Любовь моя, к горячему холсту
недавних встреч с надеждой припадаю.
Учи меня, отринув немоту,
о вечном петь, в твоём огне сгорая.
Окно зимы. Холодный тонкий зов.
Пора откликнуться и выйти в белом
послушать хор надмирных  голосов,
там, в небе — за углом и за пределом
семи полос спектрального кольца,
за сонмом облаков, летящих мимо.
Туманный шлейф касается лица,
и жажда бытия неутолима.
Тревожит хор небесных голосов,
но зов земной повелевает телом:
мне сладко от твоих негромких слов —
я замираю в кружевном и белом.

Ещё февраль — семь пядей до весны,
и сорок сороков необозримых,
до зрячих слов, опередивших сны,
до майских дежавю невыносимых,
до сборов, до ветвящихся дорог
по дну Руси, до новгородских сосен,
до долгих поцелуев, кратких строк,
тропинок, покидающих порог,
сквозь ливни лета уводящих в осень.

Кипящие рябины вдоль шоссе,
в цветах низины, небо в куполах…
Ещё чуть-чуть по взлётной полосе —
и ты уже в небесных зеркалах!
Покажется — всё так же, как всегда:
ручьи, болота, склоны с лебедой,
песчаный берег — дальше лишь вода,
и от тоскливых будней — ни следа.
Ты снова — просто чайка над водой.

Поскорей бы очнуться для синего счастья, для взлёта,
слушать шёлковый смех умиленья, скользящие звуки…
В тонких запахах хвои и клевера, мяты и мёда
предрассветною дымкой омыть утомленные руки.

Ты же помнишь: с волны на волну, от рассвета к закату,
до смещения снов и кукушкиной магии счёта
цвёл священный огонь, и дымов ароматная вата
заслоняла дрожанье листвы и овал небосвода.

На далёкой поляне, где небо смотрело на нас,
где в глазах облака обретали второе рожденье,
где случайное яблоко, празднуя Яблочный Спас,
предлагало подарок — желанной любви наслажденье.

Только там, у воды, где простору не ведать границ,
мельком, тень стрекозы обозначит поляну для взлёта...
Но никто не заметит полёт ослепительных птиц,
лишь засветится счастье сквозь тонкую дымку восхода.

Вдоль шоссе голубые деревья
все в туманах от счастья и слёз…
Мы опять выбираем кочевье
до озёр и стеклянных берёз.

Будет свят — сквозь туманные нивы —
этот путь от затменья в судьбе,
до прибрежной заплаканной ивы —
навсегда — от себя и к себе!

Пора войти в прохладный майский лёд
воды рассветной, северной, горючей…
И затрепещет тело, и замрёт,
и эхо всколыхнётся вдоль излучин,
вдоль берегов, где гулко и светло.
Восторг и ужас, холод и тепло!

А воздух — божий выдох, божий вдох.
Вечнозелёной хвоей дышит бор.
Утиных косяков переполох —
порыв и всплеск, и отзвук, и повтор...
Струится утра белая стена
от вечных высей до земного дна.

На берегах рассыпан первоцвет
и белый, и небесно-голубой,
но кажется, что первозданней нет,
чем майский чай, заваренный тобой,
чем дым, прогнавший муку и тоску,
и наш ковчег на сонном  берегу.

Пусть кто-то скажет, что бессмертья нет,
но мне, припавшей к твоему плечу,
Всевышний прошептал иной ответ
и повелел молчать, и я молчу.

Чуть колышется сонная лодка Гекаты.
Ночь хрустальна и память светла.
Под рукою, как шёлк, теплота и прохлада.
Спит вода — небеса в зеркалах.
Опускаются звёзды в туманную вату.
В сердце нежности Божья игла.

Когда-нибудь в предместье Бога
мы встретимся. Века — не суть,
и меж мирами узкую протоку
сумеем различить когда-нибудь.

Нас встретит синий вереск. И осока
замкнёт ножи, чтобы не ранить ног,
Откроет тайну вещая сорока,
судьбы определяя поворот.

Остынет чай, и растворится  мёд,
под ветром заволнуется водица,
и что меж наших душ произойдёт,
катарсисом стократно повторится.

Но ночь стекает светом по стене…
закрой глаза и думай обо мне.

Скажи, как вырастает день из ночи,
из тленья жизнь, и радость из печали.
Скажи, и я поверю, если хочешь,
что всякий миг случайно не случаен.

Я вдруг доверюсь этой ночи чёрной:
желанным станет веток сонный хруст,
и тенорок серебряной валторны
луны, любви не знающей на вкус…

Пусть ближний бор окликнет, в низких нотах —
брутальности добавит и замрёт.
Созреет звёздный мёд в небесных сотах
и вкрадчивым мерцаньем позовёт.

Возьми мою ладонь. Она порочна,
невинна, счáстлива и смущена,
как и твоя — и близости источник,
откроется внезапно и сполна.

Скажи, что всё пройдёт, я не поверю.
Пусть жизнь конечна — вере нет конца!
Бессмертны этот миг и этот берег,
и тонкий профиль твоего лица.

Скажи ещё, и я тебе поверю,
про тёмный ропот грозового бреда
и сонный лепет тонкого безумья,

про нити слёз, переходящих в ливни
в плену оконных вертикальных линий,
и города дымящийся Везувий.

Скажи, уснёт ли в  улье страха
Сармуна^*, замолчит ли птаха
тревоги в зарослях краплёных,

но знаю: нам подарено причастье,
по воле Божьей, к тонкой грани счастья…
Зажги свечу у Иверской иконы.

