Удивительно, какие бывают на свете нелепые люди! Причем бывают они двух типов: нелепо смешные — и нелепо неприятные; о случайной встрече с одним таким и хочу рассказать. Состоялась она давно, теперь уже ровно десять лет назад; все порывался написать о ней и каждый раз останавливался: художественная проза нелепыми случаями не занимается — это удел медицинской и уголовной хроники, однако мой случай, по-моему, не подпадает ни под то, ни под другое… Надеялся встроить в какой-нибудь текст, — но стоит он в памяти наособицу и никуда не вписывается. И заняла-то встреча не более получаса — а так впилась в память, что не избавиться иначе, как только описать: проверено многократно.
Я даже число запомнил, когда это произошло: в самый канун Крещения, вечером 18 января. Был, как и полагается о такую пору, добротный, градусов за двадцать, морозец; я припозднился с зимними делами на даче, приехал на электричке часов в десять вечера, причем — с объемистой хозяйственной сумкой, сошел, не доезжая до главного вокзала, на посадочной платформе, спустился к автобусной остановке и жду автобус. В это время со стороны жилого квартала подошел к остановке невысокий мужчина, одетый слишком форсисто для крещенского морозца: в кожаной курточке с белым кашне, в перчатках, в кепке, и — с полупустым пластиковым пакетом в руке. Постояв немного, он ринулся прямиком ко мне, самому ближнему — там стояло еще двое или трое — и, опахнув меня алкогольным дыханием, спросил:
— Скажи, отец: как доехать до Николаевской церкви?..
Не ведая того, он поставил меня перед дилеммой: отвечать — не отвечать? К тому времени я уже держался привычки не заговаривать на улице со случайными людьми, тем более — пьяными, тем более — если к тебе обращаются так развязно-запанибратски; легче всего буркнуть: «не знаю», — и отойти подальше от докучных разговоров. Однако больно уж нетривиальный вопрос задал мне человек: он, кажется, ищет дорогу к Храму? Так что я ему ответил, но лишь — вопросом на вопрос, да еще — с ироническим ударением на последнем слове:
— А чего тебе там делать, сынок? — потому что, хотя на остановке было полутемно и я не мог определить его возраста — однако за сыновний возраст он уже явно перевалил.
Да, я спровоцировал его на диалог, не знаю, зачем. Может, просто скучно было стоять и ждать автобус, который в столь позднее для зимы время неизвестно когда придет — или человек и в самом деле заинтересовал меня столь неожиданным вопросом?.. Только он придвинулся ближе и, еще гуще дыша алкогольным смрадом, горячечно заговорил, чуть ли не исповедуясь:
— Да, понимаешь: пили, пили с зятем, и — дай, думаю, съезжу, помолюсь — может, грехи отмолю? — да свечку поставлю! Сегодня же, говорят, всенощная будет? Не молился никогда! Бутылку вот взял, — тряхнул он пакетом.
— Как же так: поехал в церковь и не знаешь, где она? — рассмеялся я. — Ты ее там не найдешь. Поезжай лучше в центр — там большой храм есть…
Тут я должен пояснить для плохо знающих наш город: Николаевское кладбище вместе с крохотной церковкой окружено со всех сторон «частным сектором». Не знаю: санитарные ли нормы не позволяют строить там крупные дома или сами дольщики не хотят там селиться? — только вокруг кладбища остался большой квартал этой самой, реликтовой, так сказать, частной застройки с избами, палисадниками, тяжелыми воротами и глухими заборами, а саму церковку за домами почти не видать.
— Да нет, мне именно туда надо! — все так же горячечно объясняет собеседник. — Мать у меня там лежит, давно не был — забыл дорогу!
— Ладно, — говорю, — покажу, где сойти — мне в ту же сторону ехать, а там спросишь, — и тут как раз подошел наш автобус. — Садись, поехали!
Забрались мы с ним в полупустой автобус, рассчитались; я сел на ближайшее к двери сиденье; он уселся рядом и, всмотревшись в меня попристальней при более ярком, чем на улице, свете, спрашивает:
— Слушай, земеля, а сколько тебе лет?
— Какая тебе разница? Сколько есть — все мои! — отвечаю грубовато — не хватало еще отчитываться перед ним за свои годы!
— Нет, а все-таки? — допытывается болтливый собеседник.
— Ну, скажем, пятьдесят семь, — невольно подчиняясь ему, отвечаю нехотя. — Удовлетворяет?
