Паутина и патина века
у кромки судьбы,
там у самого края… Ветка
невозможной сирени
дурманит до памяти дальней,
до кромешного детства
московских дворов,
до окраин заречья,
дорог, уводящих на север…
Мама, мама! В каких ты
холщовых пенатах
креативного Бога вселенной?..
Помнить мало!
Есть желанье вернуть всё, что тленно,
согреть и согреться печалью…
Что пророчишь, строка,
убегая от клавиш,
карая и радуя?
Ты опять о жестоких и алчных?
Их вычеркну белым пером
одинокой вороны,
отставшей от стаи,
потеряю на круге втором —
их не станет
в белой книге любимых имён.
Тает март, утекает апрель…
Время вечности полнится светом.

Из ничего, из воздуха и пепла,
из полузвука, полунемоты,
как выдох или вдох, как сонный лепет,
поэзия, на землю сходишь ты.

Возлюбленный, единственный и тайный,
так шепчет сокровенные слова,
как тень твоя, желанны и случайны,
прикосновенны, слышимы едва.

Как сны твои внезапные блаженны…
Единой мерой мысли сведены
края волны, края небесной пены,
края густой туманной пелены…

Дышу тобой, ловлю твой шелест, вижу
всё то, чему нет знака на земле.
В мгновении едином вечность ближе,
и слово словно льдинка в хрустале!

Когда волной накроет тишина,
как тайная любовь, и будет длиться —
замрёт в межкронье белая луна,
и упадёт к ногам, и растворится
в прибрежном иле. Огненная нить
засветится, вскипит над куполами —
ты вдруг поймёшь, что цель твоя — любить,
тревожить тишину колоколами
своей души, что платьев синий лён
ещё цветет, а не изношен в прах,
и даже абсолютный вечный лёд
в горячих растворяется руках.
Чужих календарей протяжный стон
предложит счёт, но вечность остановит…
и только отдалённый камертон
земных времён ритмичный счёт уловит.
Столико расщепляя пустоту
и заполняя звуками просторы,
косноязычье шариком во рту
исправлю и продолжу разговоры.

Как в утро уходящая спираль
ночного неба, вспыхнув желтизной,
сжигает дымку и дробит хрусталь —
так слово пожелало править мной:
будить и мучить пламенем, слезой,
карминным ливнем с полусонных клёнов,
и отдалённым колокольным звоном,
и розовой закатной полосой.
Качнулась даль, расплывчата, размыта,
по телу заструилась теплота,
и наполнялась белизна листа
неповторимой прописью санскрита....
Кириллицу оставлю про запас,
задумаю, задумаюсь, свершу,
почти закончу, но не завершу,
а если завершу, то не сейчас…
Порыв осенний будет жить во мне:
круженье рифм, видений колдовство,
с землёй и небом кровное родство
и память, до мурашек по спине.

Так неожиданно и тайно
приходят странные слова,
непредсказуемы, случайны
и узнаваемы едва.

Под вечер — ветер, и набегом
начнётся дождь — хвала богам!
Слова, как толпы печенегов,
метнутся к сонным берегам.

Война стихий — победа свята!
Флагшток. И пламенем горя,
из листопада и заката
взмывают стансы сентября!

Белое апрельское видéнье,
черное чилийское вино…
Снег слетает светопреставленьем
в наше неповинное окно.

Гасит хмель отчаянье окраин,
в белой мгле, как в пропасти, темно.
Снег летит, нелеп и нескончаем,
тает сна янтарное руно.

Упади, тревожим ожиданьем,
прямо с неба в тростниковый рай,
ангел простодушного желанья,
повелитель сердца и пера.

Раствори туман над берегами,
распиши цветами острова
и к щеке желанными губами
только прикоснись едва-едва…

А потом возьми меня и мучай,
изощрённо мучай,  не жалей,
сонмом обжигающих созвучий,
странной благосклонностью своей.

Извлекай серебряное слово,
всё невоплощённое зови,
ты же знаешь, что душа готова
говорить до смерти о любви.

Предвечности в глаза не заглянуть,
не пробуй — там темно и многолунно.
Ещё дрожит осенней доли суть —
тревожная, янтарная сармуна^*.

Останься в этом лиственном бреду,
в живительной, животворящей лени —
непостижимости вселенский гул
почувствуешь в восторге и волненье

пред этим храмом осени живым
и водной гладью в пеленах тумана,
пред всем вечнозелёным, голубым,
до боли близким и до слёз обманным.

Светлее полночь, воздух голубей,
под сердцем бьётся тоненькая струнка,
и майский жук, как древний скарабей,
приманит взгляд статичностью своей,
зелёным перламутром без рисунка…
Мне Майский^* мой, сияющий — милей!
Взлетел, блеснул — и опустела лунка.
                            Допито сна парное молоко,
и тишина сама рождает слово
и музыку. И кажется легко
начать парить смешно и бестолково.
Но сердце ждёт. Чего — пока не ясно.
И всё же, если ждёт — то не напрасно!
Там в небе — купола, колокола —
Заутреня.  Всевышнему хвала!
Его любовь светла и беспристрастна.

* Майский — майский жук

Считаешь дни, а вычленишь число,
и влажный вкус любви, и запах мяты.
Но матовое дымное стекло
закрыло и на время отнесло
подальше предначертанные даты…
Но в ближних сферах вспыхнул резонанс
мгновенной совместимости для нас —
небесные сошлись координаты.

Каким он был, мелькнувший май,
неправедный, несовершенный,
внезапный, как навет мгновенный —
карающий, минутный рай?

Касательной по всей длине
волнистой вольностью запрета,
из прошлого, иного света,
горячий луч прильнул ко мне.

О, как нежданно обожгло
волной до самой кромки тела!
Вдруг неожиданно стемнело,
и тут же сделалось светло!

Я белая, как кисея
на платье новобрачной,
как аура небытия
прозрачная. Прозрачней
своей придуманной тоски —
печали белотканной.
Бела, как сущие листки
молитвы покаянной.

Я белая, как сон высот,
как пенка мёда.
Мой белый лебедь воду пьёт
из озёра, из небосвода.
Мой белый лебедь белой мне,
как горние заветы,
прилежно диктовал во сне
катрены для сонета,

а утром, пока отсвет бел,
проскальзывал в гардины —
он тайну смысла подарил
и завершил терцины.
Я принимала белый свет,
цветенье, как заснежье,
и белой ночи первоцвет,
и нежность.

Войду в своё пространство немоты,
глаза закрою, выберу молчанье.
Со мною ожидание и ты —
Слепой восторг и зрячее отчаянье!
Иные, не поросшие быльём,
твои черты ещё неразличимы,
но легкое дыхание твоё
сливается с моим… Причина
в немыслимом витке воображенья,
где жизнь со смертью, на земных холмах
приводят неподвижное в движенье,
и если не впрямую, то в умах.
Сквозь тонкий  растр угрюмого рассвета
течёт судьбы парное молоко…
В шершавой полутьме ты рядом где-то,
я точно знаю и дышу легко.
Еще ладони холодны, как лёд,
но ощутим внезапный запах сада —
жасминовый, пьянящий… и полёт
приходит сразу, ожидать не надо.
Там, в рвущейся на части тишине,
в прохладе, растворяющей пространство,
рассудок повинуется не мне,
а птичьей суете непостоянства.
Я падаю, не находя преграды,
в густые сети счастья и вины,
за хрупкие границы сна и сада,
гремящих гроз и мертвой тишины.
Исчезнет мир и возродится снова,
Отступит страх, и в полной пустоте
Ты будешь рядом, прошептавший слово
в его неповторимой красоте.

На холмах, на семи перекрёстных ветрах,
у порога предвечья, в бермудском затмении края
то ли ты говоришь в этих медленных сонных стихах,
то ли я о тебе, даже имени не называя?

