Снова — сад, снова — ветер, и, зиму любя,
Замирая — в аллеях вызванивает…
Мой мучитель, мой сон повторяет тебя
Нежной спазмою в горле — печально и заново.

О мой сон! Просыпайся! Бикфордом гори
Все, что ныне ушло в неизвестность!
Бандой галок-заик провопи до зари,
В некрологе приветствуя дачную местность.

Эта местность не здесь, этот дом под охраною
Навалившихся лет — навсегда и навек…
Только ветер и я — у далекой окраины:
Мы зовем тебя вновь в эти звезды и снег!

Ну, скорей!
В эту дрожь, в этот сад, где у ночи за пазухой
Будут робко к реке ковылять фонари,
Будет небо огромно — за снежною радугой:
Ветки инея в сторону сдвинь – и замри!

И забудешь на миг воскресенье и хлопоты,
И умрешь и воскреснешь для нескольких лиц,
Что когда-то пугали здесь смехом и топотом
Потайные заставы лягушек и птиц.

И, ворвавшись в невиданном пируэте,
Всех и вся неподвижности грех улича,
Вновь закружится давность —
в шестнадцатом лете,
То опухнув от слез, то опять хохоча…

Мы с тобой подневольны — и небу, и лету!
Мы в плену — у союза каникул и муз!
Мы боимся огня и не спим до рассвета —
Это первых стихов и мелодий союз.

Вся в помарках тетрадь, и смычка спотыканье —
В нотных станах таится несметность богатств…
И, опять к нам щедра, жизнь грозит обещаньем
Всех будущих таинств и всех святотатств!

О, карлик детства, мой урод несчастный,
как криво зеркальце, как твой мотив фальшив! —
когда смычком, как бритвою опасной,
по сердцу чиркнешь ты — и я ни мертв, ни жив!

Всё сметено и скомкано, и смято,
и память — даль давно чужих квартир,
где всё по-прежнему тревожна желчь заката
и тяжек детям утром рыбий жир,

где дни текли — и вечной скукой пахли,
где ночи шли — как смутной тайны чин,
что в детской — мальчика под лунной тенью
                                                                      чахлой
лениво вел в толпе ночных личин.

Кому — сказать? как — выкрикнуть? измерить? —
те страхи вещие в истоке бытия,
что нас пугают жизнью, словно смертью, —
и тени смертные пугают вдруг дитя?!

…Он так их знал! И в скарлатине бредил,
и бред качал незрячее лицо,
где вий ресниц — отяжелевший пепел! —
таил покой — так холодно свинцов.

И мальчик плакал — чудились и были
непоправимы будущие дни,
и, коченея, в черных стеклах стыли
вещуний-звезд знобящие огни.

И каждый час отсрочкой был без срока:
Сомненья — нет! В подушку — с головой!
Уснуть и плыть, и мерить глубь потока:
от сна до сна — в безмерности глухой.

Уснуть и плыть — без времени и счета —
ночей ли? дней? — завесив тьмой глаза,
чтоб лишь когда-нибудь…
                                за новым поворотом…
куда-то выплыть вдруг…
                               Бог весть — куда-то за…

Ты сказал: «Ищите — и обрящете…»^*
Что — искать? Покой — души и сна?
Царство вечное? Когда, как в черном ящике, —
наша жизнь? Ни крышки ей, ни дна!

Где — искать? И как? Когда, как в Лету канувши,
ни тропы — сквозь эту глушь и жуть?
Выжить как — в конец здесь не завязнувши,
отыскав к Тебе незримый путь?

…Верно, проще было им: Тебя не ведая,
занимались ловлей рыбаки —
в час, когда Отцовой воле следуя,
Ты позвал их… Бросив челноки,

сети бросив, побрели — готовые
до конца на смерть и жизнь в Судьбе,
их нашедшей, телом их и кровию
Божество смирившей — ради них! — в Себе…

Проще — было, но навряд ли — легче им…
Да и Бог, известно, — не рояль в кустах!
Оттого одним лишь: ко крестам — со свечками,
а другим: сгорать — свечами! — на крестах…

мiр не стоит ни крика, ни стона —
только тихого вздоха в душе…
погляди — вон они, под вагоном, —
две ноги в результате круше-
нья судьбы, раздвоившись нечаянно:
та — на север, а эта — на юг…
констатация, но — не отчаянье!
хоть и всё ж — нарушение вдруг,
сокрушенье конструкций, теченья
так привычного жития —
без движенья отныне движенье:
сверх-движенье — средь сверх-бытия,
где не ноги нужны нам, а крылья,
чтоб небесному ветру в них петь!

ну а тут? — тут простынкой накрыли…
в общем — знают, куда это деть…

Что — жизнь и смерть? И что — случайнее?
Недаром ведь — едва дыша:
Быть иль не быть? — в таком отчаянье! —
Себя не чаяла душа.

