Когда в тиши позванивает строго
Кадило легкое и тает спелый дым,
И певчие толпятся у порога
Под фонарем и стягом золотым,

У Всех Святых весь век ли свой оплакать
И память жечь — как пальцы о свечу?
И вновь очнуться, воском пол закапав,
Едва заденет кто-то по плечу?

Опять не там, не так и не по чину —
Какой судьбой в субботу занесло
Бессмертия угадывать причину
Сквозь пурпурное темное стекло?

Но, как и прежде, горько благодарен
Я всей нелепице своих календарей
И свечке тоненькой, чей сладок и угарен
Последний вздох великопостных дней.

И я когда-то был застрельщик
Врученных мне колоколов —
Ремнями до крови и трещин
Ладонь стиравший звуколов.

И я бродил, лукавый схимник,
Среди печерских тополей —
Души раздвоенной таинник,
Неисправимый лицедей.

И только под гробóвой ношей,
Вдыхая сонный тлен пещер,
Я познавал честней и строже
Всю несравнимость наших мер —

С той, что, живя в душе доселе
И жизнь отмеривая вновь,
Являет вдруг в нетленном теле
Не нашей мерою любовь...

Мы много жаждем, мало можем,
А впрочем — нищим Бог подаст!
И нас когда-нибудь уложат
На смертный одр в урочный час…

Но что тогда собой мы явим —
Еще живому взору тех,
Кому в посмертный дар оставим
Лишь времени незримый бег?..

Когда сквозь звоны колокольные
Под свод вступаем голубой,
Кто с богомольем, кто невольно ли —
Главы склоняем пред тобой…

Здесь, у лампад твоих, завещаны
Нам наши судьбы, сроки, дни,
И стали издавна нам вещими
Те негасимые огни.

Земли ли, душ ли полюс? — Маковец^*,
Вот этот северный пригор,
Где радость Пасх и скорбность Радониц —
Как жизнь и смерть — ведут свой спор.


Их лили здесь по чашам дополна!
Ты обе их испил до дна —
И вот теперь над гробом, шепотом,
Твои лепечем имена:

Великий авво, отче, старче наш,
Игумен всей Руси Святой,
Могучей вечностью охваченной, —
Твоей молитвою простой!

Ее, дитя Афона горнего,
Творя по дебрям ветровым,
Ты прививал нам всё упорнее:
Христа, Элладу, Новый Рим^*…

И ныне вновь, едва их ведая,
Полу-язычница страна
Всё ждет — молитв твоих, беседы ли —
У раки той, что — нам верна! —

Во льдах российских, в снежном вó поле,
Вдали Эллад вознесена,
Стоит в соборе — как в акрополе,
Где солнце, мед и тишина.

Чтó — смуты ей, и чтó — угрозы ей?
На гребне всех веков и бед
Качает веточкой березовой,
Плывя за вечностью вослед…

Тяжелее палицы Олега —
Ночь крошит хохлацкие плетни,
И зловещей крымского набега
За Днепром — огни, огни, огни...

Оградишь ли вольный крест, Владимiр,
Гулкой медью княжеской руки —
Видишь: мамонт, что, казалось, вымер,
Вновь встает из вздыбленной реки?

Не в корнях ли сонных колоколен
Берегла перуний бивень мгла —
В тот лукавый час, когда, спокоен,
Ты качал свои колокола?

Видишь — как опять тоскливы звезды
И на черных папертях беда
Вьет опять испуганные гнезда
Из пылинок страха и стыда?

Но всё так же знаньем и покоем
Немота твоя окружена...
Отчего, мой князь, ты так спокоен
И какая весть тебе дана?..

Птица-Вечность, Неба мститель,
Клювом времени клюет
Твои очи, долгожитель, —
Мой дряхлеющий народ.

Хоть не раз по братской шее
Прогулялся царь-топор,
Ты, как прежде, не жалеешь
Жизни, брызжущей из пор.

И, как прежде, век из века,
Из глазниц ослепших лет
Сквозь сухое мясо века
Непонятный льется свет:

Словно там — под сводом брови,
В куполах угасших глаз
Щучьей желчью в лохмах крови
Полируется алмаз!