Между бденьем и сном новолуньем меня напои.
Так тревожит и льнёт это сладкое бремя безумья.
Вольной музыкой сфер я озвучу виденья твои,
где бушуют  ветра и дымится дремавший Везувий.

Не пойму, но припомню, как часто ты мне диктовал
эти странные строки, листая словарь ноосферы,
как в седом затуманье сиянье любви открывал,
управлял парадоксами времени Символом Веры.

Не оставь! Прилетай, прорастай из созвездий иных,
из черничных полян, бело-розовых стрел иван-чая,
из небесных мелодий и повечных  ноктюрнов ночных,
светлым облаком слов на пытливость мою отвечая.

Разреши мне остаться внутри этой зги тополиной
и метельной черёмухи, лёгкой пыльцовой пороши,
там, в языческой черни черник,
                                                              среди мхов и морошек,
в той ночи, проливной, маяте и мороке полынной.

Только бы не дожди и тупая печаль ожиданий,
где у плачущих окон припухшие сонные веки,
и не эти, стучащие в стёкла бездомные ветки,
и назойливый ворох пустых и никчёмных желаний…

О, ответь, раздающий рассветы: где яблочный запах,
густеет янтарным сиропом за завтраком к чаю,
и где сны и желанья совсем не случайно случайны,
и блаженство, как солнышко, ходит на шелковых лапах?

Как же хочется верить, что ты никогда не оставишь,
меня, потаённая радость… Вот и позднее солнце
так прилежно роняет сегодня свои волоконца
на незримую накипь судьбою подаренных клавиш.

Летящие мысли, чужие стихи и сюжеты,
туманная память как эхо угасших светил,
и бусинки строк заглянувшего в вечность поэта,
и голос любимого… Воздух ослеп и остыл.

Покажутся хрупкими осени тонкие пальцы,
листва вместе с моросью сникнет к усталым полям,
ни вздоха, ни шороха… Ночь, как душа постояльца,
притаилась, притихла, приникла к сырым тополям.

Беспокойство уляжется. Мысли вернутся к словам,
а изогнутый ветер отыщет следы, позовёт
за собой, по остывшим в предзимье полям
на окраину мира, в незримые храмы высот.

Какою высокой прохладой
над миром стоит тишина,
и отсвет небесного сада
летит в зазеркалье окна.

Над вечностью вечностью веет,
земная колеблется ось...
Вселенная мнимостью всею
мне сердце проходит насквозь.

И только душа, что небренна,
всё ищет пути в холода
в краях, где покоится время
забывшее всё навсегда.

И мандарин, и яблоко, и сок,
со свежей ежевикой туесок,
и близости вишнёвое вино…
Нам огорчаться расставаньем рано —
копеечка легла на дно стакана
и время тихо дремлет за спиной.

Смотри, как утро стелет холст рассвета
в пространстве догорающего лета,
но дни так хаотично сочтены,
что слово размывается, прости,
но всякий жест легко перевести,
перенести в мерцающие сны.

Тюльпаны, не разбуженные маем,
в айфоны, как диковинку, снимаем
и дальний лес, и луг, и облака…
Возьмём любовь в столичную остуду,
где откровения подобны чуду
и дремлет скука в недрах потолка.

Под куполом июньских дней
скользить, восторженно вдыхая
всетравие хмельных полей,
и слиться с ними и растаять…

Очнуться вереском, сверчком,
багульником иль богомолом,
в тени молящимся тайком,
небесным отсветом, глаголом,

повелевающим взлететь и жить,
узнать, что все огонь и пепел,
и проклинать, и дорожить,
и разглядеть, и не ослепнуть!

В суматохе ветвей, распростёртых над тёмной водой,
в мотыльковых полётах и шорохе снов
                                                                      тростниковых —
твой отчаянный крик изогнётся внезапно дугой
у болотной воды, у  кристальной воды родниковой.

Это ты прорастаешь в свою неизбежную суть
диким вереском, мятой, внезапной щемящей строкой,
и вода закипает, и облаку негде уснуть —
но теперь ты вольна — ощущай, измени, успокой.

Сознавая себя между небом и этой землёй,
ты внезапно увидишь, как чутко качнулась звезда…
Для бессмертной души —
                                         нескончаем свободный полёт
от кипящего солнца к земному хранилищу льда.

Мой двойник, где душа наша ищет покой —
в этом проклятом хаосе, злобе, печали и боли,
где единственный посох, давно нареченный строкой,
не отыщет пути избавленья от этой неволи?

Здесь, на самом краю, где слова расставанья легки,
где тревога заката виденья и сны развенчала,
не ленись припадать к берегам поисковой строки
и в преддверье конца окликать отголоски начала.

В этом сонмище смут, в бесполезной словесной трухе,
так легко потерять оберег волоокой ведуньи,
потому, мой двойник, торопись уходить налегке,
до начала затменья. Легко уходить в полнолунье…

Бессонница опять откроет дверь
в полупрозрачном платье белой ночи.
Черёмуховый куст волной потерь
цветов и запахов себя истóчит,

и явит взгляду странный силуэт
весны прохладной, вкрадчивой, неверной,
с небес прольётся первозданный свет —
единственно спасительный наверно.

Не ты ли недавно расчёсывал травы
в окраинах бора и скатах обочин
шершавыми гребнями мнимого завтра
до боли и ряби в глазах, между прочим?

Ты помнишь, как падал безумия полог,
срывая побеги добра… но добра ли?
Смотри: пожирает взбесившийся Молох
доселе живое. Спасёмся едва ли…

Опустится холод, и вскинется ветер,
взметнутся, осыпятся перья заката,
и в створы небесные выглянет вечность,
заплещется сердце — стаккато, стаккато…

Душа заскучает, нага и белёса,
листва размалюет стекло лобовое,
и медленный свет заскользит под колёса,
сквозь сны тридесятые, небо седьмое.

Растает тату полуночных медведиц,
пустые ковши отнесут в кладовые…
с молитвой сближая аз, буки и веди,
в сакральное слово поверишь  впервые.

А дальше мечтать и мечтать без надежды,
впотьмах обживая холмы и хоромы,
и жить, и пытаться творить где-то между
Харибдой и Сциллой холщового дома.

Шагаю, с осторожностью, на свет
из тьмы людских прибежищ и окраин.
В линейке зла давно просветов нет,
размыта даль, и путь неузнаваем.

Предавший сын, единородный друг
и горсть монет, распутица раздора…
Больные звёзды падают из рук,
а отголоски храмового хора

всё тише. Смотрит свысока
луна седого северного лета.
Необратима времени река
меж берегов кромешных тьмы и света.

В сентябре так легко и отрадно —
можно даже потрогать рукой
россыпь ягод из Божьего сада,
ощущая тепло и покой.
О вместилище наше земное!
Твердь и хляби, и водная гладь
водоёмов, что знают такое,
что и гениям не разгадать.
Им известно, откуда и где мы,
но безгласен туманный дымок…
И парит восхитительно нéмо
эфемерное облако строк.

Мне дорог тот, с кем можно говорить
меж этим бытием и сновидением,
протягивать мерцающую нить
от созерцанья к миросотворенью.
Мне дорог тот, окликнувший стократ,
стократ остановивший плач печали,
узревший контуры небесных врат,
иных небес немыслимые дали,
чьи руки… руки ли? Прости,
они — явленье духа … Потрясенье,
что им любовь доверено нести
всего одним своим прикосновеньем.

Кто ты мне? Дождём ли, снегом ли
прилетаешь в нóчи сентябрей.
Подойди ко мне, нагою негою,
белой болью-небылью согрей.

Ощущаю лёгкое дыхание —
будто ты со мной и не со мной…
Осени скупое обаяние
шелестит рябиной за спиной.

Отпущу с рассветом думы дымные
от забывших радость очагов,
и сама приду к тебе с повинною,
душу очищая от грехов.

Не скрывай серебряными растрами
раструбы смирения и зла —
видишь, осень огненными красками
лиственные россыпи зажгла!