А ты скажи, что даришь мне слова
из своего немого затуманья,
и, как всегда, окажешься права,
печаль моя. Из скани
твоих ветвей сквозит закат,
ты любишь, останавливая сердце,
и продлеваешь жизнь мою стократ,
подмешивая бешеного перца
в вечерний кофе. Скерцо с молоком!
Вне сна богоподобно и легко!
Пусть будет так: начнётся век, качнётся
туманный гон рассветов и дождей,
любовь на берега мои вернётся
с апрельским колыханьем лебедей.
Прольётся кипень — платье станет белым.
Ожог от поцелуя. Тишина.
Вливаюсь в утро невесомым телом —
вольна исчезнуть, царствовать вольна!

Теперь спроси о чём-нибудь ещё,
о чём-то, не имеющем ответа.
Едва коснись своим дыханьем щёк,
и легкий пух слетит с ладони лета.

И говори... Так можешь только ты:
скользящим полушёпотом, дыханьем...
Пусть радуга прольётся с высоты
ещё одним исполненным желаньем.

Казалось, будто нас счастливей нет:
и мёд, и чай, и россыпи конфет,
и звуки первой мартовской грозы,
и перезвон таящие часы…
Мы замирали в хрупком хрустале
среди хмельных бокалов  на столе.
А время тлело, таяло, текло
и лишь остановиться не могло...
И кольца рук, сжимаясь — не сжимались,
и губы, губ касаясь – не касались.
Мгновенье, захлебнулось тишиной
внутри шкатулки нашей расписной.

Вечности распахнуто окно,
облака волнуются и дышат…
Бархатное чувственно вино
с запахами вереска и вишен.
Захлестнуло ласковой волной,
мы ещё до трёх не досчитали —
ласточки взметнулись над водой,
соловьи внезапно замолчали.
Ночь ещё не вышла из тенет,
губы о любви губам сказали.
Без таких ночей и рая нет,
а уж ад привидится едва ли.

Что ты знаешь об устройстве сот,
о пчелином танце, о полёте
над необозримостью длиннот
летних дней, о комариной ноте,
зуммером звенящей, о реке,
о внезапной утренней прохладе,
о дыханье ветра в тростнике,
кружевной рябиновой досаде
и сосновой смоляной тоске?
Мыслью повторю полёт пчелиный,
странный, как рождение строки.
Сладостны, берёзово-осинны,
девственны, прозрачны и невинны,
чувства светоносны и легки.

Допито сна парное молоко,
и тишина сама рождает слово
и музыку. И кажется, легко
начать парить смешно и бестолково.
Но сердце ждёт. Чего? — Пока не ясно,
но если ждёт то, видно, не напрасно!
Там, над водой, сияют купола.
Заутреня — Всевышнему хвала!
Дорога к храму вдоль озёр Валдая
равна любви — я это точно знаю.

Ах, тебе ли не знать: ожидание горше печали.
Отпечатки любви между снов, между слов,
                                                                     между строк.
Невидимки кукушки в незримых часах замолчали.
От тепла до тепла не найти потаённых дорог.

Только белые лебеди, снежные лебеди света —
драгоценные геммы — январского неба улов,
просияют, приманят и сгинут в окраинах лета,
растворяя в ветрах недопетую песню без слов…

Или мы не увидимся?.. Зимнее — стынет в зиме,
потаённых желаний сжимается бархатный кокон.
Виртуальная нежность подобна жемчужной кайме
на холодном стекле теплоту отпускающих окон.

Как вы похожи, и любовь и боль, —
случайны так и так неотвратимы,
как невзначай рассыпанная соль
и радость, пролетающая мимо.
Пока нельзя тебя поцеловать,
пока дождинки по стеклу слезами,
пока мне с мотыльками танцевать
полночный блюз с закрытыми глазами…

Что ж, пускай это будет февраль —
предвесенняя матрица счастья!
Снегопад предлагает остаться,
перестать торопить календарь.
Пусть ослепшие дуют ветра,
междустволья полны белоснежьем,
только мне бы на то побережье —
где кувшинки, костры, мошкара.

Октябрь врёт, прикинувшись зимой,
снег укрывает сухостой земной,
айфоны обрывают наши трели,
и, кажется, мы что-то не успели
ещё сказать,  а снег пошёл стеной…

Молчи, любимый, льётся молоко
слепого снега, и молчать легко.
В твоём молчанье: «…Я тебя люблю
и поцелуем губы опалю…»…
Смотри, как переводится легко!

Простое: этот лист резной,
и лес лубочный расписной,
и неба звёздная пыльца —
перечисленьям нет конца!
На грани полутеневой
печали профиль восковой
и наша странная судьба —
осенней вьюги ворожба!

Кто мы, где мы? Какие пределы
перешли, и в какие миры
наша птица бессмертья влетела
с шалым ветром осенней поры?

Всё, как в вечности: сонные звёзды
опадают с небесных ветвей,
и земное понятие «поздно»
не найти в неземном словаре.

В светлом облаке сна и молчанья,
при неполной дрожащей луне,
растворяется сфера печали
в предрассветном осеннем окне.

И смыкаются губы и руки…
Лёгкой дрожи прохладная нить
в коридоры зимы и разлуки
не желает уже отпустить.

Исчезают последние тени,
слух не ловит промолвленных фраз.
Ожиданье, касанье, томленье,
удивленье. Любви парафраз.

Как недавно ещё белобрысое лето
потянулось, проснулось, мелькнуло и сникло:
десять капель тепла, сноп холодного света,
белоночье в стекле и рассвет на два клика.

Вот и всё, моя радость! А дальше — туман,
проливные потоки, ручьи вдоль обочин…
Там, в столице твоей, где и воздух обман,
в опустевших церквях образа мироточат.

Не спеши. Ты читаешь меня изнутри,
супертора — каллайдера тяжкого века.
В «чёрных дырах» незримая птица парит,
но мне мнится: вишнёвая ветка горит,
и рябины надломлена ветка…
В той сиреневой роще намечен разлад,
в душном воздухе меркнет былое,
но есть ты и есть мы, и сиреневый сад,
и беспокойное  небо ночное.