Похрусти, мой декабрь, голубым леденцом первопутка,
нежной колкостью русских стеклянных ночей:
пусть ладони твои обожжет эта снежная крупка —
словно манну с небес выкликает опять Моисей.

Не впервой ведь тебе ее древняя ветхая сладость —
не ее ли несли в заповедной суме пастухи?
Эту искренность звезд, эту звездную снежную радость, —
в иудейской пыли, средь библейских колодцев сухих.

...Только ветер да дрожь — где копытом дорога изрыта;
тяжелеет зима в сухожильях поводьев крутых —
и опять, по молитве отцовой накормлен досыта,
вдаль уходит народ — между скал, поутру золотых.

Не то что скулы — душу сводит время,
И изморозь траве — как соль и кислота:
Глядишь — протравится до Покрова с Успенья
Скупой офорт промерзшего листа.

А то — как в форточку — просунь в эпоху ухо:
Что слышно, брат, на жизненном току?
Что копошится в раковине слуха?
И что — смородина? И бродит ли в соку?

Нет, лучше я умоюсь у колодца!
Но только наклонюсь с бадейкою над ним —
Как вижу в облаках плывущего уродца,
И лягушачьим детством пахнет прель и гниль…

Горечь дыма в жадном горле ночи
Горше ль слова в сладкой немоте?
Пусть ее, как легкое, источит
Червь слепой в утробной пустоте.

И кровавым запечатан сгустком,
В синеве зацветшим тленом губ,
Пусть сойдет последним гиблым спуском
Мертвый звук в распахнутую глубь.

И тогда – где жертвенной дубравы
Корни жалят мрамор восковой –
Долетит к нам эхо с переправы^*,
Только эхо вспомнит голос твой…

Дай мне, жизнь, бестрепетную руку —
Я за грош цыганкой погадаю:
Что сулит нам в будущем разлуку?
Что нас ждет у будущего края?

Пусть судьба застыла на ладони —
Хищных звезд таинственный задаток:
Средь на откуп отданных агоний —
Где одной, последней, отпечаток?

Роковая длань ли —
                          жаркий яд пророчеств
По губам помажет?
                      — Cпи, спокойной ночи...

С каждым днем всё ясней и понятней,
Что немногие — так же нас ждут,
Что живущих — всё голос невнятней,
А для мертвых — немыслимый труд

Вновь выслушивать объясненья
Раздвоившихся судеб и лет,
И бессмысленны им повторенья
Слов, которым спасения нет,

Что — не сказанное – не сбывалось,
А молчанье творило в тиши
Только то, что еще оставалось
Нам прожить в закоулках души…

Легки чужие сожаленья:
Как с мертвой бабочки пыльцу,
Они сдувают откровенья
Тоски, скользнувшей по лицу.

Ведь им не жаль чужого лета,
Где тихо стерлась на лету
Розовооблачная мета
Вечерней яблони в цвету.

И лишь на гипсовые лики
Сойдет двоящаяся тень,
Являя поздние улики —
Сквозь душ пожизненную лень…

На подмостках времени нечаянно
Доиграем пьесу — вновь не ту! —
В масках запоздалого отчаянья:
Алебастр их так тяжел и груб…

Но едва затихнет ропот в зале,
Тонкий луч прорежет тишину,
И тогда, быть может, мы узнаем,
Отчего влекло нас в глубину —

Ту, что ловит каждый всплеск и шорох
Ставшей слишком близкой высоты —
Для внезапно гибнущих укоров
В щедром даре смертной простоты.

Отчего такая щедрость, Боже, —
Сквозь сладчайший рай земных обид
Хоть на миг вдруг стать сплошною
                                                  дрожью
В откровенье жадном панихид?

И опять вызубривая роли,
Вспоминать — как лился монолог
Той одной невыученной боли,
Что никто б и выучить не смог…

Смешались — сроки, числа — слиты,
Но цепь времен прервешь — и вот:
Встает разъято и открыто
Из долгих сумерек тот год,

Когда, наперекор заветам
И слова чудной простоте,
Ты не спешил своим ответом —
Тебе отверстой высоте.