Знаю — ты пылающий и тлеющий,
повелитель высей и глубин,
кодами и тайнами владеющий,
сущему отец и властелин.

Всё кажется: есть где-то белый храм,
но рядом только музыка и пламя,
и суперлунье спит в оконной раме,
и пустота, и сердце пополам!

Пусть крутится ночное «казино» —
всё кончено, лишь нервная зевота
и музыка — всего четыре ноты
да чёрное чилийское вино.

А снежный ком стоит на грани тьмы.
Так холодно, так сердце замирает,
незримый терминвокс^* ещё играет
последний раз под взмахами зимы.

Ты думаешь, всё вечно? Но отнюдь...
Отмечен век тщетой, безумьем, бегом,
и тающим в ночи любовным эхом,
и чем-то там ещё… Забудь.

Испуганный крик потревоженной птицы.
И звёзды все медленней падают вниз,
как будто уже ничего не случится
до первого снега, до вспышки зарниц.

В сгустившейся тьме небывалое снится:
кофейные звёзды и тени теней,
но я ощущаю: скрипят половицы
слепой ноосферы — ты видишься мне!

Не пенится кофе, и чай остывает,
за окнами небо как тающий снег…
Лишь в наших широтах такое бывает,
чего, как и счастья, не хватит на всех!

Рассвет как выстрел! Только ты постой
и в светоносном воздухе замри
всего на эту вечность… Над водой
ещё так хрупок Божий храм зари.

В тревожном сне пророческих глубин
я — только тень и хвойная печаль
сосновых розовеющих вершин,
и близость нереальная, и даль.

Я только тень твоя. Тихи шаги…
Дышу прохладой травного настоя,
и мыслей запредельные круги
расходятся, привычно беспокоя.

Рассвет качнётся спелым янтарём
над мартом, как над прошлым ноябрём,
и замелькают тёмные стволы
вдоль трасс, правдоподобны и голы.
Душа проснётся, облаком вскипая,
пренебрегая таяньем и сном…
Что ей вся околёсица земная —
Сансарово смешное колесо^*!
Смятенье, морось… Мутная вода
торопится ручьями вдоль обочин,
кочует ниоткуда в никуда —
скользит слезами вдоль весны и ночи,
и первый робкий гром уже грохочет,
и миг не повторится никогда!

Над пропастью туманных берегов
бессменны тростники сторожевые.
Здесь мы с тобой случайные живые
среди теней языческих богов.
Дымятся травы из котла в кострище,
и в дымном воспаренье колдовства
встают виденья войн и пепелища…
О, это подтверждение родства
со словом, жестом, вольным естеством
земли, с Перуновым наследством,
с берёзовым целительным листом,
святой Руси младенчеством и детством!

Всё странно так, возможно, просто сон:
и разум будто в тину погружён,
в которой и планктону не просторно.
Но тени странных рыб плывут в окно,
и музыка, мне кажется, валторна,
колышет звуки жизни и судьбы,
всего того, чего могло не быть,
того, что не случится никогда,
что было, но уже не повторится:
студенческое платьице из ситца,
шипучая гранёная вода,
парящие троллейбусы Арбата
унылая асфальтовая вата…
И надо всем царит надмирный глаз.
Внезапное объятье тёплых рук
невольно размыкает странный круг,
и кто-то прошептал: проснись сейчас…

Этот сахарный град или снег — это странный июнь.
Коченеет стекло в ожиданье случайных просветов,
и колышется марево — тьма без закатов и лун,
только стелется смог среднерусского тусклого лета.

Даже звуки умрут. Только утро в узорах воды
обозначит сирень, позабывшую время цветенья, —
ей приснятся сады, где ручьями размыты следы,
и смещеньем погод предначертано судеб смещенье.

Бледно-розово. Светло.
Нисхождение заката.
Сквозь оконное стекло
дымки сахарная вата.
Не прохладно, не тепло.

Различимы купола.
Колокольня где-то рядом.
Преломление стекла,
блажь рассеянного взгляда —
всё Создателю хвала!

Подожду, увижу плёс,
задремавший лес еловый,
русый лес твоих волос…
Как несказанное слово —
шум фарфоровых берёз…

Осенний воздух заполняет сад.
Текут дымы, исходит пеплом тина^*.
В серебряные сети паутины
листвы слепые странники летят…

Наполнены малиновым вином
и вечностью туманные бокалы.
Ответь мне: это много или мало —
мгновенье меж реальностью и сном?

Над нами Божий мир без берегов…
Закатное оранжевое жженье
напомнит: до бессмертья от рожденья
лишь несколько коротеньких шагов.

В немыслимом сплетении дорог,
сквозь пелену земной и звездной пыли
уйдём в бессмертье, как через порог
в обители земные заходили.

Сок лимона и лёд. Два стакана, две правды, две лжи.
Золотой серединой — прохладная мята разлуки.
Скоро кончится лето — пора оживлять миражи
и в неброские строки вплетать соловьиные звуки.

Дождливый убывающий четверг
наполнен влагой из глубин бездонных.
Чуть слышен шелест звуков монотонных.
Начало лета. Двадцать первый век.

В бессонной бесконечности вселенной
у нас всего полшага до любви:
лишь только краем мысли позови
и время остановится мгновенно.

Вне времени — горит ночное пламя,
в нём непроизнесённые слова,
безумные, знакомые едва,
повечные, навеянные снами.

От них, непредсказуемых, невинных,
в гортани трепетание стрекоз…
И заоконный воздух полон слёз
от расставанья с пухом тополиным…

Под рукою, как шёлк, теплота и прохлада.
Еле слышится музыка дальнего сада.
Спит вода — небеса в зеркалах.
Чуть колышется сонная лодка Гекаты.
Опускаются звёзды в туманную вату.
Скрыта нежности Божья игла.

А небо у распахнутых дверей
наполнено бессонницей весенней…
Мы припадаем к лону словарей
с тобой, мой безымянный собеседник.
Мой неизбежный, мой хранящий слово,
в пространстве звёздной пыли и комет,
я лишь с тобой, незримым, быть готова,
на необъявленный остаток лет.
Колеблется небесный метроном
размеренно. Сверяю сны и ритмы,
и лунный свет, и колокольный звон,
шаги и звуки, голоса и рифмы.
Славянская божественная речь —
внезапной мысли вечная свобода!
Сохранно всё, что можно уберечь
в пределах обозначенного кода.

Время жертвует жаждой спешить и смиряет полёт.
После звёздных дождей атмосфера светла и размыта —
и ослепшему видно, как алое время течёт,
инфернальным огнём, выжигая отстойники быта.

Гаснет память. С экранов — безумье и ложь.
Барабан бытия выжимает пожитки до хруста.
За крупицу любви всё, что есть, не скупясь, отдаёшь,
но не стоит спешить — за туманными окнами пусто!

Ты появилась, как внезапный сон,
и будто бы искала оправданья
за медленный полёт внутри времён,
за смену кодов в глубине желанья.

Ты обещала дождь и лунный свет
и сразу исполняла обещанье.
Слова меняли прежний тон и цвет
и у тебя искали пониманья,

а ты уже царила в вышине,
над нами, в нас и путала сознанье,
и лунный диск качался на волне
от твоего неровного дыханья.

А мы благословляли твой приход,
отчаянье сменяя  узнаваньем…
За кружевом твоих ажурных нот
светился тонкий контур мирозданья.

Я жду исхода хвори…
С потолка бел отголосок храмового хора —
так тайная надземная река,
звучит в метафизических повторах.

Мой жалкий голос робок и шершав,
и непослушен… это благодать,
что азбуку просодий и октав
я звуком не берусь передавать.

Но слушать музыку — лекарство от врача
небесного. Равель — полёт батиста,
муар — тревожен Бах, и вдруг парча
и золото саксофониста!..

но музыка ведёт и профиль твой
всё ближе — дотянуться не могу.
Уже прохлада властвует водой
а ты босой стоишь на берегу….

