Я очень долго почти ничего не помнил о своём детстве.
В последние годы оно проявляется эпизодами, яркими и подробными.
Пока порог — три года. Оттуда я помню, как стою и смотрю сквозь доски забора, а папа и мама уходят, и такое горе… Мама потом рассказала, что это меня отвезли с детским садом на дачу, я продержался неделю, и в первые же выходные мамочка не выдержала. Она увидела мой полный тоски взгляд, вернулась … и забрала меня домой! Но этого память уже не удержала. Только слышу, как причитает надо мной бабушка, на непонятном языке: «Фейгелэ, фейгелэ…» (птичка на идиш).
Вот и сегодня вспомнил, как будто кино смотрел…
Мы тогда жили в общежитии Пятигорского театра музкомедии, оно располагалось с тыла, между театром и Горячей горой. На этом чудесном, исхоженном отдыхающими пригорке, мы, мелкая шелупонь, и проводили всё возможное время: объедались зелёной алычой, пили в «Цветнике» тухлый нарзан, в результате, выпучив глаза, убегали в ближайшие заросли сирени, распугивая немолодых курортниц, развлекавшихся с отпускными кавалерами или местными жиголо…
Здесь мы устраивали настоящие сражения с такими же недорослями-казачатами из станицы Горячеводской, которая распласталась по ту сторону Горячки-горы. Дрались без злобы, но до крови. Это было особым шиком — припереться домой с кровавой юшкой, размазанной по лицу. И заявить рыдающей маме: «А мне совсем не больно!»
Все комнаты общежития выходили на огромный балкон — крышу склада декораций. Здесь ели, пили, любили, женились, ругались, и даже дрались порой!..
Все молодые артисточки были восхитительны, я их по-мальчишески обожал, а они меня всячески привечали и воспитывали…
А ещё там, за Горячкой, были сады и бахчи!
Честно говоря, эти яблоки и дыни были нам нафиг не нужны: на пятигорских рынках местные плоды стоили сущие копейки, в урожай ящик абрикос (огромных, продолговатых, медовых) можно было купить дешевле, чем бутерброд с мыльной колбасой в школьном буфете. Так они и стояли вдоль сбегающих вниз улиц — штабеля ящиков, и по асфальту тёк подбродивщий в жару сок, и вились тучи небольших, но кусачих ос…
В общем, налёты на казачьи сады и бахчи мы совершали скорее ради сладкого чувства опасности и чтобы показать свою щенячью лихость. Заканчивались наши походы чаще всего благополучно: нас или не замечали, или со смехом угощали плодами от пуза.
Но иногда, особенно в совхозных садах, случалось нам нарваться на принципиального сторожа с берданкой, заряженной солью. Вот тут надо было тикать со всей возможной скоростью, что мои товарищи и делали.
Беда была в том, что поспеть за ними мне не всегда удавалось: сын блокадников, я был перекормлен бедной моей мамой, которая пуще всего боялась голода! Так что рос я весьма упитанным и медлительным мальчиком. Преодолеть это удалось только в отрочестве, когда папа отвёл меня к знакомому тренеру по классической борьбе и попросил сделать «из этого мешка» человека… Это, конечно, уже другая тема, но процесс оказался довольно мучительным, однако вполне успешным, что потом очень меня выручило в армии.
В нашей же истории, пока я разгонялся, сторож успевал шарахнуть вслед зарядом соли, и дважды я получал полную порцию в спину и пониже.
В первый раз я со страшной скоростью долетел до нашей горной речки Подкумок и долго отмокал в ледяной воде. Во второй раз меня задело так крепко, что я вообще не мог идти, а не то что бежать…
Перепуганный сторож, одноногий фронтовик в потёртом пиджаке с медалью «За отвагу», долго отмачивал мою заднюшку в тазу с тёплой водой из бочки, причитал и потчевал меня исходящими соком грушами. А потом набил ими мой детский рюкзачок. Так что домой я вернулся с добычей!
…Горячка, родная моя, крепко ли сидит на постаменте твой бронзовый орёл? Не сорвался ли в полёт — туда, где в ясную погоду сверкает своими белыми горбами Эльбрус? Не выродилась ли твоя алыча? Обживают ли тебя нынешние пацаны?
Как же я по тебе соскучился!