольером.


                                     II
Утро позвякивает ключами,
отпирая калиточку ясного неба,
протирает солнце, вздымая клочья
пылинок. Я прилипла к стеклу вагона,
                                    нос расплющен нелепо.
Раннее утро каждого воскресенья —
это, оказывается, время
бесшумных старушек в чёрном,
наводняющих третий маршрут:
какая-то специально выведенная порода,
обитающая в этой части города.
Просачиваются к выходу, как песчинки узким горлом песочных часов,
пустыми губами что-то жуют.
Я ненавижу старушек — мещанок, мышек.
Что им Неизвестный Матрос
и слава героев павших:
они навещают пыльных тёть и племянников
на кладбищенской тощей пашне.
Большая их половина стекает на землю неслышно
из жёлтых трамвайных дверей,
                                                    удаляется в каменный лес
на остановке «Второе кладбище»
по красной нити пионов, гвоздик и роз.
У пугающих врат — венки из бывших цветков
                                                              ядовитых оттенков
и ещё старушки: этих, возможно,
разводят прямо там, среди памятников.
Избыток старушек чёрной волной
выплёскивается на остановку «Привоз»,
вместе с нами на солнечный зоопарковый газон.
У них — особые отношения с красным:
                                              змеиные головы тюльпанов
по-собачьи вынюхивают дорогу,
маки, обмякнув, обещают забвенье и сладкий сон.


                                     III
Оживлённый директорский уголок.
                                                        Переступаем порог
жилища с коврами, фоно и сервантом,
как у всех — если б не звуки саванны,
периодически заставляющие позвякивать
                                                             цветные бокалы.
Я спешу распрощаться вежливо и смиренно:
мне многое нужно успеть.
В кулёчке — снедь
для зверей: печенье «Мария» и яблоко «Семеренко».
Саванна с тропиками – за стенкой.

Я спешу к любимцам. Но сегодня, видно,
мне досталась добавка воскресного чуда,
сахарной ваты в колком пакете.
Говорит директор: «Показать хочу вам
павильон исключительно для своих. Эти
животные — бывшие цирковые».
Я парю на облаке. В тускло–синем
сыром сарае
пахнет грустным больным зверьём.
Я умею считать до семи слонов,
но здесь восьмой, неудачливый слон
обитает среди прочих цирковых неликвидов,
бесформенно-грустен.
Рабочий мне вскользь говорит:
«Не бойся, они не укусят».
Слон, в болячках на портфельной коже,
шумно вздыхает рядом с библейским ослом
мрачного вида —
тот, обычно впряжённый в тележку,
                                                          сегодня в отгуле,
детишки его не злят.
Попугая тошнит,
дрессированная мартышка дрожит, обнимая плечи.
Эти звери отравлены человечьим
не меньше, чем зоопарковая земля.
Через много лет,
                 пытаясь понять эстетику театра абсурда,
я вспоминаю мятые ослиные губы,
трамвайный скрежет, печальный
                                                       и бессмысленный,
и надо всем — скрипучее «ля»
первой октавы, ввинчивающееся в юные нервы,
извлекаемое из двадцатирублёвого шедевра
местной деревообрабатывающей промышленности.


                                     IV
Вот и меня наконец затошнило.
Раскрываю ладони в чернилах,
изучая
скобки, оставленные ногтями.
Пятясь,
отклоняю приглашение отведать обеда
и чая:
кто знает, чьё мясо у них на обед.
Дичь эту впитывать —
всё равно, что воспитывать
собственного Пятницу.
Прядку на палец накручиваю.
Домой сейчас — всего лучше.
Чудо ни в чём не виновато,
ком сладкой изжоги от вожделенной ваты.
Дочка директора смотрит вслед.

Зоопарк выносится за скобки.
Ладони разодраны, улица загазована.
Мертвецы, подрастая в кадках,
оборачиваются газонами.
Вздохи льва (не из его ли пайки оплачиваются
                                                       частные уроки?)
да пронзительные, трубные упрёки
раненого животного с кольца
                                         перед трамвайным депо.
Если бы так не горели щёки.
Это — малярия? лихорадка
Денге?
Я понимаю внезапно:
Африка не существует.
                    Индии и Австралии тоже нет нигде.
Под ногами сыро и гадко,
как в бассейне реки Амазонки,
             которая тоже придумана, скорее всего.
Этой зимой я впервые не жду Деда Мороза:
Дед-Морозов завозят с фабрики грёз.
Я не знаю о кладбищe, о мёртвых звёздах,
о том, что у входа
была могила Веры Холодной,
а также нескольких кино-отцов.
— В зоопарк отказываешься?! Ты всерьёз?!*

Она — симпатичней намного
                                     и только чуть-чуть взрослей,
Чем я. Невзначай подумав о ней, себе говорю:
                                                                           «Фиг с ней!»