— Слушай, земеля, а ведь мы с тобой погодки! — и норовит меня пьяно обнять. Я отстраняю его, пытаясь утихомирить:
— А чему тут радоваться? — и, невольно всматриваясь в его лицо с пьяно поблескивающими темными глазами, очень, однако, бледное, и — без единой морщинки, говорю строго: — Только брось заливать: по-моему, ты не досчитал себе лет пятнадцать.
— Во, гадом буду, честно! — энергично чиркнул он пальцем по шее и забормотал, уже без прежней горячности — а, скорей, с чувством превосходства над моей неосведомленностью: — Я тебе совет дам: никогда не волнуйся, спи спокойно — и станешь, как я! Решай свои проблемы сразу, махом: р-раз, и все! — и всегда молодой будешь, как ангел!
— Да не получается — сразу, — говорю.
— А надо сразу, с первого шага: ты — или они! Я всегда так делал — а потом спал спокойно!..
И тут я относительно него кое-что понял. Выдавали его и лексикон с земелей и гадом буду, и умение мгновенно знакомиться и назойливо навязывать себя, и состояние постоянного нервного возбуждения…
В молодости, приехав после института на «комсомольскую стройку», я несколько лет проработал с заключенными-уголовниками; между собой мы, «линейщики», так их и звали: «наши комсомольцы», — а фактически-то все эти годы и сами провели за проволокой, в их компании, приезжая домой лишь ночевать. И чего только я за эти годы ни насмотрелся и ни наслушался! И научился бегло распознавать типажи тамошних насельников. Знаю, что после длительных, не менее шести-семи лет, отсидок на их характерах и лицах остается несмываемая лагерная печать, и как ни прячь ее потом — человеку опытному легко ее распознать по стати, по походке, по выражению глаз, по интонациям в голосе и уж тем более — по лексикону; и я понял: мой автобусный попутчик — один из этих несчастных, причем самый неприятный: взрывной и непредсказуемый; на зоне такие рвутся в паханы, но им не хватает для этого выдержки и силы характера. Оставаясь в шестерках у паханов, они, вечно не удовлетворенные своим положением, бывают злы, коварны и жестоки до садизма… И, будто в подтверждение моей догадки, он, горячо дыша мне в ухо, продолжил бормотать свою пьяную исповедь:
— Хотел на Рождество — пропустил: бухбю по-черному. Зятя звал — не хочет… Взял вот бутылку и пошел… Тринадцать лет, две ходки… Надо же когда-то, верно?.. Только ты это, смотри, не пропусти — скажешь, когда?..
— А бутылка-то зачем? — спрашиваю насмешливо.
— Для смелости, — улыбается, и тут же мрачнеет: — Страшно: я же все проблемы махом решал: р-раз — и все, и спал спокойно… Слушай! Пойдем со мной, а? Ты мужик, смотрю, нормальный.
— Да ты что! — говорю. — Мне еще пять остановок. Пешком, что ли, потом пилить? Меня дома ждут.
И тут мы подъехали к остановке; автобус встал, распахнулась дверь.
— Все, — говорю ему, — выходи! — и пока он выходил, я через распахнутую дверь глянул на улицу. Остановка была освещена, но совершенно пуста; дальше, за ней, густо темнело пространство «частного сектора» — взгляд едва различал в темноте домики... А мой спутник, выйдя и тотчас оценив обстановку, ринулся обратно, встал в двери и взмолился ко мне:
— Проводи, а? Ничего не вижу и не знаю, куда идти!
Конечно, мне было его немного жаль — но выходить не хотелось. Между тем водитель повернулся к нам и рявкнул через микрофон:
— Решайте быстрее — мне ехать надо!
— Ладно, — сказал я, взял сумку и вышел, весьма недовольный тем, что невольно становлюсь исполнителем чужой воли…
На самом деле на улице было не так уж и темно, как виделось из автобуса: в легком морозном тумане горели фонари, кое-что освещая. Осмотревшись (бывал я в этом районе уже давненько) и, разобравшись, куда идти, говорю попутчику хмуро: «Давай за мной!» — и иду вперед, слыша лишь, как он торопко хрустит сзади снегом в своих легких туфлишках.
Вошли в неширокую улицу. Кругом за заборами и палисадниками — засыпанные снегом избы со светящимися окнами, тусклыми от морозных узоров; посреди улицы — укатанная дорога, а меж дорогой и заборами — сугробы, как в деревне. На улице — ни души. И тишина.
Метров через сто я остановился.