Там музыка за пепельной рекой —
как будто Ференц Лист листает звуки,
и бледный шар Божественной разлуки
в лукошке сна. Не дотянусь рукой…

Так страшно и смешно играет год,
прессуя судьбы, путая сознанье…
Предчувствие, прозренье и признанье
из тайников надмирных достаёт.

Бери и удержи — не отпускай!
Что выбрал ты — вовек неповторимо!
Забудь о птицах, промелькнувших мимо, —
они из улетевших в Лету стай.

Где плещется небо в прохладной воде —
не сыщется места последней звезде.
У берега пена в песке рассыпном…
Зачем я про это? Кому я, о ком?

Чуть слышная музыка ближних лесов,
Негромкое пенье ничьих голосов…
Не ведаю, что там под прелью веков.
Кто слушать, кто вторить вселенной готов!?

О, музыка — попутчица, судьба,
в пустую комнату войди, как свет,
отчаянье и грусть смахни со лба
совсем, как пыль небесную с планет.

Мне будет сладко от твоей любви.
От нежности я стану гладить звуки.
Лишь грустные мелодии твои
приму за приближение разлуки

с тобой. Не уходи! Нет, только не теперь,
когда душа живёт твоим дыханьем,
ей, трепетной, не пережить потерь
печального звучанья  расставанья.

Начнётся дождь — живи внутри дождей!
Лови слова, которым нет названья
ни на земле, ни на другой звезде.
Поверь, я сохраню их сочетанья.

В плену у партитур и словарей,
в пространстве уникальных совпадений,
о, музыка, согрей меня, согрей
на долгий век, на краткое мгновенье.

Пришло, неловкое. И стало рядом.
Ты помнишь нас? О, время, не молчи!
Оно молчит и под пристрастным взглядом
длиннее ночь, и звёздный мёд горчит…

О чём была былинка сна? — Загадка.
Ещё невнятен мир, ещё луна бела,
и нам двоим таинственно и сладко…
Возьми мой сон. Давай начнём с тепла.

Начнём. Мой чай с кислинкой. Цитрус
смеётся на салфетке кружевной,
и длится поцелуй, но слишком быстро
осколок лунный падает на дно.

Пора скоморохам плясать по дворам,
дробя бубенцами протяжность рассвета.
Мятежные звоны рассыпать пора
до днища садов, чтобы выманить лето.

В Москве на Тверском, и в Клину, и Твери,
на хрупком, слоёном песке приозёрном
танцуй, моя Радость, и слово твори,
лови этот ритм по крупинкам, по зёрнам…

Буди этот колокол! Бархатный звон
бери в свои ритмы — раскачивай, пробуй
своё колдовство при сведенье сторон
безумного мира. Крылом своим трогай

объёмы пространства. Приманивай птиц,
на их языке говори с поднебесьем,
постигни сполна иллюзорность границ
и словом гори, и сгори, и воскресни!..

Апрельский снег исходит лёгким паром
на самой кромке шумных передряг
ветров, ручьёв и сбоев календарных…
Весны не точен срок, не верен шаг.
И где-то за окном, где дышат рифмы,
снега во влажном зеркале смешны.
Бродячих облаков седые гривы
на медленный исход обречены.

Не успевают ветры перемен
свести концы неровные с концами…
Надежда поднимается с колен,
позвякивает радость бубенцами.
Обитель снов откликнулась на гул
Каких ещё чудес и воплощений?
Сиянье на пустынном берегу:
порыв и страсть во времени смещенье!

Что толку в колдовстве, родстве и долге,
когда и мир — мираж, и где-то в голове
безумный говорок, шумы и ветер колкий:
то стынущий борей, то жгучий суховей.

Когда твоя судьба бела, пуста, конечна,
и стерлись имена, несущие тепло, —
удерживай любовь, хоть и она не вечна,
но если удалось — считай, что повезло!

Ты чувствуешь, мой непохожий
на всех, как тяжко дышат сосны?
Поверить в чудо — невозможно,
а ожидать — совсем несносно!

Заманчиво в преддверье схватки
ловить горенье и смиренье
и верить в то, что всё в порядке
в нескладном этом измеренье.

Закатом плачет междустволье
на нашем взгорье сокровенном,
и полон тростниковой боли
во тьме Гекаты звук вселенной.

Но незаметно, ненароком
замрёт прощальный отголосок,
и только ночь на дне высоком
рассыплет горсть винтажных блёсток.

Когда рассвет опустится дождём,
смывая сны, дары богов смывая,
внизу тумана шашка дымовая
на время скроет ближний водоём.
Окно открою, наполняя дом
загадочным жасминовым дыханьем,
приманивать начну воспоминанья,
чтоб каждой ночью возвращались сном,
мельканьем дней, пустых ночей виной,
предгрозовым удушливым броженьем,
природы и души кровосмешеньем,
слиянием с реальностью иной.

Ты снова вся в белом, моя ипомея,
не в розовом летнем и не в голубом…
Стекаешь. И я задыхаюсь, немея
при кипенно-белым безмолвье твоём.

О, как ты вскипала настойчивым зовом,
и щурилось солнце, и длились дожди…
И мне, второпях замышляющей слово,
ночами шептала: «Пока подожди…»

Я ждать не умела, моя ипомея.
Постылое время бралась обогнать,
крупицы мгновений хранить не умея.
Печали о прошлом теперь не унять.

Тоскую без слов, без тебя, без надежды…
Ты в белом. И в сердце — нетающий лёд.
Твой дух, ипомея, к моим побережьям
протяжным теплом подо льдами течёт.

В этом сне понедельника воздух становится влажным.
Невесомое тело, вбирая дыханье озёр,
после медленной ночи не станет испытывать жажды,
а нечаянной мысли не станет потворствовать взор.

Переулки пусты. За оградами, в омутах сада,
неказистые клумбочки — выдумка скудных умов.
Проклиная судьбу, подневольная всходит рассада,
да унылые бархатцы в тазиках возле домов…

Поворот в повороте — проход к мастерской ювелира.
Этот мальчик армянский —
                                             две вишни в оправе глазниц.
Здесь в Перуновом царстве,
                                             в глубинке славянского мира
стынет профиль восточный
                                            средь россыпи северных лиц.

Две искристые змейки, нырнувшие в смуглые пальцы
так легко и забавно, как в солнцем нагретый песок,
потеряют изъян и готовы сиять и смеяться,
привораживать взгляды, и вторить рождению строк.

Июнь, но только холодны
мои серебряные ночи.
Вселенной ритмы не слышны
совсем, и звезды у обочин
теперь, как раньше, не видны.

Покажется — зачем слова?
Сомнений символы и знаки,
порой понятные едва,
так далеки, как сны Итаки,
как прошлогодняя трава.

И всё. И хлынет горлом жар:
ни слова больше, ни полслова —
пропал общенья божий дар
и, может, не вернутся снова.
Пустой омелы лёгок шар.

Вот и в темень распахнулось утро —
несказанный свет через порог,
будто ночь с рассветом перепутал
позабывший расписанье Бог.

Подойду — тепло к теплу! И озимь
загорится от сухой звезды!
Август — полыхнувшая предосень
осыпает радости плоды!

ЗВУК ожиданья как тёмная трель
Птицы, потерянной в мрачной аллее.
Горькая трель, ледяная капель —
дни и минуты несносной недели.

ОТЗВУК как море кукушкиных слёз,
накипь ночная в лукошке Гекаты,
реквием голых осенних берёз,
дальнего грома глухие раскаты.

Белому по белу не писать,
чернью серебра не потревожить…
Нежности батистовую прядь
отпущу лететь и радость множить!

Скоро замолчат колокола
золотого Яблочного Спаса —
наважденья тёмная игла
плавится в слезах иконостаса.

Доброта — изысканный порок!
Отмолю любовь и состраданье.
Всякая печаль имеет срок.
Прошлое не ищет оправданья.