Собраны в косу пряные волосы.
Мне проще поверить, что нет ее вовсе,
Этой девушки, над которой пчелы
Жужжат во хмелю красоты веселой.

Словно кролик, слежу за удавом молнии
Кожаной куртки, за губами полными —
Как мои, но в помаде томатных кровей.
Ноги, волосы, зубы — моих ровней.

Вот она в дискотечном мелькании тел.
Над крутой ягодицей — большая «L».
Это — фирма! Хоть формы ее манят,
Все-таки в ней что-то есть от меня.

Все-таки я ее вообразила,
Придумала, а потом забыла,
Пока не увидела в модном кафе
С отцом моим, голова к голове.

Вмиг повзрослев, голоском противным
Бросаю подружке: «Пойдем!»
Секрет, словно ключ от чужой квартиры,
Pебром прожигает ладонь.

Я кажусь себе — нелогично, странно! —
                                 дрессировщицей в цирке
                                                                   семейной драмы.
Почему-то стыдно перед отцом.
                                     Домой вернувшись, кричу на маму.

Когда на границе, на въезде в сон,
Где реальность, как акварель, расплывается,
Вдруг звонит старомодным звонком телефон,
Я вздрагиваю: «Мальчик из моего класса».

Он звонил очень часто: был, может, влюблен?
Я была вежлива. Папа ругался.

Да что это я?! Вспоминать, так ребят
Других, интересных. Он — как клякса, скушен.
Звонил и молчал — сколько можно молчать?!
Дышал в таксофон — размораживал трубку,
И мама сначала смеялась: «Тебя!»,
А после сердилась, уже не на шутку.

Вот, кажется, вспомнила: он одолжил
В буфете деньжат, — то ли рупь, то ли трешку.
Он, кажется, вовсе домой не спешил.
Застойное блюдо: сосиски с горошком.
Он все не взрослел. Он один не взрослел.
Довольно-таки инфантильный малый:
Уже все покуривали в березняке,
A oн всё гонял в «казаки» и «сало».

Никогда не прорвавшийся в «хорошисты»,
Исполнительный, пустоглазый.
О чем говорить с ним? Хоть как-то выделись,
Слышь, мальчик из моего класса.

На въезде в сон, неизменен, —
                                      век измениться не дал:
Сменные тапки, портфельчик старенький.
Он мне даже не нравился никогда,
Мальчик из моего класса,
Сгоревший в танке.

                           I
Камбрия-Хайтс. Монтефиоре, Мекка евреев.
Полнолуние, кладбищенское время.
Добро пожаловать в загробный офис
                                                реб Шнеерсона.
Я думала, здесь будут только одетые
                                            по одному фасону
хасиды в нелепом своем наряде,
но вижу женщин в обычных платьях,
девчонок, непримечательных с виду.
Был такой детский шампунь «Без слез»,
                        задуманный, видно, хасидом.
Постараюсь без слез.
Ухо улавливает вавилонский разброс
(но шепотом, шепотом, если можно).
Комната напоминает зал ожидания
                         перед дверью таможенника,
раздевалку в школе или  спортивном зале:
пластиковая поверхность, сменная обувь,
                                              вешалка для шалей.
Разнокалиберный люд пишет список желаний.


                           II
Я заглядываю в себя и в псалмы.
Я ищу подобающие слова,
          но молитвенник говорит совсем о другом.
Зато внизу, в бетонной квадратной ванне,
в купальне просьб и слез,
среди разорванных белых записок
(иногда выныривают суетные цветные —
накладные, настенные календари,
билеты в кино, чьи-то фото),
чернильные строчки — как стрелы устремлены
 в небо; строчки протягивают руки,
как запоздалые ночные пловцы.
Сделaй так, чтобы... had to ask Thee...
...хорошо...
Please Hashem... Hash...
На всех доступных языках,
              в манере вавилонской разноголосицы
выкликают
имя Б–га, шипящее, как пенный напиток,
имя Б–га,
бутылочный осколок в песке,
просящий тишины.
Нам ли не знать, как он нетерпелив
и не всегда логичен.
Но, пока я колеблюсь, просить ли,
из молитвенника выпадает
кем-то оставленная записка
                          «Выше нос, все уладится,» —
и я понимаю, что выслушана сегодня.