Часть моего детства прошла в Харькове.
Когда я туда приезжал, то жил у родителей матери — на Купянской, «в Лучу», между переулками Гудаутским и Бетховена (!) — в их собственном доме на окраине, к которому с одной стороны подступал весьма ухоженный дедом фруктовый сад.
Дом этот — о пяти комнатках, с двумя террасами и рядом хозяйственных сараюшек — был выстроен на земле и из кирпича, подаренных деду, мастеру-электрику, — еще в незапамятные капиталистические времена, в самом начале прошлого века, — проклятыми эксплуататорами — хозяевами некогда знаменитого харьковского тракторного завода.
Там, в этом полу-украинском, полу-русском городе и получил я, в частности, первые свои «религиозные» впечатления — каковыми, естественно, смог осознать их лишь впоследствии.
Помню: день уже на закате, мне пятый год (дело происходило в 1945-ом), и бабушка взяла меня с собой навестить родственницу — где-то на Холодной горе. Помню: многое вокруг — только что с войны: еще разбитое, искореженное, сплошной обгоревший кирпич и крутой запах полыни над ним. Пришли. Небольшая беленая хата — с привычными, обомлевшими от жары, мальвами под окошками. Драный плетень.
После долгих женских разговоров у какого-то сарайчика-скрыни — вводят меня в хату.
Вижу: в дымяще-золотистом от солнца коридорчике-сенях висят под низеньким потолком на какой-то палке — ведерки с болтающимися веревками.
Что это? Всунули мне в руку веревку и говорят: дерни. Я — дернул. Помню, как поразился тем, что услышал… И начал — довольно-таки робко — но дергать и за другие веревочки… Так я впервые в жизни услышал — что такое колокола! Очень понравилось.
Потом открыли дверь в большую темную комнату (от дневного жара ставни закрывали порой и днем), а там что-то курчавое сияет золотцем, и разноцветные огоньки до потолка.
Это был храм!
Курчавились «виноградики» и всякие там завитушки-фестончики на дешевых окладах небольших икон и иконок. Народ принес их из окрестных своих домов, повесил на фанерной перегородке до потолка, снабдил лампадками: вот они, волшебные огоньки в сиреневом полумраке — и получился храм!
Потом уж я узнал, что родственница наша отдала тогда свой дом под церковь, приютившись сама в садовой глиняной скрыне. Потому что все церковное в здешней округе было разрушено — сначала усердствовали «свои» богоборцы-иуды, а потом добавлено и Второй мiровой…
Вышло дитя, пораженное всем услышанным и увиденным, и запомнилось ему: простое некрашеное крыльцо — с его готовностью занозить тебе зазевавшуюся руку; внизу, под горой — краснющая от заката река, да кусты, да осока… И что-то — очень непонятное и странно влекущее где-то внутри (о душе я тогда ничего и не знал).
Потом, уже через много лет вспоминая об этом вечере, рассказал о нем как-то невзначай матери за обедом.
Она только и сказала: да ты маленький был, вот тебе все и казалось таким большим и значительным. Там-то и горы никакой не было, а так — холмик метра в три высотой, и никакой реки там нет. а так — ручеек метра в три-четыре шириной. Для гусей только и годится. Правда, был там одно время храм в теткиной хате…
Но я-то знаю: были они там — и гора, и река, и закат над рекой.
Было, было всё это — как и было святое еще тогда мое детство…