Зачем она врастала щедро
Тоской сиреневых ветвей
В твои клокочущие недра? —
Убей ее, скорей убей!

И упади с ней рядом — в лживый,
Всеоскверняющий настой
Истлевшей юности — поживой
Для смерти быстрой и простой;

И, став смиряющею перстью,
Восстань, как феникс из огня:
Всесожигающею вестью —
Всепросветляющего дня!

Среди кладбищенских оград
Живешь — как будто невпопад,
И каждая аллея —
Как бы упреком веет...
И словно невдомек
Могильщиков намек:
Когда, нас смерив взглядом,
Они бросают рядом,
В оттаявший песок, —
Кирку и молоток...

И под каждым под крестом —
Нам готов и стол, и дом…

Я шел по снегу… Снова были
Холмы пусты. Далеко плыли
В опустошенной вышине
Чужие дни в пролетах света,
Уже не ждавшие ответа
В распятой слухом тишине.

Но слишком много мне сказало
Снегов посмертных покрывало,
Весь мiр укрывшее на дне
Воскресших сумерек — где ясно
Вдруг вижу плачущих прекрасно —
Не обо мне, не обо мне…

Марианна, Марианна,
где твоя сирень?
Ни скамейки той, ни дома —
дней предсмертная истома,
жизни дребедень…

Как в пятнадцать лет лукаво —
душу жадную тая,
шепчешь ты: «Смотри — заря!
Рая алая отрава!»

Только всё — давным-давно,
только всё — совсем иначе:
подмосковной вечной дачи
где блаженное окно?

Оттого ли вновь с тобою
в речку Нару не войти? —
предначертаны пути
чудной хищницей — судьбою…

И совсем иная суть.
ожидает жизни наши…
Мiр — прекрасен, хоть и страшен:
так что уж — не обессудь!

И не жди в надежде сладкой:
горечь юности пройдет?
Не пройдет — покуда ждет
память нас, крадясь украдкой...

Оттого ль и ветер стих?
И плывет над гладью водной,
бесполезной и бесплодной,
лишь туман — для нас двоих?

Но ведь был он — скрип уключин,
смех и солнце — как во сне;
были мы! — где вновь луне
виснуть в сумерках над кручей,

чтоб донес собачий лай —
сквозь тоску небес угасших —
плач о будущих — вчерашних:
«Догораешь? Догорай!»

И задумчив, и беззлобен —
словно плач вселенной всей
средь загробных тех теней —
вот он! — горестно подробен…

И горюет благодать
в день прощальный,
                        день блаженный:
исцеленья — прокаженным
что-то явно не видать…

И не феникс, а синица —
нам дана в удел пока:
пепла — много, смерть — легка…
Поджигатель — а не птица!

Но, пожалуй, всё ж не зря
жизнь, глядишь, сгорит как спичка, —
коль уж птичка-невеличка
все почти сожгла моря.

Всё равно с упорством прежним
мы, как рыцари зари,
вместе с ней не зря горим —
в океане безнадежном!

И к чему перечислять
тьмы обманок и ошибок,
если мiр — как прежде зыбок,
но вокруг — сирень опять?

Если всё ведь не напрасно,
и июнь тот, знать, не зря,
и совсем не зря — заря
умирает так прекрасно!

Умирает вечер в ней —
как и все мы умираем,
как и сад — отцветшим раем —
дар сиреневых тех дней…

Петербург обманет снова...
Снова — холод по спине,
Снова ветер бестолково
Гонит тучи в вышине —
Словно льдины в водосбросе,
Валит их за горизонт:
В половодье — дождь и осень,
Нарушая вновь закон, —
Вечный миг круговорота
Капель выжатых воды,
Жадных уст тысячеротых
Облаков, сосущих дым...

…Как вечер тихо лжет, как лжив его покой;
Как лжив сусальный рай в имперском злате окон
Октябрь и Петербург... Над мертвою рекой:
Заката злой паук — налитый кровью кокон...

Здесь ночь светла — и ей ли спорить,
Когда опять в календари
Заносит северное море
Неумирание зари.