Над уходящим временем, над той,
плывущей в пустоте вселенской пылью,
над горькой ежедневной суетой
и не достойной продолженья былью
так страшно приглядеться и понять,
увязнув взглядом в сумраке озимом,
что некому грядущее унять
и уберечь от снов невыносимых.
Ни в вечных небесах и ни внизу —
никто не отозвался, не приник,
не высушил кипящую слезу:
ни Бог, ни ускользающий двойник —
тот мой смешной и на меня похожий,
веселый, грустный, потерявший сон,
забывший тапки у меня в прихожей
и даже свой мобильный телефон.

Мимо душных черёмух и сонной листвы
пролететь, не успев ни уснуть, ни проснуться…
Видеть: медленный свет наполняет стволы,
осознать, что уже не дано обернуться,

что озёра любви открываются в мнимом моём.
Граммофонной иглой по воде, по озёрному кругу
водят древние духи, играя закатным огнём…
и душа, замирая, пытается впитывать звуки.

Путь не долог — короче внезапного сна,
мимо сдвоенных сосен к осоке, к волне,
где озёрные духи уже оттолкнулись от дна,
и иные созвездья зажглись на небесной стене.

Подожди, не раскачивай лодку, весенняя мгла,
не грози немотой, отторжением сна и покоя…
Я еще не забыла, как многое раньше могла,
сохраняя любовь совершенно иного настоя…

Скоро светлая Пасха, и я отыщу тихий храм,
где внутри средокрестья невидимых ангелов пенье.
О, Небесный Отец, припадаю к твоим берегам,
где лишь свет и любовь, и святое твоё воскресенье.

Нет, всё будет не так, потому что пропала дорога,
навигатор ослеп, бестолково мигает во тьме,
и в обочинах спит голубиной печали тревога,
как жемчужная дымка на травной росистой кайме.
Не беги от себя, не дослушав рябиновый шорох.
Горизонт этой вечности тает закатной парчой.
Обжигающих слов полыхает предательский сполох,
прорастая в доверчивых душах коварным плющом.

Сон осени. Две нити вертикальных:
небесного луча, ствола сосны
и листопада шум исповедальный
в единое пространство сведены.

О чём мы говорим, напомни, осень,
от сотворенья мира до конца
последней ночи? Что попросит
душа у безымянного творца?

Ты не ответишь. В тишине над лесом
туман прохладный поведёт крылом
и будет падать пологом отвесным,
чтобы никто не ведал, что потом…

Там — сумерки разлук и запах дыма,
и музыка прощальная, и лёд,
и кто-то призрачный, с улыбкой мима,
незавершенность сна из рук возьмёт.

Жди перехода в таинство ночное.
Поверх травы успеешь расплести
стеклянных рос плетенье кружевное?
А не успеешь — лучше отпусти!

Иди куда-нибудь. Но лучше ведай
о бархатной листве и криках сов,
дыхании спешащего по следу
и шорохе неразличимых слов…

Пей — жажду утоляющий глоток
его любви. От крика тёмной птицы
качнётся поднебесный потолок
рассыплется и растворится.

Коль продолжать, то только на санскрите
смогу составить слов заветных ряд,
пока луна застыла на орбите…
Но на санскрите здесь не говорят.

Зелёных груш фарфоровое блюдо,
чужой рояль, но музыка моя.
Не спрашивай: Откуда? Ниоткуда —
да так — из бытия-небытия…

Мой дикий сон, ты сам меня привел
туда, где ожиданье беспросветно,
давно ослеп сосны скрипучий ствол,
и от костра черна сырая метка.

Медлительнее за окном
порывы ветра ледяного,
и ропот эха неземного
сквозь шторы проникает в дом.
И тень пронизывает тень,
и тает паутинка света,
с собой заманивая лето
в осеннюю густую сень.
А дальней млечности мороз
пока мерещится и снится,
и время продолжает длиться
полётом трепетных стрекоз.

Когда и где — теперь уже неважно:
пусть снег к ногам иль осени платок —
мы припадём, измученные жаждой,
к ручью иль роднику испить глоток.

Всего один — нам хватит! Ведь хватало
затменья лун, бессонницы небес…
Льняного ветра билось покрывало,
но не открыло нам своих чудес.

Всего один глоток воспоминания
испить бы! Выжить, только для того,
чтобы любовь хранить, как осознанье
преображенья мира — волшебство.

Мой бедный, мой больной, необратимо,
в дремучей тьме косноязычных сот,
что нового пчела твоя несёт?
Возможно, просто пролетает мимо.
Январь поник: просевший снег и слякоть.
Такую хмарь, как хочешь, назови,
но нет в душе ни слова о любви
и ни одной слезинки, чтобы плакать.
Я вижу только реки слёз твоих.
Плыву по ним до засухи, до срока,
пока последний слог, ума морока,
безлик и краток, не вольётся в стих.
Кто может удержать тебя? Иди,
шепчи, шурши с согласными безгласно.
Всё выжжено и, видно, не напрасно —
ни маяка, ни цели впереди.

Можешь невод закинуть в бескрайние эти дожди —
эти горькие слёзы случайного с небом родства…
Не гадай по разливам и участи новой не жди,
понапрасну не трать потерявшие силу слова.

Твой убогий словарь в новой эре не ищет пути —
                                                                не откроется новь
перед горсткой застиранных фраз.
В бездну смыслов и символов думы свои отпусти.
омывайся невéдомым, пошлый забудь пересказ…

И увидишь незримое: вспыхнут сады — не сады,
и костры — не костры запылают в иных берегах,
где у огненных рек ледяного молчанья следы,
как небесная млечность, белеют на водных кругах.

Охранный круг очертан хрупким мелом —
напрасно птицы бьются о стекло…
Ты, как и раньше, в голубом и белом
в прихожей улыбаешься светло.

А дальше только прописи лесные,
в слезах берёзы, в росах берега…
Касается волны моя рука,
и тело ловит сгустки водяные.

Горят костры. Ночное беспокойство
уходит дымом в пепельный закат,
и благодать любви иного свойства
любовь земную превзойдёт стократ!

Так и пишется в полночь: летишь, не касаясь строки,
ловишь звуки сквозь хвою, сквозь память и дождь,
и рождается светлое облако, снам вопреки —
то святое пространство, которое  ждёшь,

где касание губ — оправданье затмению слёз,
там, где зуммер желаний протяжен,
                                                             как медленный зов,
и туман бесприютный, нашедший затерянный плёс,
на любую фантазию тверди ответить готов.

Приближение радости вспыхнет у самой щеки,
растворится полýночных звёзд нитяная кайма,
и покажется чудом свеченье желанной строки,
и откроет душа неизведанных слов закрома.

Раз душу волнуют мгновенные вспышки зарниц,
и мята не ищет вина, а для водки остуда,
порой, в самый раз… Голубые глаза медуниц —
случайная радость, хмельное внезапное чудо.

В. Куклеву
Обернётся сомножество дней
бесконечным, протяжным прощаньем…
Три берёзы в закатном окне,
три ступени на выходе душном…
День за днём холодком по спине
будет музыка длится во сне —
растворяйся, загадывай, слушай.
А потом поменяй этот май
на приморский потерянный край,
на земли каменистую прядь,
вертикальные ливни и волны,
где с  твоей партитурой тетрадь
потеряется, снова найдётся…
звук тональность решит поменять…
И собьётся…

Рассвет и полдень, берег и закат —
всё пропадает в сизом пепелище,
в седом туманном озере без днища,
стократ прощённом — проклятом стократ.
Не видно Трои — царствует «троян»:
смещенье, раздвоенье… Сносит «крышу»!
«Зависло» небо, стрелка ищет нишу,
пропала Спарта, меркнет океан.
Теряются и гаснут голоса,
в песок уходит медленное время…
Не возродиться мифу, и триремам
не рассекать славянские леса.
И только ты — любовь и боль моя,
глоток надежды, память и терпенье,
не попадаешь в зону отчужденья
из зоны своего небытия.

