Благослови меня, Спирúдон
(по-русски — просто Спиридон),
принять смиренно все обиды —
пусть скажут: их — достоин он!

Пусть скажут: слишком он убог,
и слишком словом околдован —
к мощам твоим притекши снова,
всё просит дать в ответ — итог:
о вечной сути слова «Бог»…

Пусть изрекут: зачем ему свобода —
в делах земных, коль Бог на небесах?
Мол, наш Спирúдон, — только страж у входа,
лишь отзвук песен тех, что льются в голосах
хоров торжественных высокого синклита —
в том мiре горнем славословных сил!

А я — свое: зачем тоской повито
и горько-сладостно земных движенье крыл?
Зачем — дана земля нам, дар сей Божий?
Зачем — земной мучительный удел?
Зачем — мешаем Правду чаще с ложью?
Зачем — бессмыслица землей творимых дел?

Но что им — плачущий, несущий ту свечу,
что нес и Иов — ничего для них не знача?
Что ж, я скажу в ответ — я даже прокричу:
Пусть на костях твоих, Спирúдон, мiр оплачет
(как много их — не верящих в сей стих!)
все горести свои, всю горькость дней своих
(и лишь тебе с надеждой прошепчу):
и всех святых святей — земли святую неудачу,
твоей главы — всю скорбь, склоненную к плечу…

И ты, Христа блаженнейший избранник —
Францисков, Сергиев и Серафимов^* брат,
и самых первых тех — тех самых-самых ранних
детей Того, Кто мiром был распят, —
ты знаешь: не сыскать вовек пути иного,
и в муках твари сей всё бродит человек,
ища лишь одного — слов всех превыше! — Слова,
Которым мы живем, — и начали свой век…

И потому скажу, к тому и мiр склоняя:
Блажен, кто верует в сладчайший Божий Суд!
Его залог — вся наша скорбь земная
и наша кровь, всё каплющая с уд
Христа — с Креста Его! — среди Земли и Рая,
лишь всё полнее наполняя —
грядущей Вечности Божественный сосуд…

Волшебный остров мой, где жизни сей — изгнанник! —
так радостно влачу веков твоих покой…
Пустынных троп твоих я, благодарный странник, —
крещу закатный свет бестрепетной рукой…

О, Господи, за что — Тобою мне дарован
здесь дней святых чудесный сей притин?
Какою силой я блаженно околдован —
я — грешный раб Причины всех причин?

И Промыслом Твоим за что сей остров даден
душе полуживой — из дней совсем иных?
Чтό миг его, — в таинственном раскладе, —
сулит и дале мне — средь судеб всех живых?

Часовня-столобок — крещальный знак дороги —
пусть вдруг укажет вновь тот новый поворот,
что вслед за ним — за этим днем убогим! —
подарит мне Господь, и остров — позовет…

Вот — облако. Крылу подобно птицы.
Вот — море. Видно между гор.
Вот — солнца луч. Скользит по лицам.
И вдруг в глаза мне бьет в упор.

Зажмурюсь. Снова их открою
в безумной дня голубизне,
где слишком море — голубое,
и слишком льется в душу мне.

И даже шляпка голубая
у нежной девочки моей —
как будто всплеск морского рая
застыл на буйной голове!

Её ль фантазиям безумным
покорен в нас любовный бред —
чтоб нам нестись к волнам тем шумным,
что жизни сокрушают брег?

И в небо — с этих скал! Ты — сможешь!
В полет, мой друг, над бездной лет —
и страшно ты в глаза мне смотришь,
и скорбно я смотрю в ответ.

…Но нет прекраснее мгновенья,
и нет печальнее — любви:
двух душ — в небесном растворенье,
двух тел — внизу, в земной крови…

нас ловит жизнь на голые крючки
ну что сказать про сучку эту?
(я от дождя — надел очки)
она — вредна ведь человеку…

да, да — вредна… и ведь недаром
известен всем исход земной:
разложат нас по личным ямам —
с итогом крышки гробовой…

ну а затем кому какая —
глядишь — там выпадет судьба…
что ж подождем душой играя —
в преддверье ада или рая
(«перебирая провода»)…

прощай, мой ангел, мой хранитель…
до встречи, брат, в иных мiрах,
где, брат, и я — небесный житель…
где, брат, и я скажу лишь: ах! —

здесь чудеса, здесь леший бродит,
русалка прячется в ветвях…
здесь при честном ином народе —
иная жизнь, иной размах…

и что лишь в сказках узнавали,
здесь всё играет и поет —
иная ширь, иные дали,
иной, совсем иной народ...

и серафим кудрявый спросит —
с улыбкой огненной своей:
что, друже, есть еще вопросы?
иль всё понятно — дуралей?

здесь царство лишь добра и света!
и неизвестно вовсе зло!
и ты дитя — душа поэта —
отныне узришь мiр светло…

— и слышал я отверстым слухом
как за спиною дуб шептал:
благословен восставший духом —
и сей уже младенцем стал…

о миг волшебный воплощенья!
благодарю, Господь, Тебя
за чудо — детства воскрешенье…
за пир чудес — «осьмого дня»!

Святая ль простота? Лукавство ль наших слов?
Как часто говорят: любовь — дитя свободы!
Не верю в это я — и верить не готов:
что ж, ненависть, друзья, тогда — того же рода?

Любовь и ненависть — родные сестры? Наш
Творец — их свел в одну семью? Под сенью
их общей крыши — Вольности? И блажь —
не веровать в такое их рожденье?

Одна лишь мать у них? Обеих злой отец —
лишь Выбор наших душ, свободою прельщённых?
И только он один — пасет стада овец —
жезлом железным! — ею соблазнённых?