Глядишь: потемки — вовсе спишут,
И станет видно, как мосты
Стальными крыльями колышут,
В огромном воздухе застыв;

И даль пуста, и легок обод
Той розовато-круглой мглы,
Где чуть дымится алый холод
Адмиралтейския иглы!

Нахлынет ночь, и белой пеной
Июнь заплещет над Невой:
Живой поток по мертвым венам
Полу-столицы — чуть живой.

Лишь запад будет всё вечерним
Целителем угасших зорь,
Чтоб там проклюнулась в кавернах
За день скопившаяся хворь,

Чтобы за шиворот стекала
Тоска промозглых эспланад
И дождь, как грифель по лекалу,
Чертил обводы колоннад,

Чтоб вдоль тюремных равелинов,
Гранитной чешуей гремя,
Скользил наш век, свой взгляд змеиный
Мне прямо в сердце устремя…

жизнь становится тише и глуше,
и привычней, роднее беда:
корабли умирают на суше —
если их не убьёт вдруг вода,
умирают слова — если молча,
если громче — и сами убьют!

…ожидают рассвета – но полночь,
только полночь здесь в душу прольют

Я забыт в этом городе чёрном,
Да и сам я забыл навсегда —
Как струилась когда-то по горной
Позолоте ущелий вода,

Как, пугаясь неловкого шага,
Замирала от страха душа,
Повисая над краем оврага,
Даже краешком губ не дыша.

Мне б хоть веточку кипариса,
Восковую в ладони тоску
Недозрелого барбариса —
За все девять священных искусств!

...Только звон разозлённый трамвая,
Да курантов затверженный звон,
Да мостов разведенных стая:
Полудуг — полуявь, полусон...

Я видел, как ночь за решёткой узорною
Сторожила на площади гранитную тоску,
А она убегала огромной и чёрною
Ящерицей поезда — из Питера в Москву.

С вокзала тянуло то щами, то хлоркою,
Но дрожь пробирала фонари на углах —
Когда, от Невы удирая задворками,
Ветер начинал игру во всех размах.

А ночь шла со мной и была уже Лиговкой,
И я читал её, как книгу-судьбу —
Города ли? мою ли? — подчищенную бритовкой
Аферистки-истории на кронштадтском льду.

Я видел, что даже и небо здесь выгнило,
Как челюсть сифилитика, и гноем забьют
Нарывы облаков, если тронуть вдруг иглами
Золочёных шпилей — набухший их струп.

И казалось: я снимаю мерку с покойника,
Прикидывая рост Александрийского столпа,
От холода которого — как сумасшедший
                                                 с подоконника —
И ангел может спрыгнуть, чтоб ахнула толпа!

И чудилось: дома — как карточные домики —
Вот-вот посыплются с болотных костылей,
И только одуревшие с недосыпу дворники
Выметут пустые следы их из аллей.

Светало. Я шёл переулками стихшими,
Где голуби стонали — как от боли зубной,
И, не выдержав, ночь исчезала за крышами
И пряталась где-то в районе Сенной.

И тогда вставал предрассветною тенью
У гроба своего — усопший Петербург,
Мечтая с упорством непризнанного гения
О презрительной улыбке — даже мертвых губ!

Нам дар отеческий — лишь вольная страда
Да вечный блуд наследственных пророчеств;
Когда б на миг — правдивого труда
Да слова честного, да честной дрожи строчек.

Ах, в чьи б колена головой упасть
И выплакать в угаре откровенья,
Как ты страшна — души сыновней страсть:
Слепой любви — и зрячего презренья!

Но некому, но некому сказать:
В России — холодно, и в окна стужей веет...
И сонно капает, как кровью, на кровать —
Скупой рассвет, и слово цепенеет.

Не к ночи ль сплину предаваться —
И снова: быть или не быть?
И что теперь — чужих оваций
Давно приевшаяся прыть?

Ведь видишь: осень вновь на свете,
К тому же — этот древний дождь,
И память слабая о лете,
И даже снега ты не ждешь.

...Не так ли — Гамлет на Таганке,
Схватив случайное такси,
Вдруг вспомнит фетовские санки
И по-российски загрустит?

Но впрочем — что я? Он ведь датских
Любитель капель... Дождь дождит —
Но много ль их, о друг Горацьо,
По кровле черепа сбежит?