Назойливый шум мегаполиса,
седая озёрная мгла —
два душные мира, два полюса,
и два разведённых крыла.

Вслепую, растерянно, ощупью
находят друг друга слова,
как ливни немые над площадью,
как в тёмном бреду острова…

Из мрака глухого безумия
не виден холодный рассвет…
Не Богом единым придумано
всё то, чему имени нет.

Но ты возвратись отрешением
в мои голубые сады.
Смотри: происходит смещение
прилунного глянца воды,

закатной шершавой окалины,
светящихся уличных сот,
столичной бескрайней окраины,
перуновых диких широт…

Вернись в эту зябкую изморозь,
седую осеннюю муть,
поверь, что нелепую избранность
обратным письмом не вернуть!

Но здесь, над озёрною тиною,
в пути меж землёй и судьбой,
мы станем душою единою
на вечные веки с тобой.

Испуганный крик потревоженной птицы.
И звёзды так медленно падают вниз,
как будто уже ничего не случится
от первого снега, до поздних зарниц.

Во тьме немоты небывалое сниться:
кофейные звезды и тени теней,
но вдруг ощущаю: скрипят половицы
слепой ноосферы — Он сходит ко мне!

И пенится кофе и чай остывает,
За окнами небо, как тающий снег…
Лишь в наших широтах такое бывает,
чего, как и счастья не хватит на всех!

Густела тьма и надвигалась ночь.
Я не нашла созвездия Креста
в своих широтах, видно, неспроста…
Уже бульвары заспешили прочь,
и растворились контуры моста.

У полночи учиться  не терять,
когда открыт её ларец потерь?
А что уже потеряно, поверь,
ушло, навылет, вечность коротать,
но памяти пока открыта дверь!

О, бедное отечество моё,
что мне ловить в твоих отёчных водах —
в лихих победах, тягостных невзгодах,
в изломах лет — отрадное житьё
иль угасанье лун на  небосводах?…

Что вижу я — тебе не разглядеть,
далёкой музыки разнятся звуки.
Мы даже о любви и о  разлуке
ещё синхронно не умеем петь,
по правилам таинственной науки.

И эта обреченная любовь,
когда в печали остывают руки,
и без причины исчезают звуки,
а на прощанье не хватает слов,
в преддверье неминуемой разлуки…

Я не нашла созвездия Креста
в своих широтах, видно, неспроста…
Уже бульвары заспешили прочь,
и растворились контуры моста.

У полночи учиться  не терять,
когда открыт её ларец потерь?
А что уже потеряно, поверь,
ушло, навылет, вечность коротать,
но памяти пока открыта дверь!

О, бедное отечество моё,
что мне ловить в твоих отёчных водах —
в лихих победах, тягостных невзгодах,
в изломах лет — отрадное житьё
иль угасанье лун на  небосводах?…

Что вижу я — тебе не разглядеть,
далёкой музыки разнятся звуки.
Мы даже о любви и о разлуке
ещё синхронно не умеем петь,
по правилам таинственной науки.
И эта обреченная любовь,
когда в печали остывают руки,
и без причины исчезают звуки,
а на прощанье не хватает слов,
в преддверье неминуемой разлуки…

В просторы  виртуальной тишины
легло твоё взволнованное слово.
Душа кричала, разделить готова,
с тобою чувство боли и вины.
В окне зима болела декабрём,
и облаков взлохмаченные клочья
летели, как слова и многоточья…
И дождик  не дружил с календарём!
Томилась,  не согласная с собой,
была и с целым миром не согласна.
Несопричастная — была причастна
к тому, что обозначено судьбой.
О, лёгкий ангел света и добра,
от безысхода заслони крылом,
благословенным отогрей теплом,
хотя бы в эту полночь — до утра!

Вновь асфальт вскипает белизной
нервных фар и бешеных огней.
С двух сторон: полынной и лесной,
светится, пронизанный весной,
мир правдоподобий и теней.
Навигатор свёрстывает суть
в грубое льняное полотно —
это мой исповедимый путь,
словно ускользающая ртуть
ожиданий, образов и слов.

Взметнулся ветер, мчится карусель,
спешит листва за тридевять земель,
шуршит у ног осенняя пороша,
и нет спасенья от безумных снов.
Колючий дождик непрерывно крошит
Озимые свои в земной покров.

И сон — не сон, но словно наяву,
отсчитываю время и живу.
Лечу со стаями безликих дней
на острие невиданного чуда,
и ропота обманчивый елей
неотвратимо слышу отовсюду.

Невнятный свет царит у потолка,
хватая воздух, мается рука,
а рядом тот, кого хочу обнять,
но он отчаянно считает будни…
Ему в смятенье не дано понять:
конечен счёт — там ничего не будет.

Разбились ливни о порог любви —
напрасное, напрасно не зови!
Всё виртуально, всё обречено:
Объятье — просто слово, краткий звук.
Дождей осенних белое вино
омыло лес и затопило луг.

Хмельное небо гасит зов ночной.
О, Господи, ответь мне: что со мной?
Стихает ливень, растворился бор,
волна почти размыла облака.
Ведёт душа безмолвный разговор,
и стынет Млечный Путь у потолка.

Два росчерка, два звука, два мазка,
и тень шиповника, чьи корни сонны.
Два смысла, два невнятных языка —
и даль темна, и пропасти бездонны…
Пространство ограничено чертой,
предательской чертой несоответствий —
обрывки слов испуганной листвой
уже летят к ногам недоброй вестью.
Ни белый шум, виденьям вопреки,
ни блёклый китч кленового наряда
не переводятся на языки
охваченных безумьем веток сада!

Во тьме твоих пещер мышиный гон и холод,
во тьме твоих ночей невнятная луна.
Твой ум скорее стар, чем бестолково молод,
но истинных  богов не  помнит имена.
Там за зрачками тьма гнетущего всезнанья —
кому оно теперь, бесценное твоё?
Попробуй, оглянись — волна непониманья,
нелепый карнавал и зообытиё.
Твой удивлённый взгляд огромней сна и страха.
Искусство постигать и помнить, и уметь,
кто сможет оценить? Истлевшая рубаха
твоих страстей с тобой. Закинутая сеть
не принесёт улов в стоячих мутных водах.
За истиной нырять уже прошёл черёд:
ни музыки миров, ни воздуха свободы,
но мнится белый свет и вертикальный взлёт.

Не верь часам. Мир пятится назад.
Немеют стрелки, сумерки густеют.
Ты ждёшь рассвет? Не жди — он не успеет!
Стократ погаснет, выгорит стократ.

Устанут суетиться города.
Померкнут Атлантида и Флорида —
их силуэты пропадут из вида.
Уже проснулась тёмная вода!

Не жди, пока глаза затянет дым.
Читай молитву. Не читай, постой…
Нет, нет — читай! Там, в комнате пустой,
таится зверь, свиреп и нелюбим

за ливни слёз, неслышные шаги
внезапно подоспевшего безумья,
отчаянья дымящийся Везувий,
безволие слабеющей руки…

Давай начнём заваривать чаи
из пряных трав степановских, валдайских,
святой водой разбавим ром гавайский
и будем знать, что больше мы ничьи,

что всё не так уж плохо… Рассвело.
Текут дымы и обжигают росы,
в небесном молоке исчезли звёзды,
и, кажется, от сердца отлегло…

Оставь свой храм. Здесь время не живёт
ни мыслью, ни строкой. Пустое — немо!
Лишь сонных мух замедленный полёт
над кружкою питья с укройкой* хлеба.
Здесь дни прошли случайным сквозняком,
и кто-то пил свой черный чай, и страх
был первым неуслышанным звонком
в его душе, в его ночных глазах…
Беги не медля! С чистого листа
Заставь творить свой гениальный ум!
Всё сладится, сожмется пустота,
рассеется дремучих мыслей шум.