Ноябрь уходит. Холодней и проще
смотреть на мир. Прозрачно и светло.
Стеклянная столешница не ропщет —
ну, чай так чай — пока не повезло.

А завтра баккара, лимон и мята,
кусочки льда, счастливое лицо,
малиновые отсветы заката…
Огонь к огню — и плавится кольцо!

Как долгий сон, сезоны непогод
кончаются кипящим белым снегом.
Ключ к радости, (давно забытый код)
нечаянно отыщется со смехом.

Прозрачная искусственная тьма,
еловый запах, звёздная окрошка…
Я превращаюсь в музыку сама.
Мы будем друг для друга всем, чем можно

и чем нельзя: безумием мгновенным,
текучим воском, жемчугом, огнём…
И как две ноты самоисцеленья,
в божественных объёмах пропадём.

Весло. Волна к волне. Волнение.
Светлы неровные круги.
Сникает света представление.
За полдень первые шаги.
Медлительны шаги несмелые.
К закату мнится поворот…
За поворотом — ночи белые,
кукушкин счёт, утиный взлёт.
Уже смеркается. Смыкаются,
за горизонтом берега,
и недосказанность скитается
от истины в пяти шагах.

В ионическом хоре сосновых колон,
в угасающей гамме заката
незнакомая птица выводит крылом
затуханья округлую дату.

Чуть заметные скрепы последних часов
предполýночных, слишком тревожны,
чтоб услышать отчаянный полночи зов
и рассвета диурн невозможный.

Но когда над летящей к подножью листвой
в облаках, ускользающих мимо,
мне послышится голос спасительный твой —
я поверю, что боль исцелима.

Кончается тревожная пора,
когда луна в окне вороньим глазом
из всех углов притягивала разом
всю мелочь из стекла и серебра.
Теперь она, спокойна и бела,
ленивою волной стекает к водам,
и млечная тропа её — свободна.
А ночь мифоподобна в зеркалах
моих видений, в звёздных разворотах,
в глазницах ночи и в твоих глазах,
и слышится в античных голосах,
проявленных в берестяных широтах.
Вольнó скользить с вершины позвонков
оград — от шпилей в бесконечность,
и этот путь порой уводит в вечность —
за тьму и свет неведомых веков.

Мне не найти тех мест. Беда.
Ты далеко и — не услышишь.
Внизу небесная вода,
а в сонных небесах — Всевышний.

Ни лунной музыки, ни звёзд,
лишь птицы одинокой пенье…
Сквозь бездну времени и вёрст
небесной манны нисхожденье.

А сумерки так скоро, так внезапно
всё погасили, выжгли свет в стекле,
и спит окно лицом на юго-запад,
и я забыла о твоём  тепле,
о времени. Лишь ветра благодать
вздымает и разглаживает кроны.
Жаль, небо перестало узнавать
мои края и смотрит отрешённо.
Уйти? Но от себя не убежать:
распахнутые двери — те же цепи,
струится звёздный дождь, и поздно звать
переводящего небесный лепет.
А сумерки несносные плывут
по рекам нескончаемой разлуки,
сгущаются, тревожат и зовут,
торопятся, протягивая руки.
Совсем, как я — в отчаянье, в мольбе,
сквозь музыку свиридовской печали,
сквозь сон невыносимый о тебе,
смещающий испуганные дали.

Не узнáю, что за снежной пылью.
Снег стекает колкой пеленой…
Всё, что было, было не со мной —
странный сон не называю былью.
Ну а ты? Ты рассмотрел во сне
ласточек своих — садовниц, швеек,
миллион страстей за пять копеек
и одно виденье обо мне?

Рассвет и полдень, берег и закат —
всё пропадает в сизом пепелище,
в седом туманном озере без днища,
стократ прощённом — проклятом стократ.

Не видно Трои — царствует «троян»:
смещенье, раздвоенье… Сносит крышу!
«Зависло» небо, стрелка ищет нишу,
пропала Спарта, меркнет океан.

Теряются и гаснут голоса,
в песок уходит медленное время —
не возродиться мифу и триремам
не рассекать славянские леса.

И только ты — любовь и боль моя,
глоток надежды, память и терпенье —
не попадаешь в зону отчужденья
из зоны своего небытия.

Ей снилось: они, словно два лепестка,
два желанья — исполнить не сложно,
но когда к нему робко тянулась рука,
то ловила в отчаянье воздух.

Невозможно играть в поддавки с пустотой
и платить драгоценной печалью,
и сочился сквозь пальцы туман золотой,
и окуталось слово молчаньем…

Отправляясь на ощупь к далёким пустым берегам,
по чужому планшету сверяя и правя маршрут,
позабуду Венок. Мадригал* перечту по слогам
до всплывающих слёз,
                                           до мучительно-горьких минут…
А потом, уходя сквозь дымы воспалённых костров,
чьи змеиные кольца скрывают намеченный путь,
не смогу разглядеть облака сквозь игольчатый кров,
лишь роса под ногами — кипящая белая ртуть.
Не открою глаза убедиться, что пуст окоём,
если чайки с валдайским акцентом кричат, не смолкая
о себе и о нас, и о чём-то невнятном своём,
отчего по оврагам кукушкины слёзы стекают.

Я любуюсь тобой, облаками, ленивой волною.
Твои речи просты — придыханье внутри колдовства…
Ты о зное подумал, и я задыхаюсь от зноя,
Говоришь о воде, и волна подступает чиста.

Нам отрадно вдвоём. Разговоры светлы и хрустальны.
Шоколадная горечь случайную вылечит грусть.
Даже мысли порой ощутимы, как зов изначальный.
Глубиной потрясенья с притихшим простором делюсь.