Быть иль не быть?.. Я помню — кладбище,
И ты — под крышкой гробовой,
И я иду с тобой не в лад еще,
Тебя креня над головой.

Снег, снег кругом, а вечер исподволь
Уже берез румянит хор,
И даль прозрачна, словно исповедь
Земли, блаженной с давних пор.

Ты над толпой едва качаешься,
Теней тревожа ворожбу:
Окончен или — начинаешься?
Я жду ответа? Нет, не жду!

Весь мiр теперь в слезах, в смятении,
Но даль уже у рубежа,
Где между сном и пробуждением
Проходит светлая межа.

Ее сиянье — на прогалинах,
Ее лучи — среди ветвей:
Залогом вечности, оставленным
Для неба, леса и людей.

...А на плечах, под всхлипы сумерек,
Уйдя под воск и формалин,
Вся тайна нас — живых и умерших —
Плывет загадкою причин:

Причин надежд, причин отчаянья,
Причин рождений и смертей,
Неутомимости — раскаянья,
Неумолимости — страстей!

На закате — черней дома
(особенно — верхние этажи);
на закате чаще понимаешь сам (или сама),
что вот не удалась (или уже не удастся) жизнь...

И, уверившись, глядя на мiр, что вот —
                                           заканчивается и эта весна,
вдыхая напоследок ядовитый отечества дым, —
прыгают в вечность из искусительницы-окна,
провожающего, как всегда, взглядом своим пустым.



И, пролетая почти по прямой, ускоряя тоски разбег,
как и прежде — покорный притяжению земли,
по прямой одновременно возносится человек:
и проваливаются в бездну дома, улицы,
                                                          площади и кремли —
всё, что осталось ещё на внутренней стороне век.

И, распахивая очи — отныне одной лишь
                                                              бестелесной души,
устремляясь в восторге — в отверстую вдруг высоту, —
прозревает — обрушиваясь тут же! —
и отнюдь не туда, куда так спешил:
что и здесь не удастся ему, не удастся жизнь в тиши,
похожая для него и здесь — на его прежнюю,
                                                                      недожúтую…
ту…

Какою смутою в крови
Тебя мой бес боготворит,
Когда в горячечном зрачке
Нет обожания мрачней,
И, тлея, улиц фонари
Грозят нам в окна до зари,
Но повторяй, зови, зови —
Какою смутою в крови…

…Когда запахло вновь стихами
И рифмы мылили петлю,
Когда вся девственность бумаги
Шептала зло: люблю, люблю —

Как жажда бритвы, вдруг резка,
На дом обрушилась тоска…

Но с ней знаком и с нею свыкнусь —
О, губ твоих грешнейший привкус!
Их апеллесова черта^*
Не скроет горьких складок рта.

И, догорая на рассвете
В горящей ревности твоей,
Мне губы эти, угли эти —
Чем слаще, тем еще горчей!

                  –––––––––

А от тебя — к стихам… И сызнова:
Самоубийца молодой —
В петлю, в петельку ту капризную, —
Ныряю в строчку с головой;

И, замирая на мгновение
В последнем звуке бытия,
Вдруг всю тебя — как откровение
Прекрасной рифмы — вижу я!

…И мiр взрывается осколками,
И табуретка — из-под ног! —
Когда небрежно ты заколкою
Отводишь локон — вверх и вбок,

Чтоб, у виска синея жилкою
С горячей кровью дорогой,
Черноволосой строчкой пылкою
Ворваться в стих предсмертный мой!

Ты вошла — и рухнул мiр навеки,
новой жизни эра началась:
улыбаясь, прикрываешь веки,
но дымятся в них —
                        и страсть твоя, и власть.

Грешный рай прекрасен на рассвете,
и вселенная клубится по краям:
пусть века текут в мгновенья эти —
но бессмертны Ева и Адам!

Как и встарь, встает заря над мiром,
но бессонных душ не дремлет лад и строй:
словно Музы трепетная лира —
этот мне блаженный лепет твой;

словно струн небесных чудный рокот,
шорох трав и гроз далекий звук —
этот мне сладчайший жаркий шепот,
в немоту срывающийся вдруг…

Здравствуй, Ева! Здравствуй, Vita nova!
И тебя кроило из огня,
мяло, жгло и обжигало Слово,
Божье Слово, плоть мою разъяв.

Не ребро ль мое в тебе трепещет
и ликует плотью молодой,
став навек Господним даром вещим —
чудом Божьим, жизнью и судьбой?!

Не душа ль моя сродни тебе от Бога?
Не Его ли образ светит нам средь тьмы —
тот, что в нас зажег Он на дорогу,
чтобы, встретясь в срок, не разминулись мы?