Нет, не страшно в сумерках сознанья:
всё едино — темнота и свет.
Пройдены пороги узнаванья,
нет нужды для пересчета лет.

Комната пустая, плачет Фрейд,
Нервными шажками бродит Кафка…
Вне сознанья будущего нет,
потому и прошлого не жалко.

Черному по бéлу не писать,
в хаосе до истин не добраться —
белой белкой по лесу скакать,
в кипенном пространстве затеряться…

Вдруг покажется: нет ни костра, ни огня, ни воды,
только утренний пепел, прибитый рассветной росой.
Стрекозиная ласка и всё: ни любви, ни вражды,
серый утренний полог и вкрадчивый дождик косой…

Твой обманчивый дом — незавидная участь, поверь.
Сто путей, сто чудес, сто дверей, сто тревог на краю…
Тридевятым ключом отпирай тридесятую дверь,
и на раз сочини, что и вправду проснулся в раю.

Что и вправду она, что и вправду вовеки одна
твоя странная участь, открывшая бездну души,
и закаты хмельны, и безмерна озер глубина...
Только ты не спугни, не дыши, не спеши, не спеши!

Войду в своё пространство немоты,
глаза закрою, выберу молчанье.
Со мною ожидание и ты —
слепой восторг и зрячее отчаяние!
Иные, не поросшие быльём,
твои черты пока неразличимы,
но легкое дыхание твоё
сливается с моим…  Причина
в немыслимом витке воображенья,
где жизнь со смертью на земных холмах,
приводят неподвижное в движенье
и если не впрямую, то в умах.
Сквозь тонкий растр угрюмого рассвета
течёт судьбы парное молоко.
В шершавой полутьме ты рядом где-то,
я точно знаю и дышу легко.
Еще ладони холодны, как лёд,
но ощутим внезапный запах сада —
жасминовый, пьянящий… и полёт
приходит сразу, ожидать не надо.
Там, в рвущейся на части тишине,
в прохладе, растворяющей пространство,
рассудок повинуемся не мне,
а птичьей суете непостоянства.
Я падаю, не находя преграды
в густые сети страха и вины,
куда-то за пределы сна и сада,
гремящих гроз и мертвой тишины.
Исчезнет мир и возродится снова.
Отступит страх и в полной пустоте
ты будешь рядом, прошептавший слово
в непостижимой, мегокрасоте.

Водоёмы и реки белы,
холодны потаённые воды.
Из рождественской утренней мглы
в пропасть проруби падают своды.

В это утро молюсь о тебе.
Снег растает святою водою,
и изменится что-то в судьбе
под твоей заповедной звездою.

Холодна моя светлая грусть,
как святая вода на Крещенье.
О тебе в это утро молюсь,
слышу ангелов тихое пенье.

Зачем выбираешь глухие потёмки сомнений,
когда в изумруде укропа росы ароматная ртуть
и ветки смородин уже отозвались цветами?

О, Боже, так много дождей прошумело, так мало,
что вымолвить слово с горчинкой — как выйти на свет
и запахом хвои дышать от сосновых побегов…

И будут всплывать отголоски ночного пожара
в дымящихся ýглях, в горячих коленях костра,
в смятенье ресниц, увлеченных мгновенной игрой.

Так много, так щедро и так неминуемо мало!
Уже не успеть, не коснуться колючей звезды,
и только желанные губы несносные шепчут слова…

С утра броди вдоль львов, садов, каналов,
коснись пространства дерзновеньем малым —
смотри, листай: барокко, рококо,
ампир и ренессанс — листать легко…
Чужой размер,  чужой холодный взгляд —
чужие сны вдоль невских вод летят.
А город спит — хрустальная змея —
застывшая камея… Не моя.
И Север заструится по спине…
«О, Боже правый, дай проснуться мне!»

Логистика искусственных садов —
не лучшая примета городов
больших. Мне дороги иные:
зовущие рассвет из темноты,
стократ не разводящие мосты
лелеющие сны берестяные —

те, что с утра из шорохов и свистов,
из тонкого туманного батиста
возводят храм сияющего дня…
Войди в него, войди и исцелись,
соединяя гладь озёр и высь.
Продрогший  Петербург — не для меня!

На влажности гостиничных простынь
нет выбора — не спи, люби и стынь,
потом джакузи, полное на треть
водой и обещаньем состраданья,
в потоке восходящего дыханья,
позволь себе на время замереть!

С утра гуляй вдоль Линий, львов и окон,
и будет день из влажной прели соткан,
из смутных слов, споткнувшейся строки
и наважденья двух колонн Ростральных,
витающих в пространствах интегральных,
у Стрелки зачарованной реки.

Рассвет распечатаю первой строкой,
в ней сон ещё длится и бредит дорогой.
Недавний тревожный покой-непокой
смиряет пространство короткой эклогой.

Танцуй, предначальный и предгрозовой
мерцающий свет, подменяя зарницы…
Прибрежные воды полны синевой,
и чайка над озером Господу сниться.

К иной любви приходишь только Словом.
Бежишь сквозь дым и гасишь миф родства,
и музыка плывёт — она готова,
она уже вливается в слова…

И ты — уже не ты! Змеиный ворох
худой одежды оброню в пути
в пылающий костёр, в щемящий шорох
огня шального, Господи, прости!

И замелькают сны иной природы,
иных созвучий жгучие ростки
пробьются, сквозь преграды несвободы,
бунтарски необузданны, легки.

Ночь выгоняет день в дождях скитаться.
В душе пустых желаний  суета:
карандаша не слушаются пальцы,
шкатулка снов и выдумок пуста!

А день уходит, рушится листвой.
Тетрадь чиста и словари напрасны,
и только что жужжащая осой,
исчезла мысль, к порыву непричастна.

Снова снег пошёл на Покровá.
Плыл, блуждая в высях полусонных,
жаждал раствориться на ладонях,
нежно снежить — Господу хвала!
Колыхался в тонкой пелене,
лёгкой дымке, тайного пространства,
дополняя музыку славянства
светопреставлением  извне.
Дух морозный встанет за спиной —
оглянись — зима уже с тобою:
покоряет душу белизною,
стелется реальностью иной…

В абстракции ветвей сосновых крон
спит памяти незримый Вавилон.
Невероятный шёпот вещих снов,
кристальная роса в траве забвенья,
и время льёт пасхальное вино
в таинственные чаши воскрешенья.

И багряно, и светло.
Вехи дальнего заката
сквозь оконное стекло
проступают виновато…
Ни прохладно, ни тепло.

Засветились купола,
заиграли, будто рядом…
В преломлении стекла
вектор пристального взгляда —
всё Создателю хвала!

Захочу привижу плёс,
задремавший лес еловый,
русый лес твоих волос…
В наступившей мгле лиловой
ветер музыку принёс.

Уходит день короткими шагами
к неведомым закатным берегам.
Восторженность расходится кругами,
беспомощность читаю по слогам.

Молчать. Не знать, и ничего не слышать,
и не пытаться в бездну заглянуть —
там даже хрупкий смысл разладом дышит:
гнетёт, волнует, не даёт уснуть.

Дробится память тысячью горошин.
Жест нежности во тьме  теряет край…
И лишь ночное небо звёзды крошит
по всем твоим окраинам, Валдай.

Осела жара, и дожди зачастили,
чтоб сеять тоску, промывая глазницы
окон.  Наши теплые мысли остыли,
дороги пусты — ни собаки, ни птицы.

Припомнилось детство: как ангелы в луже,
танцуют  с дождями в ребяческой прыти.
И нынче дожди, да и лужи не хуже.
О, ангелы, что ж вы теперь не летите?

Не смотри опечаленно. Хочешь, совсем отпусти
в свои хвойные чащи дождливую, слёзную прель.
Пропаду, потеряюсь, задумаю вновь прорости
в том раю, в том пространстве земель — не земель.