Ты что-то пел. Был звук внутри тебя,
и горизонт был бел, и пахло илом,
играл борей, багульник теребя,
и каждый новый звук душа ловила.

Я слушала прилив. Росла вода.
Устала тень общаться с валунами…
Всё так же, как тогда. Среда,
и дымчатая память между нами.

Ты пел и пел на языке своём.
Я слушала, не проронив ни звука,
и падал пепел неба в водоём,
и пропадал, не потревожив слуха.

Кофе остыл, и холодные пальцы дождливые
трогают стёкла, слеза замирает в окне…
Веки прикрой и выманивай время счастливое,
думай о магии слова, бегущей волне, обо мне.

В твоей шкатулке светится окно.
Взрывается гудком бездомный поезд —
летит куда-то в сумраке ночном,
как схваченный ветрами узкий пояс
под равнодушным звёздным полотном.

Предзимье. Сухо. Редкие огни
бредут, как заблудившиеся духи,
как имени не помнящие дни…
как мы, без навигатора, одни,
идём по краю пропасти разлуки.

Луна и звёздная метель.
Молчу. О наших снах — ни слова…
Пустые несколько недель
пройдут — ни слова, ни полслова

не напишу, лишь падаю взлетая.
За несвершённое плачу.
Как синий лёд в стакане, таю,
склоняясь к твоему плечу…

В объёмах мыслей изначальных,
поросших былью и быльём,
не отыскать уже причала,
где были счастливы вдвоём,

где чайка белая кричала,
и время медленно текло,
и тёмная вода качала
волной забытое весло…

Смотрел ли ты, как падает листва,
в спектральной плоскости поры осенней?
Во мне переливаются слова
невиданным потоком откровений,
Но колыханье звука за спиной
и где-то надо мной, внутри и рядом —
уже, как голос истины иной,
иной любви случайная отрада,
как невозможный купол световой,
спасительная хрупкая прохлада,
и дальний, еле слышный, оклик твой
теряется за шумом листопада…

Упасть и не разбиться о края
осколков снов, нанизанных на ливни,
неровных строк — косых щербатых линий.
Упасти и думать : «Это не моя
душа сожгла себя». Подошвы в глине
скользят по склону. Остаётся ждать
невнятного предвестия, приметы,
одушевляя странные предметы,
способные гасить и возрождать
мельканье лун семи оттенков цвета.

И это всё.
И это всё — любовь!
Рука легка и помнит ощущенья,
определяя каждое мгновенье,
и памяти огонь тревожит кровь,
и ищет дух иного воплощенья…
Так медленно касается рука
придела храма…
                                      Тайный миг обряда
полуприкрытых век и пропасть взгляда,
и музыки предвечная река…

Не станем возражать! Случилось
стремительно и безвозвратно.
В бокалах светлое светилось
и проливалось многократно.

И тихий звук, и сладкий шёпот
вливались в музыку рассвета,
и ветра отдалённый ропот,
и занавесок тихий лепет.

Мы, пользуясь небесным даром,
плели нежнейшее из кружев
внутри пылающего шара,
опасности не обнаружив.

Гасили жажду Цинандали
и устриц вязкая прохлада…
Хмельные облака летали
над сонным белоцветьем сада.

Где дождь ночной, лесной, озёрный
скрывается за тучей чёрной,
где губ моих цветочный мёд
твой нежный голубь жадно пьёт,
а обнажённость жарких слов
сам воздух впитывать готов.
Там, где продлятся в небесах
неповторимые мгновенья, —
мы испаримся, как роса,
в огне слепых прикосновений!

В заиленной озёрной глубине
спит память о тебе и обо мне.

Шумит тростник, качая темный мёд
густой воды. Смел стрекозиный взлёт!

Сквозь растр её крыла не видно слёз.
Объёмно всё, но словно не всерьёз.

Здесь водный глянец, тонкая слюда —
приют зеркал. Я не вернусь сюда!

За играми теней не видно дна.
Молчит кукушка. Полдень. Тишина

Единственный! В Венеции ночной,
где ты ещё вчера входил в дома
вдоль тротуаров, и дышал волной,
остановись, дыши сегодня мной
и торопись: уже грядёт зима!

В Москве дикарской леденеют звёзды,
деревья стынут, кутаясь в огни.
Они, как мы, считают, что не поздно
мечтать о счастье в городе морозном,
до радости отсчитывая дни.

К нежданному и рифм не соберу…
Всё будет так, как виделось когда-то:
и ночь — не ночь… но коль очнусь к утру,
не доверяя вечному перу —
крылом в календаре отмечу дату!

Ты не спишь, с монитора пытаясь читать
сокровенное — что тебе рассказать не успела
в неоглядности ночи, у кромки огня, у плеча,
на прибрежном песке, обнимавшем озёрное тело.

В занавесках темно. Наше время стекает дождём
на ладони окна. В заоконье нескладного лета
ежевичные сумерки сменятся пасмурным днём
второпях позабыв о батистовой дымке рассвета.

Закатная пора. Я наблюдаю
движенье рук твоих в дымах костра…
О, тишина, молчи, молчи, сестра!
И глаз не отведу, и пропадаю —
не доживу, пожалуй, до утра.

Меняет сердце ритм, и влажен взгляд —
я задохнусь от нежности и муки.
Я чувствую, как тяжелеют руки,
свернулось время, и часы стоят,
не долетая, пропадают звуки.

Виденья беспорядочно витают.
Лет через триста всё вернётся сном.
Мы будем вновь на берегу своём,
где плавают дымы и искры тают,
и сонным оком смотрит водоём.

Когда верста летит во мгле широт,
и тихий лепет шин полям не слышен,
то жди — тебя кривая заведёт
в такие дебри — не найдёт Всевышний!

Но мы, повелевая стайкой слов,
капризного не ожидали чуда,
и тот, душевной близости, улов
приманивая в сети отовсюду.

