и русский воздух с примесью греха,
и смога городов, пожарищ и заводов,
арбуза, снега, плоти и греха,
и поколений, что дышали, многих.

церковный шепот, колокольный крик,
так лютик горький в кошеве поник,
и бересты у губ щемящий свист,
и взрыв народной воли, анархист,

и русский воздух, породивший прозу,
поэзию и раздвоения сдвиг,
и красную и белую угрозы,
репрессии, вождизм, застой, тупик,

реакцию, падение нравов, духа,
профессорский уплывший пароход,
раскол, умноживший падения разруху.
и русского из русских же уход.

и русский воздух-эфемерный дым
не сладок тем, кто дышит, им горим…

и в черной речке странная слеза,
то стихотворная, то от петита прозой.
и рукописи талая стезя
вмерзает в лед, то рифмой, то с мороза
пороховой отдушкою грозя
уходит — пуля вне ствола, и поздно…

и эхо секундантского суфлерства,
и эхо расходящихся шагов,
ах, Пушкин-Сильвио, каков…
последнее без вишенки бретерство,
и выстрела взлетевший часослов,
и жизнь за жизнь без тени благородства…

и черной речки белые бинты —
собрание сочиненных здесь дуэлей,
падение и взлет иных качелей,
души со смертью встреча здесь на ты,
и в ледяное зеркало купели
рассыпанные рукописи тайные шрифты.

из трех элегий снег, вода и смерть,
глаза, ресницы, рыбаки и бог,
и вся эта — другая круговерть,
когда вода и снег. и рук, и ног
не существует. видит бог. из глин
поднимет стебель будущих стремнин,
и камешком положит на порог.

из трех элегий каменный поток
по водному, шлифуя перекатом
кому-то лоб, ну а кому — висок,
шагает невесомости собратом,
вливаясь в зерна, в неба кровоток,
что отливает холодом, то златом
по пурпуру, что чернь несет в восток.

из трех элегий каменка и смерть,
когда б бумаге медленно гореть,
увидеть те начертанные знаки,
что и в огне хранятся на бумаге,
и глину обожгут, и станут прахом,
у снега проступая на рубахе...
и в дождь переходя в косом замахе.

кричала чайка истово и резко
ловила рыбу разбивая рябь
и уносила в клюве малолетним
и уносилась в зеркале двоясь

а возвращалась тихо белой меткой
и тень свою как невод стерегла
и падая промахиваясь редко
выхватывала лучших жизнь-игла

и возносила на голгофу смысла
безжизненные полые тела
а в радужные капель коромысла
душа то падала, то ввысь текла.

и в этом городе есть Лысая гора...
и тот Христос, что здесь прописан,
свой крест несет на Лысую с утра,
Варавван ждет у скользкого карниза.

и снежный квест — в сем городе игра.
и ничего не светит пришлым и Улиссам,
они для тех двоих — на черствый хлеб — икра…
глаза скользят по дымным домнам, крышам,

и новый мост пруда сшивает дикие места,
и дважды в воду не войти у старого моста,
и квадрокоптер пишет, чтоб пилат услышал
иуды поцелуй в раскрытые уста…

есть с языка выхватывая слово
когда б оно на все всегда готово
не жгло и не варилось впопыхах
и побывав у жизни на ножах
впивалось прочно в крест еловый.

есть с языка деепричастный дух
причастий проявившихся на слух
глаголов полустиший черный мел
и существительных упавших не у дел
всему готовя скорый передел.

есть с языка упавшее в тетрадь
чтоб слово нужное коверкая искать
катая между звуков в звукоряд
по буквам по слогам как говорят
пока они в миру не воспарят...

есть с языка когда скользит рука
меж суповым и письменным прибором
когда строка не поддается к уговорам
и мысль то тяжела то так легка
что автор вдруг сравнялся с вором

и в кандалах идет под песню ямщика...

я свой гранатовый браслет
себе дарила по крупицам.
и каждый камень в сонме лет,
как майский дождь грозой гордится.
и гранью обновляя грань,
он заставляет скорбь мирится
и отдавать любую дань
за соблюдение традиций.
и воскресать, и погибать,
и сень аллей ценить как данность.
не понимая понимать,
прощать и списывать на давность.
за нелюбовь платить сполна
способным на все жертвы чувством
и всепрощение, до дна,
считать доступнейшим искусством.

а злые девочки растут из снегопада.
их клювики в крови хоть желтороты.
так зимородок падок до охоты,
когда снегам пора на  землю падать.
от голода его птенцы чуть живы,
всеядны, и питаются друг другом,
и все что движется, им легкая нажива.
а под крылом замерзшая  округа.
в крови их оторопь, и ходит брага
весенней оттепели и отмерзшей стали.
но зимородок одинок, и, право,
не верен в паре, и не верит стае.

поэт всегда владеет пустотой
и воздуха неоспоримо тонкой нотой
и подменяет музыку игрой
и светом, исходящим от киота,
эфирным,
в сотни сотен децибел,
тишайшим,
до микронного звучания,
и грешным, что как радуга не бел,
и трепетом от первого касания...
неоспоримой тайны бытия,
неразрешимой немоты вопроса,
когда в последнем звуке лития,
а первый — лишь младенец в чреве носит.

где наш Гомер, слепец имперский...
где между сциллами харибд...
и волкодавами, что блески
звезд Красных в небе закусив,
свеченье в окнах, занавески,
руки сухой указ, маршрут,
как око мира стерегут?

где наш Гомер, провидец дерзкий.
король этапного гротеска,
провидец собственных оков,
заложник рифмы и стихов,
не изменивший слову в песне,
как был, так есть, и был таков.
умен, упорен, бестолков?

здесь был Гомер, и профиль резкий,
как рифма режет слух и глаз...
и на вокзальной передержке,
на радужках, и в час нерезкий,
у проходящих мимо касс
застрянет кадрами в нарезке
поэт, смотрящий прямо в нас.