Когда б без маски лицедея
Суметь прожить хоть миг один,
Сей жизни смыслы лицезрея —
Из вдруг разверзшихся глубин,

Ты внял бы хладу Эльсинора
В осенней стойкости Москвы,
Чтоб, вспыхнув, голос твой из хора
Вдруг песнь — как истину — открыл!

Но что же ты молчишь, Горацьо?
Или магический кристалл —
Лишь оболочка для цитаций,
Гипнотизирующих зал?

И не напрасно ль в непогоду
Летит блаженный монолог —
Под бутафорским неба сводом,
Сверля тяжелый потолок?

...Но вновь в привычном сне подъезда
Встречает принца тишина,
И виден призрак ночи звездной —
Из запотевшего окна...

Это ты ли опять, это ты ли, мой сторож угрюмый,
всё стоишь на углу и на сонные окна глядишь?
Успокойся, дружок... Помолчи, помолчи и подумай:
что сулит нам с тобой этой ночи смертельная тишь?

Я же вижу порой — и тебе так тоскливо от ветра,
от того, что и в луже не гаснет проклятый, не гаснет
                                                                                 фонарь
о, найти бы и нам черный луч среди радуги спектра,
на стекло накоптив эту жирную снежную гарь!

Мы б увидели вдруг — сквозь дымящейся патины холод
(здесь и Иов не смог бы сподобиться зренья честней) —
как, весенней проказой съедая гноящийся город,
долгожданная тьма проступает ясней и ясней;

как, по крышам тревожа набухшие влажные гребни,
копошится в стекле неуклюжая снежная боль, —
чтоб, не выспавшись, дворник с утра по сугробам
                                                                           последним
сыпал щедрой рукой ядовитую рыжую соль.

Да и ночь ли такая не справит покруче отраву,
в медной ступке столча с пауком — ариаднину нить?
только честь велика ль — учинить над вселенной расправу,
чтоб услышать в ответ лишь блаженное: быть иль не быть?

Может, ей и всего-то отмерено — только отметить,
как честит дураками нас истина крепких углов,
да на память поставить последнюю точку на свете —
вместо всем уж ненужных и всеми уж сказанных слов.

Злая сыпь ли дождя, околесица ль улиц больных?
И аптечную склянку оближет луна под забором...
Выбрей, серпик, тоску – вековечную поросль земных
всех обид — чтоб умолк страх и трепет житейского хора.

...Как беспомощно голо обритое темя души —
ей ли спорить теперь со стерильным укусом ланцета?
Что с того, что резиновых рук, обнаглев, кругляши —
вынут ловко из раны запекшийся сгусток рассвета?

Всё равно снова в полночь зайдется безумец-сосед
в сногсшибательной скачке — провалами дебрей рояльных,
заметая следы — проскользнувших меж пальцами — лет:
жертв дарованных нам эпидемий бессонниц повальных.

Что с того, что опять воскрешает с полнóчи до трех
мертвый клавиш маньяк — по бравурному требнику Листа?
У раскрашенных статуй так розовы слезы из гипса:
капнут на пол — и щелкнет засушенной крови горох.

...Жгут, как встарь, на Донском горожан по ночам^*, и пока
харизматик-философ тоскует над вечным покоем,
тихо вьется дымок, да висок что-то ноет слегка —
как фальшивая нота в набившем оскомину строе...

Слушай, слушай осени, сошедшей
вновь с ума, ночную суету:
этой ночью город оповещен —
замирая, всматриваться в ту

тьму летящих листьев, в хлопья патин,
рыжих пятен в дрожи фонаря,
где, как в лужах шорох дождевой — невнятен,
по округе рыщет шорох октября.

Так ли рыщет в раже память вдоль обочин
тех путей, что разом ухнут в пустоту?
Но напрасен ропот, и расчет так точен:
так невыносим он — капель перестук.

В переплет оконный, лбом к стеклянной
                                                        льдине —
и гасить, гасить дождя сухую дробь!
Гаснут фонари... Гаси себя — и ныне
сумасшедшей ночи напрочь уподобь!