Он не просил почаще вспоминать
о нём. Был удручён и мрачен,
и Киновский коньяк не мог унять
волнение в душе. Не обозначен
координатами был долгий путь,
и мысли, словно щупальца медузы,
искали выход хоть куда-нибудь
и путались, и обрывали узы
душевных мук, желанного тепла.
Мерещилась дорога, уводила,
и полночь низким голосом звала.
Глухих лесов неведомая сила
остановить разлуку не могла.

Теряются закатные огни.
Сквозь серый пепел прорастает пламя.
Совсем как искры улетают дни,
и снится то, что будет между нами
в той комнате прохладной и пустой,
заполненной прозрачными тенями,
где спит луна монетой золотой
на небесах паркета между снами.
Ты кончиками пальцев, видит Бог,
разбудишь знак судьбы в моих ладонях,
и губ моих раскрывшийся цветок
в саду цветов пылающих утонет.

Ну как тебе, милый, в дождями размытой столице:
в расплывшемся Стане, источенных моросью Битцах?

Забудь. Выводи свою серую в яблоках лошадь,
а дальше — всё мимо: проспекты,
                                                            гостиницы, площадь…

Играй позвонками шоссе на пути к Ленинградке…
Потом — только скорость и время…
                                                                А время в порядке!

И жди, что поймает приёмник валдайские звуки
и вскинут леса берендеевы хвойные руки!

И всё. Только чай, только солнышко в блюдце,
от радости плачет жасмин, а бархотки смеются!

Приду Февроньей, спутницей Петра,
твоей женой, любовницей, любимой,
сладкоголосой и неповторимой,
любить и петь с утра и до утра.

Негромкий воздух, музыки полёт,
огонь свечи колышется покоем,
и медленное сердце под рукою
зовёт и плачет, плачет и зовёт…

День для тебя, любимый. Слышишь дождь,
пленяющий,  как ласковое пенье,
божественной любви прикосновенье,
и тихих слов дурманящая дрожь…

Шиповник расступился и затих,
и пропустил, сомкнув за нами створы,
и обозначил только для двоих
все тайные ходы и коридоры:

сырых тропинок плоские ступни,
порога неприметные ступени,
и наши исчезающие дни,
и чьи-то неприкаянные тени.

Но там, потом — всего одно дыханье,
как облако вечернее, как взлёт,
на дно паденье, снов чередованье,
к прикосновенным кущам поворот!

И ветер стих, и утро отпустило
остатки сна, и грузное светило,
очнувшись, поднимается со дна,
и птицы, вне симметрии и ритма,

абстракцией цветного полота,
ложатся, как мои хмельные рифмы.
Сбивает с мысли непокорный стих…
Мне хочется касаться рук твоих,

протянутых из зоны темноты,
из мрака дней пугающе-тревожных,
но глухи  разведённые мосты,
и сновиденьям верить невозможно.

Я б открыла тебе, не таясь,
какова надо мной твоя власть.
Но молчу, проклиная молчанье,
надоевшей печали звучанье.
Замечаю, как прямо за нами
загорелось еловое пламя,
обжигая, тревожа, играя
у озёрного тёмного края,
у невидимой млечной межи.
Миражи, миражи, миражи…

Обманчивый предутренний покой
на бахроме кленового предлистья.
Апрель, как сердце, бьётся под рукой
и чутким эхом продолжает длиться…
Так быстротечно время для любви —
теряется и тает бестолково.
И только руки теплые твои
ещё добры, ещё приносят слово.
Ещё свежа, как первая трава,
полоска памяти в пространстве речи,
но все исповедальные слова
уже давно вневременны и вечны.

Необратимость. Понедельник. Дождь…
И мир плывет в расставленные сети.
Остановились стрелки. Не уйдёшь
и не укроешься — затменье на планете!

А ливня вертикальные ручьи
текут в безветрии. Душа теряет шоры.
Продрогший ангел в проливной ночи
уже смыкает грозовые шторы.

Отрешены на несколько часов,
на сбивчивое крошево минут,
туманности невысказанных слов
сольются, растворятся и замрут.

С закрытыми глазами разглядеть
друг друга. Слиться в тишине.
В невидимом огне дотла сгореть,
не обещая видеться  во сне —

всё  суть реальности. Но изнутри
шкатулки прочитать сложнее
о мистике и сердце усмирить.
А музыка всё тише, всё нежнее…

Твой Петербург, что с птичьего полёта
представил Яндекс, высветив мосты,
Неву и храмы, обозначил ноты,
которые легко читаешь ты.

С надеждой  припадая к снам Пальмиры,
той, северной, глядящей в зеркала
небес, ты предан звукам лиры
и звукам сфер, которым несть числа.

У своего плеча я слышу шёпот
листвы (имперский плачет сад)
и ропоты, что из «окна в Европу»
досель на наши головы летят.

Спокойствие листвы и рябь каналов,
длинноты Линий, шпили, купола
я из твоих ладоней принимала.
Летел рассвет, и отступала мгла…

Божественная магия жива!
Под кронами, где темнота слежалась,
ещё вчера горевшие дрова
дымят и тлеют. Лето потерялось…
Ершится плёс и холодит ступни.
Черты пространства дымкою размыты,
и в прошлое отсчитывает дни
кукушка в дебрях цвета малахита.
С приходом ночи папоротник цветёт:
протянешь руки — опалишь ладони.
Невнятных звуков вкрадчивый полёт
протяжнее и монотонней…
Так холодно. Ловлю твои слова.
Вот кисти рук сомкнулись за спиною…
Божественная магия жива —
летит звезда, и ты опять со мною.

Не говори, что это сон.
Плыл музыки хрустальный фон,
закат стекал в стаканы…
Костра ночного лёгкий прах
кружился на семи ветрах
причудливо и странно.
Луны полночная волна
тонула в озере без дна.