Не верю я — что Бог тут ни при чем!
Не верю я в любовь — как в дочь такой свободы…
Отец Любви — лишь Бог! Лишь Он Один — в Своем
всём Существе Любви — пасет Свои народы!

Лишь только в Ней — таится вольный дух,
и только лишь Она — свободна от ошибок,
даруя Истину, душе — блаженный Слух:
да слышит сердце в нас — Его Призыв и Выбор!

…О как же прав был тот, кто прокричал у входа
в Твой Свет, Господь, — прокляв безумья ночь:
«Где только Дух Твой — там Свобода!»
Твоей Любви — Божественная Дочь!

Когда воркует Оберлингер^*
на флейточке печальной,
тоскует музыка тогда
той музой изначальной,
что с детства Моцарту дарил,
знать, не напрасно Бог —
поверх пространств земных,
поверх земных эпох —
Святых Небес клавир! —
для службы поминальной…

Но нет! — и Дороти не дышит
блаженством музыки такой…
чужд королеве флейт —
божественный покой:
ее душа лишь отзвук слышит
небесных гроз над головой —
иль страстный рев Венеций блудных,
иль Баха Бог — Германий чудных,
с их жадной скорбью неземной —
грозит нам будущей судьбой…

О, душ грешнейших окаянство!

И — райский вдруг! —
кларнет исландский
у Арнадоттир жарких губ^*…
(О! Музе Моцарта чужды
восторги раскаленных труб!)
…И тих, и трепетен простор,
и вольно музыки пространство —
когда Сам Бог — ее исторг…

Не говори: какой восторг!
Скажи лишь:
просто христианство…

…чудесный мученик —
неволи соловей
кандальник сладостный
ликующих церквей:
поющих струн,
грохочущих органов —
девятый вал
над бездной океанов…

но как Господь устал! —
от бьющих через край
сих пламенных тимпанов…

волна к волне (речистых чаек грай!) —
торжественно-крикливей не бывает…
гул ораторий вольных омывает
летящих тех пустот,
безмолвной сути дум!
прости нам Боже тот
беззвучья — славный шум:
прости, прости оплот
безбожных гласов — глум,
что так Тебя
лукаво нам скрывает!

силён — бессмыслиц бес…
но Моцарт, брат, не плачь…
твой реквием — палач! —
грядет уже с Небес,
и — в Божьей Истине —
пощады он не знает…

тосклив земной незвук…
а Божья тишина? —
она…
вовек она —
совсем иного рода…
каких же стоит мук,
о, Амадей, мой друг,
вновь слышать Господу
безумья гордый крик
(о, ты извечен — фарисея лик!),
сердец безмолвие —
поющего народа…

в них исподволь: Распни!
но, станет, братец, — хуже:
молчаньем обернется рот,
и где ты — пламя позолот?
и где — былых лампад огни?!
петля затянется лишь туже…

…но, Моцарт, — не рыдай!
видна нам даль исхода…
Господь тебя узнал —
средь будущих друзей!
Звучи же музыка —
Небес немолчных ода…

убей безмолвие!
всю ложь земли — убей!

когда голубкой вновь воркует
кларнет блаженный не спеша
то не душа твоя тоскует
не сердце плачет чуть дыша

то Бог скорбит в тебе — тобою
в чудесном отблеске Небес
земною совестью простою:
простой — как хлеб, любовь и крест…

как боль звучащая в начале
предсмертной фразы «Боже мой»
что губы горестно шептали
склоняясь долу над тобой

ах как в тебе я безутешен
и вновь рыдаю — как Адам:
о, совесть! — дар святым и грешным —
с прекрасной смертью пополам…

«О, Амадей!
И ты ведь нищ и наг! —
как тот скрипач безродный,
что тоже брат тебе —
по музе благородной…

и пусть он игрывал порой, —
терзая слух, размер и такт, —
рукой несовершенной,
твою ж печаль, блистательный чудак! —
он — тоже Божий раб,
он — тоже Божий знак:
да станет музыкой земной —
небесных песен звук блаженный…»

Мне скажут: «Эк тебя!
ну что ты, брат, несешь…
сравним ли — Амадей?
зачем ты слезы льешь?
кто — музами влеком —
такой исполнен воли?
кто радостней его?
и кто светлее боле?
и где гармоний речь —
прекрасней ты найдешь?»

А я — свое:
«Несчастнее всех в мiре —
кто музыку Небес
на чудотворной лире —
той песни ангельской —
готов услышать вдруг…»

Увы, судьбы земной
не разорвать нам круг! —
и флейты всё скорбят
в твердеющем эфире…

«Как милостив мой Бог!
Как счастлив улететь —
я, грешный раб, —
не в силах больше петь, —
туда, туда…»

Пусть — реквием на память:
о том, что — пусть и смерть! —
но жизни не убавить,
не перестать душе —
и в вечности звенеть! —

покуда Божьих песен строй
плывет через порог
(их написал Господь —
мы только вторим им…)

В тиши Небесных зал —
как счастлив Моцарт с Ним!
Теперь он — Божий Друг…
Теперь и он — «как Бог»…

Ах, как немыслима — бессмыслица такая!
Ведь правым — правое… Другим — не избежать
ни тяжких мук, и ни утраты Рая:
лишь скорбь — тебе, бесовской силы рать!

Таков Закон — Времен ли, Вечности ль — эона^*…
О, как ты справедлив — Божественный Закон!
Но верю: Бог Любви — превыше и Закона:
отмучаемся мы — и рухнет ада зона…

Как Бог — несправедлив!
О, как прекрасен Он!