Уподобь и падай — в жар правдоподобья,
слепоту копя сквозь копоть чечевиц, —
падай так, как в ночь — ослепших солнц
                                                          подобья
падают в затменьи — фонарями ниц.

Падай, падай так, как падают осколки
звезд, горя и заметая след
роковой полуночной прополки
непокорной поросли планет.

Исцеленья — нет... Так прочь пустые бредни!
Кто теперь — пророк твой и партнер?
Ave^*, осень! Где твой исповедник,
что взойдет с тобою на костер?

Если б вдруг воскреснуть — в дар судьбине!
Но в чужом пиру — похмелья нет:
кто за нас отыщет в смертном чине —
жизни нашей вверенный ответ?

И к тому ж — в окне всё та же, та же
пустота... Всё так же впрок заря
с дымных труб прядет тугую пряжу —
на кровавый кокон октября.

Да и кто поверит, что опять — как на смех! —
ты ни в чем, ни в чем не виноват, —
а лишь только осень, только шорох наспех
падающих капель, ночи листопад...

Детство, детство на московских
Стареньких дворах;
День в трамвайных отголосках
Тополем пропах.

Вновь вхожу сюда по праву
С истиной простой —
Проповедовать, как правду,
Давний отзвук твой.

Ты опять нас на поверке
Собираешь в круг —
Хоть нас меришь, но не меркнешь,
Разгораясь вдруг.

Кто-то что-то вспоминает,
Ну а кто-то — нет,
По стаканам разливает —
Смотрит на просвет.

Ничего-то в них не видно —
Чтó кому дано…
Только всё-таки обидно
Выпадать на дно,

Только праздновать поминки
По друзьям и дням,
Доверяя по старинке
Жизнь календарям.

Словно душу вдруг разрежет
Прошлого рука —
За далекой далью снежной
Нежность так легка,

Так легка снежинок свежесть,
Тающих у губ, —
Только стала непроезжей
Улица в снегу;

Только время, с нами споря,
Намело сугроб:
На Девичке — чтоб по пояс,
На Плющихе — чтоб

Мне стоять, как мы стояли
В детстве, — как во сне.
Чтобы стало жаль мне, жаль мне,
Что растает снег,

Что весна пройдет и лето,
И Арбата след
Зарастет на сердце где-то —
Не было и нет...

Я брошусь вдоль улиц за быстрою тенью,
Я зá город брошусь — не там ли она?
О, как я рифмую: с надеждой — спасенье!
Как жаждут прозренья слепые слова!

Тебе ли вослед не лететь, обезумевши,
И бредить тобою — вот так же точь в точь,
Как бредит любимый любимою умершей
И шепчет блаженное имя всю ночь?

Когда вместо лиры — шарманка поденщика,
И ветер в эоловой арфе — профан,
И строки стреляют — как кнут у погонщика,
И свищут — как к шее летящий аркан,

Опять промелькнешь ты, и снова — растерянно:
Я — шорох, я — дождь, я — ветла на ветру...
И всё же — и ночь до конца не потеряна,
Коль есть и кремень, и кресало, и трут:

Ударить скорее — и искрой мгновенною
Успеть доказать, что потемки — пусты,
А то, что кичливо зовется вселенною —
Всего лишь поля да река, да кусты...

Но тени — мохнаты, и нет — той, прозрачнее, —
Среди фолиантов и мышьей возни:
Не здесь разыграть ли нам фарс незадачливый —
О том, как поэта и Муза казнит?

Тебе ль — легкокрылой — нанизывать схолии^*,
Как дымные кольца на жало огня,
И ждать, словно дар — «Высочайшею волею!», —
Лукавых амнистий, где ты — это я?


Пусть ты мне — Юдифь! Я главой Олоферновой
Под гневной стопою глаза закачу^**:
Пребудь лишь убийцей, навеки мне верною, —
Я радостной кровью тебе заплачу!

О, как знойна опять тишина,
О, как жаждет — хоть капельки звука!
Обмелевшее небо до дна
Да российская скука, скука...

Ну, хоть что-нибудь спел бы трамвай,
Замычали б гудки спозаранку —
Ни гу-гу... Словно вымерший край,
Словно вывернут слух наизнанку.