Это всё ещё наши края,
бесшабашная радость моя!
Заповедное время заката
с целым миром пока визави.
Мы с тобой говорим о любви.
Не кричим, не молчим виновато.
Те же волны, огни, валуны,
ускользающий оникс луны,
и мелодия ночи для слуха…
Этот мир — жалкий китч расписной,
если в полночи ты не со мной,
если временем правит разлука.
Плачет бор. Наши слёзы не в счет.
Время тёмной протокой течёт,
утро холодом трогает плечи…
Наша радость — броженье вина!
Не спеши до сиянья, до дна —
всё равно расплатиться нам нечем!

Нет, Ты не знаешь, как идут слова,
и я не знаю… Господи, как душно,
как мается от боли голова,
и ритм забыло сердце, и подушка
так непокорна, млечна, холодна
в преддверии щемящего начала.
И немотой терзает тишина,
смыкая губы, чтоб душа молчала.
Окно прольётся, застучится дождь,
рождая этот ритм невыносимый —
хоть ливнем становись, пока живёшь,
прозрачной каплей исчезай незримо.
Потоки слов несутся по отвесу,
сметают всё, творя несовпаденья.
Звучит орган. Заказывали мессу?
Какое удивительное  пенье…
Совсем другие звуки. Новый век.
Экстаз — внезапное торнадо!
Кипит вода, бурлят потоки рек,
бушует белоцвет в тенётах сада!
Гроза на убыль! Можно о любви
теперь, но сны неисполнимы.
Зову, а кто-то шепчет: «Не зови —
что если отзовётся нелюбимый».
Но где-то на границе темноты
и белой ночи полосы молочной
я ощущаю, вдруг, что рядом ты.
И точно!

Если падать иглой с той сосны, что помечена алым
цветом павшего солнца за берег,
                                                            за охристый край —
я ещё различу блёклый полог того покрывала,
за которым с твоим появленьем откроется рай.

Загорится огонь, закачается лампа над чаем.
Эта влага с дымком — потаённый напиток богов.
Догорит на костре прошлогодняя хвоя печали,
и сиреневый вереск сольётся с каймой берегов.

Что-то стало светлей и мятежней,
взорвалась за окном полутьма,
и скитаться уставшая нежность
обозначила встречу сама.

Лишь на миг теплота и прохлада,
обретая друг друга, слились.
Полузвук предвесеннего лада
разбудил в предзакатную высь.

Всё будет, как всегда? Нет, так не будет!
Прозрачная душа про всё забудет.
Убогой чашкой в недопитый чай
не попаду однажды невзначай
и не прольюсь отчаяньем из чая…
Ты хочешь возразить? Не отвечай!

Проходит всё! И видно неспроста…
Сожму губами жёлтый край листа
до острой боли. Тут же отпущу.
Не жду, не вспоминаю, не грущу,
на злые сновиденья не ропщу…
Вот допишу и лист перекрещу!

Прохладный ливень — вертикальный звон,
вселенский шум, фарфоровая чаша
березняка, и с четырёх сторон
пространство только Господа и наше.

И мы уже не люди, мы — огни,
огни преображения и света.
Прошедшие века, года и дни,
переплетаясь, и воплотились в лето.

Желанный миг в объёмной пустоте,
рождая звёзды, жжёт и тешит тело.
Смолкает ливень, тает рябь в воде,
и только всеблаженству нет предела!

Ты говорил: Смотри! И я смотрела.
Унылый дождь навязывал простуду,
знакомых берегов продрогло тело,
и дрожь прошла по глянцевому блюду
озёрному… Дождь слюдяной и белый
свивался струями, тревожил, холодил…
Ты говорил: Смотри! И я смотрела
и думала: Люби! И ты любил.

Садись поближе, берег не широк,
но нам с тобой любое место впору,
когда ласкает сонный ветерок
в угоду тишине и разговору.
Брусничный чай вдыхает дым костра —
блаженная закатная пора…
Здесь всё на свете требует повтора!

Там, за спиной, слежалась темнота,
за слоем слой до росных слёз, до дрожи.
И облаков медовая река,
когда б на вкус, с янтарным хмелем схожа…
Расходится и сходится вода,
слепые звёзды ловят неводá,
и сладок мёд разгоряченной кожи!

А тёмный лёд воды — души отрада:
нежней признанье, поцелуй смелей,
и кажется, что ничего не надо,
лишь окунуться, вспыхнуть и сгореть
в полночной черни, на небесном дне
в мифическом Перуновом огне…
Ты ощутил? Не отвечай, не надо!

Пожалуй, нам легко теперь вдвоём
идти сквозь мир по зебрам пешеходным,
нести своё тепло ночам холодным
и согревать телами водоём,
претендовать на соло в хоре сводном.

Веди меня по мартовским, ночным,
дремучим потаённым коридорам,
мерцающим мистическим просторам,
путём багряным, сном берестяным,
под вечным неусыпным Божьим взором.

Открылся берег… Ты сказал: «Прими
шершавый склон и сумеречный свет —
здесь можно жить и в промежутках лет,
в межлетье, в этой войлочной тени»…
Но время вышло, кажется,  рассвет!

Рассвет слепит.  Я отзовусь на имя,
услышу, как качает ветер бор,
поблескивает неба мельхиор,
дымится плед под пальцами твоими,
теряется игольчатый узор.

Светляками отойдёт ко сну
Северной Пальмиры эстакада…
Подари мне красную луну,
боль моя, любовь моя, отрада!

Может, лучше ничего не знать,
не терзать судьбу свою напрасно?
Но луны багряная печать
падает в ладонь монетой красной.

Обожжёт до крика, до слезы,
до глухой невыносимой боли.
Боже, милосердием росы
остуди пылающее поле!