— Вот, — говорю спутнику, — так прямо и иди. Метров через триста — отсюда, к сожалению, не видать — улица упрется в забор. Это — кладбищенский забор. Перед забором — проулок; повернешь по нему налево, пройдешь еще метров двести, и тут тебе — церковь. Понял?
— Понял, — отвечает он, не решаясь, однако, тронуться с места.
— Ну, так и иди, — повторяю, повернувшись и собираясь уходить.
— Проводи, земеля, а? Вот чегой-то страшно мне — не идут ноги.
— Иди-иди, сам дойдешь! — уже строго прикрикнул я на него.
— Отец, ну ты чего? Не уважаешь? — вцепился он в мой рукав.
— Какой я тебе отец! — фыркнул я и попробовал освободить свой рукав, но он вцепился в него мертвой хваткой. Я сильно рванул и освободил его.
— Ты чего, отец? Я же с тобой по-хорошему… А могу и по-плохому, — добавил он, уже с угрозой.
— Я тоже могу по-плохому, — сказал я, по возможности спокойно, однако все во мне на всякий случай напряглось, и сильно застучало сердце.
— Ах ты, падло, ты мне угрожаешь? — ни с того ни с сего взревел он, выхватил из сумки бутылку и, держа ее за горлышко, стал подступать ко мне.
Давным-давно, в студенческие времена, я две зимы ходил в спортивную секцию бокса. Больших успехов я там не достиг; проведя четыре или пять настоящих боев на ринге и получив самый низший спортивный разряд, решил, что для самозащиты этого вполне хватит, а потому бокс бросил для более интересных занятий, и в течение почти целой жизни мне ни разу не довелось использовать это умение, так что я даже сокрушался: столько золотого времени потратил зря!..
И вот на закате, можно сказать, жизни, совершенно случайно оно мне пригодилось: в то время как он шаг за шагом подступал ко мне, готовясь ударить — я отступал, не вставая в стойку, чтобы не выказать своего умения, и в то же время быстро соображал: куда ударить; потом бросил сумку, резко уклонился в сторону и нанес ему точный — как учили когда-то! — удар в челюсть. Мой попутчик (или кто уж он мне теперь?) выронил бутылку и классически: пластом, — раскинув руки, рухнул спиной в снег.
А я разогнулся и вдруг почувствовал: мое сердце остановилось! — а потом, через три-четыре секунды, бешено и совершенно беспорядочно поскакало куда-то; и, будто стальным обручем, сковало грудь — не вздохнуть.
Я испугался: во-первых, мне показалось, я сейчас потеряю сознание, а во-вторых, если встанет мой противник — а он рано или поздно встанет! — я перед ним совершенно беспомощен: он может сделать со мной все что угодно, даже убить… И пока он оставался неподвижен, я поднял сумку и, по-прежнему не в силах глубоко вздохнуть, осторожненько, но в то же время и торопливо поковылял обратно, к остановке... Выйдя туда, я сел на лавку и стал мысленно успокаивать сердце.
Просидел я так минут двадцать, пока оно не успокоилось; осталась только острая игольчатая боль. И все думал о том, что же произошло? — кляня и себя, и своего нелепого спутника, и уже жалея его. Успел за это время продрогнуть и вдруг спохватился: да ведь он там, если только не очнулся, может замерзнуть! Я вскочил и побежал обратно, на место поединка, еще издали с тревогой всматриваясь: лежит он там — или нет?
Но, слава Богу, его там уже не было; я даже вмятину в снегу нашел, куда он упал: или сам поднялся — или кто-то поднял его и увел?.. Я повернулся и, успокоенный, побрел домой — больше этот нелепый человек меня не интересовал: усилием воли я постарался вычеркнуть его из своего сознания.

Вот и вся пустяковая история встречи с тем нелепым человеком.
Разве еще вот что — в ту ночь мне приснился странный сон, могущий дать богатую пищу для психоаналитика: будто бы лето, сумерки; я иду по людной улице и догоняю невзрачно одетую женщину; в руке у нее тяжелая сумка (уж не та ли, которую я сам вечером нес?), и я предлагаю женщине помощь: беру, несу ее сумку и заговариваю с ней; она довольно молода, но не красавица, и при этом — темные глаза. А лицо неулыбчиво.