Знать, и вправду у города нет
Жадной мышцы в пустой сердцевине,
И в итоге всех прожитых лет
Стал давно он — лишенец и циник.

Ни кола, ни двора за душой....
— Да и есть ли материя эта?
Как ни трут ее здесь в порошок,
Всё в ответ — никакого ответа!..

...Пусть — заречных слобод забытье,
Пусть — окраин чадят керосинки:
И запечное — сладко житье,
Чуть с кислинкой — известки да синьки.

Тишина, тишина, тишина...
Только звякнет ведро у колонки,
И, вот так же — скудна и бедна,
Жизнь сочится вдруг струйкою тонкой.

И — замрет, оробев, ослабев:
Нету — сил, нету — подлинной страсти;
Что ж, и мы покоримся судьбе —
Ведь и нам ее ввек не умаслить,

Не смирить, не унять... Не понять
Вековечно-блаженной обиды:
Если мачеха, а не мать —
Почему с благодарностью гибнем?

Почему? — если даже доднесь
И от нас ее тайна хранима:
Вифлеема ли — в Киеве весть?
Или спесь — московитского Рима?

То ли — сами себе на уме?
То ли — сходим с него постепенно,
Присягая тюрьме да суме? —
Роковым, вековым, неизменным!

...Всё текут и текут облака —
Как молочные реки — над Русью,
Да спросонья всё лижет бока
Пес — с почти человеческой грустью.

И с упорством собачьей любви
Жмешься ты — как к хозяйке — к отчизне,
Ну а ей — хоть живи, не живи —
Наплевать на твои укоризны.

Суета ей твоя — ни к чему,
Да и жизнь-то ей кажется блажью,
Коль до кладбища — десять минут,
Что смиряют и самых отважных.

Вечной правде российских трясин
Ни к чему оптимистку здесь корчить:
— Ах, оставь! Не тревожь! Не проси!..
Да и день наш еще не окончен...

Этот вечер — только память,
Память ветра на лету,
Но ведь ветер не устанет
Завывать в органе труб,

Но ведь Вышгородом город
Ловит тот же синий дым,
И, как прежде, два собора
Дышат воздухом одним.

Только медленно обходит
Алый лóскут часов ой,
И за ним по небу бродит
Черный штык над головой.

И опять, опять сначала —
Как и прежде, без затей…
Разве Линда не рыдала,
Смерть баюча у грудей?

Разве Домского собора
Кафедральная тоска
Не плыла по косогорам —
До уральского леска?

И чухонцев молчаливых
Средь чахоточных берез —
Гнусом здешним не морили?
Не бросали на мороз?

Нет, не в гроб! А просто в яму
Эту лагерную пыль —
Не ссыпали? В землю прямо —
Человеческий утиль?

…Но за поступью тяжелой
Кто услышит стон жены —
Так же бившейся над Доном,
Голосившей у Невы?

Кто ее слезы кровавой
Поцелуем след сотрет?
Нет тех губ, истлели… Вправо
Штык, помедлив, вновь идет…

Лóскут вьется, ветер режет
Пайку ночи пополам,
Чтоб, едва рассвет забрезжит,
Загреметь по куполам.

И тогда, войдя в сторожку,
Часовой, на слово скуп,
Зачерпнув из бака ложкой,
На казенный дует суп;

Только в печке, сонно плавясь,
Прорастают тяжело —
Колыванской скуки завязь
Да горчичное тепло…

                –––––––––

…Что служивому — те слезы?
Эшелоны, пепел, мгла?
Глупой совести — угрозы?
Жизнь и их — давно сожгла?..

И не помнит он, не знает
Правды Божьей о себе,
О своем злосчастном крае —
Распроклятой, брат, судьбе…

Озвучи, мембрана ночи,
Дрожь родившейся звезды;
Сон, ворочаясь, так хочет
Сладкой сахарной воды.

Но мешают вздохи сена
Мышьей сказочной возне,
И течет, как яд по венам,
Лунный луч по щелям стен.

...Знает только пуппенмейстер^*,
Что щелкунчик — это лишь:
Деревяшки, краски, клейстер
Да волшебной ночи тишь!