Зачем так долго смотришь в глубину,
лица какого ищешь отраженье?
Какую неподвижную волну
желаешь взглядом привести в движенье?

Какую музыку к себе зовёшь,
спрессованную, сжатую до сути?
Прозрачных нот фарфоровую дрожь
не отпускай. Не доверяй остуде.

Одна лишь вера учит долго ждать,
и ты, едва прислушиваясь к звуку,
не открывая нотную тетрадь,
на клавишах удерживаешь руку.

Я тебя в коралловом и белом,
тёмно-синем, нежно-голубом
увлекала телом загорелым
в ледяной, бездонный водоём.

Расступились робкие кувшинки,
тростники прижались к берегам,
странных рыб чешуйчатые спинки
припадали ласкою к ногам.

Надо мной светилось куполами
золото российских рудников
и рассвет гремел колоколами,
будоража сон березняков.

Приходи, плыви со мною рядом,
не заказан заповедный путь.
С нами только музы и наяды —
не узреть ещё кого-нибудь!

Непременный мой, неутомимый,
вещих снов засеявший поля,
по тебе душа моя томима…
В пеленах туманных тополя
там, перед окном, твоим небесным,
пред твоим предчувственным окном,
говорю с тобой о неизвестном,
тайном, предрешенном, неземном.

Пока ты будешь видеть сны мои,
в поющих голосах искать отраду —
не прекратят распевки соловьи
в растерянной листве земного сада.

Хмельное время не уйдёт за край
немых оград и берегов мятежных,
прольётся свет на этот краткий рай,
как ощущенье благ земных и нежных.

Возьми с ладони хвойное тепло
из нашего былого сновиденья,
когда волненье алое текло
от жара моего прикосновенья,

от вольного дыханья, от комет,
что небо в темноту свою роняло…
Казалось, никого на свете нет,
и свету нет конца и нет начала.

Звучала тишина, как приворот,
мы слышали, не приложив усилья,
всю полноту полуночных длиннот
необозримой приозёрной были.

И не нашлось предлога, чтоб уйти
от нереальной музыки молчанья,
а наши тени, потеряв пути,
вдруг замерли в восторге и печали.

Они остались там, на берегу,
где нам с тобой не очертили круга.
но я всегда их различить могу,
когда не дотянуться друг до друга.

Так тяжело в бездарной суете,
когда в столице цепенеют воды,
а до полночных рощ, верста к версте,
ложатся расстояния, как годы.

Эта радость — и близость, и разность
наших лет, наших бед и сомнений,
наших  душ очарованных праздник
в удивленьях, мечтах, сновиденьях …

Канет всё. Опрокинутся ночи,
потекут не туманы, а пеплы,
теплоты растворится комочек
в небесах этой жизни нелепой.

Сначала — только ты и млечность…
Позднее — млечность, ты и мелкий дождь.
Ромашки здесь разгадывают вечность,
иных вибраций впитывая дрожь.

И надышавшись пасмурным дурманом
сырых предгорий, хвоей и смолой,
ты больше не ищи огней обманных —
туманы небо пьют над головой.

Ты смотришь равнодушно и печально
на дикое природы естество,
а дождик, словно ропот изначальный,
спешит, шаманит, сеет волшебство.

Нам остаётся только ждать и слушать
пока пространством завладеет ночь.
Струится вечность, растворяя душу,
бессмертие пытаясь превозмочь…

За последней кромкой февраля
теплоту нащупывают почки,
и зима в сетях календаря
не найдёт причин для проволочки.

Только что-то мается душа
среди буйных прихотей погоды —
не могу по-прежнему дышать
в каменных объятиях несвободы.

Так  весна, туманами клубя,
бредит о полях молочных мая.
Невозможно выжить не любя.
Без тебя, томлюсь и пропадаю.

Там были сумерки и тишина,
и колкий слепок встречи и разлуки,
и горький шоколад осколком сна,
и искрой обжигающие руки.
Но словно всё вершилось невпопад…
Звучали фразы, замирали жесты,
и пальцы набирали наугад
латиницей неведомые тексты.
Казалось, всё идёт само собой —
искрится звездопадом монитора,
и странный текст невнятною строкой
ложится продолженьем разговора.
Ни да, ни нет, не вместе и не врозь —
двоим недосягаемо и тесно,
И только Windows, робко, но всерьёз,
уже звучала музыкой небесной.

Чаша ночного дождя пахнет хвоей и солодом.
Бродит и пенится память за гранью стекла…
Где же ты Солнце — души сокровенное золото?
Помню — ласкала и нежила, но удержать не могла.

Тёмным дождём осыпаются сосны кромешные.
Холоден чай, как в бездонных озёрах вода.
Падают бусы, плывут голубыми черешнями,
не уловить — обветшали судьбы неводá.

До помутненья сфер, до странной дрожи,
дышалось мне — до боли, до слезы,
до ощутимого ожога кожи
слепой волной прибрежной полосы.
Так загрустила — стала сгустком малым
в тенётах шелеста бесплотных дней,
что б ты услышал, как мне не хватало
в ночи щемящей нежности твоей…

Ты сам увидишь, как прольётся свет,
как левый берег выйдет из тенет
и объектив поймает лёт утиный,
полупрозрачный растр стрекозы
и нежность берегов у кромки тины
вдоль контура нейтральной полосы.

И всё! И всё!.. Любовь моя, замри.
Ни слова, ни полслова… Сотвори
молчание над выдохом волны.
Пусть влажное дыхание ночное
сквозь розовую дымку тишины
позволит слышать музыку покоя.