Посреди пустенькой болтовни, какая обычно сопутствует знакомству, женщина говорит мне, что гадает на картах, знает обо мне что-то такое, что непременно хочет рассказать, и приглашает к себе домой. И я с ней иду, при этом объясняя, что не верю в ее колдовские способности: ей не хватает для этого загадки, тайны… Я и в самом деле не верю в колдовство — я понимаю: меня завлекают, — но тащусь за ней из чистого любопытства: что она, интересно, предпримет дальше? Словом, нарываюсь на приключение.
Поднимаемся по лестнице, входим в стандартную городскую квартиру, пустую и обшарпанную, проходим в комнату, и я вижу: по голой стене в трех метрах от меня ползают крупные пауки — пять или шесть — с мохнатыми членистыми лапами и тугими, как буро-желтые гнойники, животами. Но я этой живности не боюсь: в детстве, увлекаясь биологическими наблюдениями, я их много переловил и перетрогал, — а потому рассмотрел их повнимательнее и говорю ей, рассмеявшись и кивая на них: «И это все, чем вы хотели меня удивить?»
Тогда она складывает пальцы руки в щепоть и швыряет что-то этой щепотью в одного из пауков; паук вспыхивает и мгновенно сгорает, оставляя дымок. Точно так же она расправляется с остальными. Я зачарованно смотрю на это, и когда сгорел последний — поворачиваюсь и говорю: «И этим меня не удивите: просто у вашего биополя — сильная энергетика».
Тогда она оборачивается ко мне, впивается в меня неподвижным взглядом, и взгляд ее — все мрачнее и тяжелей; хуже всего, что я узнаю его; мне становится страшно — и я просыпаюсь. Сердце быстро колотится; в него впились уже знакомые мне иголочки. Я лежу в темноте, стараюсь себя успокоить: не такой уж сон и страшный — бывают страшней, — и хорошо понимаю: он — от боли, а боль — от вчерашнего нелепого происшествия и моих сердечных перебоев; понятны и прозрачны и мотивы, и сюжет сна…
Только, помню, меня удивило, даже восхитило тогда: как точно улавливает реалии и странно преображает их мое сонное подсознание, и как сон в сравнении с реалиями ярок и многозначен: каждая деталь в нем становится символом — и поди, угадай, что означает эта деталь или та? — и сколько аллегорических смыслов замешано в один сюжет из подоплек короткой встречи и короткого затем поединка с тем нелепым человеком — даже то, как он готов обернуться женщиной, лишь бы заслужить мое внимание и доверие; даже — как он старается собрать в пучок свою внутреннюю энергию и сжигает в ней пауков своей души… И как трудно, в отличие от легкого и подвижного сонного подсознания, доходит до осмысления явлений мое сознание, продираясь сквозь толщу привычек и предрассудков…
Вот какими бывают случайные встречи…

Однако не потому я о ней рассказываю сейчас.
Дело в том, что, по мере того, как детали встречи со временем в моей памяти год от года слабеют — вышелушивается из деталей сам тот человек, под завязку, что называется, нагруженный душевным мраком, в каком-то смутном порыве, слепо, тяжело, наощупь, можно сказать, искавший дорогу к Храму, жаждя в своей мутной душевной стихии продраться к Богу; искал, а вокруг — никого: лишь бесплотные человечьи тени! И у меня — все больше и больше сочувствия к нему и сожалений по поводу того инцидента.
Но только теперь я готов сказать ему открыто и вслух: прости меня, мой собрат, дорогой мой, нелепый мой соплеменник, за то, что на твоем, таком шатком, трудном и долгом пути я взял и ударил тебя! Дошел ли ты тогда? Не обозлился ли еще страшнее и безнадежней?
Прости мне мое высокомерие, мой снобизм («о чем мне с ним говорить!»), мою суетность («как же, торопился домой!») и мое нежелание подать тебе руку, сказать несколько ободряющих слов и довести до самых ступенек Храма, пусть ты и полупьян, и — с нелепой бутылкой водки в руке. Прости мне мое презрение к тебе, такому дикому и нелепому, своей дикости и нелепости не разумеющему! Прости мне мою интеллигентскую гордыню и столь долгое нежелание изживать ее в себе!
Сколько же надо было еще прожить лет, прочитать книг, пережить передряг, народных и своих собственных, сколько передумать всего — чтобы понять, наконец, его и себя, связать себя с ним в единый узел и дойти (чуть не сказал «опуститься») до такого простого желания: попросить прощения у незнакомого человека за причиненное ему мимоходом зло. Сколько же я еще сотворил зла, не ведая того — и легко простив себя за него, и тут же про него забыв?.. Прости меня, если слышишь! И если даже не слышишь, все равно — прости!