Там пребудет со мною
                                 прохладный медлительный свет,
и коснутся лица неподвижные тени ветвей…
На секунду замру, на мгновенье, на тысячу лет,
чтоб больной и покинутый город увидеть во сне.

Пусть прольётся с ветвей твой Медовый
                                                                  и Яблочный Спас,
и проснётся мой ангел —
                                            хранитель от бед и невзгод,
прикоснётся — спасёт, и разгладит морщинки у глаз,
и далёкий любимый к родным берегам позовёт.

Покинув храмы Рождества,
сменив мажор на лад фригийский,
уходят мысли и слова
туда, где дышит бриз понтийский.

Гуляют вольные ветра,
снега летят к порогу ночи,
и длится странная пора
неточностей и многоточий…

Но к неизбежности потерь
приникло таинство надежды,
и всё, что видится теперь, —
правдоподобно и безбрежно!

В утреннем, слабеющем, усталом
лунном свете храмы и дома.
Чуть прикрыт сквозящим покрывалом
невесомый город у холма,
с тайными дорогами возврата,
бледными полями площадей,
а над ним торопятся куда-то
облачные стаи лебедей.

Где-то жидким азотом росы
Бог сжигает опавшие листья,
и летят на земные весы
неземные палящие мысли!

Так холодно, бездомно так.
Каштаны опустили плечи…
Отдам свой сон за четвертак
со стайкой мыслей быстротечных,
как старый клоунский колпак.

Зачем всё это мне теперь?
За паутиной нашей речи —
всё, что я чувствую, поверь!
Смотри, я зажигаю свечи
в краю сомнений и потерь…

С какой тоскою плачет ветер
о промелькнувших вечерах,
о том, что стыл и скоротечен
наш век, а в грозавых ветрах
фальшивый миф давно развенчан.

Переживём ещё одну неделю,
чтобы увидеть свет из-под крыла
растерянной вечнозелёной ели,
в небесные глядящей зеркала.

Покажется, что в тишине над лесом
языческая бьётся полынья,
и будто сам Перун спешит навстречу,
сжигая взглядом времени края.

И видя нас, на будни обреченных,
испуганных, наивных и слепых,
он молнией сверкнул в колючих кронах,
и в душах, и в озёрах проливных.

Где дождь по стеклу, за стеклом, в западне водоёма,
мы словно в пустой заколдованной серой карете,
меж лип и черёмух, дождливою сетью влекомой,
в беспомощных дебрях тумана мечтали о лете.

Ни стоны сосны, ни еловые жгучие хлёсты,
ни тихие песни о вечной любви и печали,
ни сгусток небес, ни ручьи, ни продрогшие вёрсты,
нам ласковый шёпот июля ловить не мешали.

Веранда, виноград, игра теней,
живая апельсиновая влага,
давно пером забытая бумага,
и с каждою минутою длинней
исповедимый путь, а день короче…
Дыханием жары расплавлен лёд,
потерянное облако плывёт
за край небес, за побережье ночи.

Почти пуста, коробочка зимы…
ещё гремит, но как-то обречённо.
Колеблются рассветные дымы,
и ближние стволы выходят в чёрном,
и тянут тени в прорези дворов,
прощупывая путь своим длиннотам,
и полдни в ожиданье вечеров
доверили печаль закатным нотам.
Пускай  текут и плачут облака —
не потеряюсь в необычной гамме.
Тебя, моя внезапная строка,
спешу беззвучно прошептать губами.

Пора вставать и чистить серебро…
Зима слепа. День короток и мрачен.
Туман, как голубиное перо,
медлительным полётом обозначен.
И лишь гирлянды башен вдалеке
узорны, как причудливые чётки.
Нежнейший лёд на призрачной реке
ещё так первозданен и нечёток.
Не стоит вехи вспять перебирать,
припоминая откровений сладость,
порой и одинокая кровать
приносит снов нечаянную радость.
Открылись створы сердца в небеса,
сакральный шепот повторяет эхо —
здесь нашим приглушенным голосам
прозрачный шум вселенной не помеха.
Слышней, как бредит голосом твоим
хрустальная метель у стен и лоджий
внезапный снегопад — жемчужный дым
воображенье хрупкое тревожит.
И помнит взгляд, скользнувший по губам,
как странно, неожиданно, острó
любовь тебя читает по слогам…
............................
Пора вставать и чистить серебро.

Луна — полночный полубог,
янтарной половиной
спеши ловить летящий слог
для сотворенья  первых строк
и высветить глубины —
иного смысла, волшебство
возникновенья звука
от тайны «си» до стука.

Всё пройдено:  лукавый друг,
незваный гость, морошка,
чужой жасмин в окошко —
разомкнут старый круг…

Иных пророчеств времена:
забыто пусточтиво,
смят вереск торопливо
на мнимой тропке сна.
Невидимый рапсод поёт
высоко и красиво
о страсти, риске и любви,
о пафосе полёта,
и словно ждёшь чего-то
с душою визави.

И бродят дремучие думы,
и снятся косматые сны,
с рассветом поляны угрюмы,
дорожные ямы черны.
Уйду по разбитой тропинке,
где осенью пахнет трава,
и скрыты дрожащею дымкой
холодных ручьёв рукава,
где мокнут дрова у порога,
дымится продрогший камин…
Просить бы прощенья у Бога
в дремучем дурмане низин!
Густой, утомительный воздух
горчит отреченьем времён.
Плывут в обессиленных водах
фантомы бесценных имён.
И царствует дух несвободы,
и хворост свободы сожжён…
В прозрачных очах небосвода
Отечества лик отражён.

Когда и где — теперь уже неважно,
пусть снег к ногам иль осени платок —
мы припадём измученные жаждой
к святому роднику испить глоток

всего один — нам хватит! Ведь хватало
затменья лун, бессонницы небес…
Льняного ветра билось покрывало,
не открывая нам своих чудес.

Но не вини ни облака, ни ветры
за всё, что не случилось, не сбылось,
что в никуда летели километры,
и что земная зря вращалась ось!

Всего один глоток воспоминания
испить бы! Выжить только для того,
чтобы любовь хранить, как осознанье
приображенья мира — волшебство.

Всё не так уж простёрто
для праздного взгляда истца,
предъявившего пропись эксперта…
Он профан, этот малый!
За маской не видно лица,
бродят тусклые тени,
и шум, и листва против ветра.
Не ему распознать
эти волны вины,
эти сгустки
всплывающей памяти
в бурых пелéнах весны,
этот долгий мираж, эти спуски
к тропе Гефсиманского сада,
к подножью луны.

Небо вымокло. Осень. Пора уезжать,
повернуться спиной к охладевшим пенатам,
в одночасье холодные пальцы разжать —
разбросать и забыть окаянные даты.

Хватит глупую нежность творить напоказ,
отпускать в пустоту драгоценные мемы,
откликаться на прихоть пустот сотни раз,
забывая, что бездны бездарны и немы.

Задыхаясь от ливней спрессованных слёз,
ускользнуть бы из плена дождливого рая,
и бежать, повторяя, что всё не всерьёз,
и поверить, что я от себя убегаю.

В. Куклеву
Мне ль, в изысканном чёрном,
                                             скользить по прохладе стекла,
согревать безразличные пальцы
                                                        души потаённым теплом?
Оцифровывать память возьмётся апрельская мгла,
на муаровом небе пытаясь писать серебром.

Но отрезана временем магия тайных ночей,
бесконечным потоком стекает промозглая тьма.
По нейлоновой нити скользит полумесяц ничей,
и куда-то бредут, потерявшие память дома…

Ты сегодня другой: равнодушней,бледней, холодней,
повелитель видений и маг незатейливых фраз —
неспокойного взгляда жесток ледниковый елей,
но усвоен уже проведённый тобой Мастер-класс!

Ты касаешься сна произвольным движением рук,
ловишь всякое слово, разъяв от аз, бýки… до ять.
Только волею свыше колеблется тающий звук —
нелегко распознать и нельзя по губам прочитать.