Ночь невыносима и прощальна…
Комариный берег, сон-трава,
крики сов, как зуммер изначальный —
зовы внеземного естества.
Тёмен камень, вросший в побережье,
вечности дыханье за спиной…
Два ствола сосновые, а между,
странно ощущаемое мной,
наших душ и мыслей сопряженье,
времени замедленный полёт,
ветра отрешённого скольженье
по необозримости широт.
А потом?
Потом не знать, но верить —
                   не предугадаешь наперёд.
Будущего узенькие двери
для кого Создатель отомкнёт?

Шумит предлесье, музыка молчит.
Туман и морось растворяют время.
Внезапный дождь торопится в ручьи…
Луна бела — она пока не в теме.

Мы радостью повенчаны, держись
за влажный воздух — неуместен страх!
Поверь, Он рядом, подаривший жизнь,
молчит, не отражаясь в зеркалах.

Невнятна наша сбивчивая речь,
как эти крики чаек над водой…
Кромешный бред сомнений и невстреч
ещё не разлучает нас с тобой.

Как ягоду прохладную, роняла
свою любовь куда-то мимо сна,
и просыпались сны в глазах усталых,
и луны проплывали вдоль окна.

А.Ф.
Что с праведных небес серебряные нити
мне в этом одиночестве ночном?
Давно поблёкла выдумка финифти
твоих колец  в плетении резном.
Но иногда как будто голос слышу,
читающий причуды Беранже,
узорный тюль полночным ветром дышит,
и только воск свечи остыл уже.
Мне б вспоминать до розовых  небес
осенней были отсвет неземной,
атласный шелест и дождливый лес,
вневременье, где снова ты со мной.

Этот маленький град или снег —
                                                       этот странный июнь.
Коченеет стекло, в ожиданье случайных просветов,
И колышется марево — тьма без закатов и лун,
только стелется смог среднерусского тусклого лета.

Даже звуки замрут. Только утро в узорах воды
обозначит сирень, позабывшую время цветенья…
Ей приснятся сады, где ручьями размыты следы
и смещеньем погод предначертано судеб смещенье.

Может, ты ещё помнишь ночное свеченье воды,
крики утренних чаек, вечерний хорал комариный?
Может, ты ещё помнишь? Но помнишь ли ты
ту любовь и печаль, послевкусье разлуки полынной?

Бьётся дикий космос подсознанья
в алгоритмах неба и земли.
Мечется зима непониманья.
Сердце  замирает и болит.

Остывают чувства и желанья
в пламени холодного огня.
Перейду порог неузнаванья
в эти два предновогодних дня.

Позабуду.  Думать перестану.
Ледяным дыханьем остужу
отрешенья мнимую сутану.
От тебя себя отворожу!

Я уже разучилась в разлуке писать о любви,
вышивать по скользящей канве
                                                      белотканное счастье...
Мне бы только в февраль снеговое окно отворить,
чтобы чувствовать колкого ветра немое участье.
Не ропщу.  До руки твоей, как до весны.
Пусть незрячий художник
                                           не видит светящейся сини…
Он рисует с натуры свои бесконечные сны,
предлагая, как данность,
                                       абстракцию спутанных линий.
Гений слеп — он касается мыслью холста,
словно птица крылом, размывая мятежные дали…
Соскользнули и падают тёплые строчки с листа
в сонный март сквозь туманные кольца печали.

На новгородские просторы
с Арбата трудно бросить взоры,
но невесома пелена
небес за створками окна,
как невесома наша речь
за тонкой пеленой невстреч.

Мы говорим: касается лица
черёмухи янтарная пыльца
и лепестков её ленивый спад
напоминает майский снегопад.
Мы говорим — здесь музыка своя —
неповторима кода бытия!

Мы говорим и сотворяем свет
и мыслями, и кружевом бесед.
Тревожным тембром наших голосов
мы вторим тьме лесов, и крикам сов…
И музыка над нами всякий раз,
как Божий камертон, смежает нас.

Столичная разбавленная тьма.
Аллеи с разноцветными вьюнами…
Что толку, что окончена зима —
она ещё теснится между нами.

Медлительно ладонью по руке
скользну так обреченно и так сладко,
и дрожь случайная, как рябь в реке,
вскипит и растворится без остатка.

Твой поцелуй на ниточке любви
тревожит неожиданным касаньем…
О, краткое ночное vis-à-vis —
случайно-неслучайное  свиданье!

Потерянный ветер и вечер, прикрывший глазницы,
скользящие тени, прощальное пенье огня…
Лиловый закат застывает на медленных спицах
притихшего леса в долине угасшего дня.

Согрей мои руки — им холодно в этой неволе
продрогшей планеты, её ледникового сна —
и вздрогнет луна, и от странного трепета в горле
качнётся в душе тростникового счастья волна.

Май уже отсчитывает сроки.
Сквозь черемух душное шитьё
ускользает в узкие протоки
счастье обреченное моё.

Гладь воды, белее ночи белой,
ловит проливные облака,
памяти сияющее тело
тает у Всевышнего в руках.

Терпкие рябиновые ночи,
сладкие рассветные часы,
россыпью штрихов и многоточий,
сгинут у нейтральной полосы.

Апрель, и робкий снег в окне…
«Послушай, птица:
в тревожном сне
тебе весна, наверно, снится?..
Так неожиданно стемнело —
твоя ль вина?
Весны встревоженное тело —
любви волна…
Но ты, живущая снаружи
моей души,
короткий миг внезапной стужи
принять спеши.
Не улетай,
края апреля —
твои края!
Такая грустная неделя,
Любовь моя!

Только то вот и было:
за вспышкой и громом — ни зги.
Вещим сном опалило,
белым пламенем выжгло круги!

Отозвался на имя,
да имя не вспомню в бреду,
между нами двоими
растворили шальную звезду.

Я в тебе без остатка,
пусть завидуют луны в окне.
Пахнет жимолость сладко,
птица радости бьётся во мне!

Как нетронутый ужин
полночная млечная гладь.
Только ты мне и нужен —
от сердца боюсь оторвать!