Тронь зимы клавиатуру,
Черно-белый тронь разбег, —
Сквозь ледок ночной цезуры, —
Голосов, летящих вверх!

Станет бас альта превыше —
В переборах зимних фуг,
Колотя по днищу крыши,
Перевернутому вдруг;

Станет звезд горошек мелкий
Щелкать в скулы сонных труб,
Снеговой крутой побелки
Расковыривая струп;

Станет жить испугом галка,
Вниз повиснув головой, —
Онемевшая весталка
Ночи, сыгранной тобой;

Станет всё — как было прежде:
Тяжелея на весах,
Давят звуки весом прежним —
Тяжесть, тяжесть в небесах!

Где дремлет Вильянди^* и снова
Ты бродишь, словно в полусне,
Зима уж исподволь готова
Тебе напомнить о весне.

О том, что лед до дна изъеден
И весь слоится, как слюда,
А серый снег — и сир и беден,
И в полдень — талая вода…

И что готовы к вешней смуте
Деревья, реки, облака,
Хоть смысл замысленных распутиц
Еще таинственен пока.

Известно лишь, что спор — недолог,
И в просветленности лесной
Уже прозрачен легкий полог
Над затаившейся весной.

Но город с ней еще в раздоре
И в переулках зимних тих,
Хоть и ему придется вскоре
На мировую с ней пойти.

И пусть февраль на стекла дышит,
И солнце, крадучись в окно,
Всё тот же луч слепой колышет
Зимы, наскучившей давно, —

Ты открывай, как тайну, снова
Всё, что тебе она дала:
Весною дышащее слово —
Всё то, чем сердце в даль звала.

Облака ли в бездну пали —
Сторожа небесных кущ,
Чтоб еще багровей стали
Крылья их в горниле рощ?
Или то весна над нами
Плещет алыми крылами?
Или плещут облаками —
Вод горящих ширь и мощь?

Просияй, апреля лик,
Чтоб еще прекрасней пламя
В небо выплеснул на миг —
Всей вселенной зеркалами —
Солнца огненный родник!
Чтобы, рушась в мiр упрямо,
Споря с сушью мiровой,
Лился вод поток багряный
Ниагарой заревой!

Чтоб всю ночь бродила в прутьях
Горечь ивовой воды;
Чтоб взахлеб дышать распутьям
Ветром, ветром молодым;
Чтоб к утру в ручьях, в оврагах
Закрутило колесом —
Чудо, чудо чудных радуг! —
Водопадами лесов…

Сосновой просеки дыханье — сушит губы,
И на стволах смола ленива и густа —
Зальет лишь к вечеру горячим воском трубы
Органа рощ, и смолкнет он, устав.

Но полдень — и в вечерних отголосках
Всё будет в нем порою рокотать,
И звуки сонные оттискивать на воске —
Июля, Баха, Балтии печать…

Волны балтийской всплеск —
                                       с ленцою,
где дюн чахоточный лесок
всё сыплет сонно сосен хвою
на чисто вымытый песок.

Он оползает с каждым шагом,
явив двусмысленность свою:
то опалит полдневным жаром,
то лижет холодом ступню.

Но нравом этим, так знакомым,
мы только тешимся и всласть
бредем по просекам сосновым,
на миг презрев мгновений власть,

что где-то ждут — за той чертою,
где время ищет наугад
и нам отпущенных судьбою
невосполнимостей утрат.

И, словно мяч, что вновь на дюнах
мальчишка крутит в небесах,
несется сердце снова в юность —
во весь мальчишеский размах!

Но вновь мячу грозит расправа —
лишь он вернется с высоты...
И голубеет море — справа,
и слева — сосны золоты…

Хоть вечер всё же в полночь переходит,
Но летом он ленивей вó сто крат:
То взглядом медленным и дом, и двор обводит,
То в сад бредет, задумчив, вдоль оград.

В лиловых сумерках — неспешная работа:
Тут — золотит, тут — чернью кроет пруд;
И мiр сейчас так тих, смирен и кроток:
Все ждут звезду, что первой здесь зажгут.

Теням лишь нéвтерпь — всё бегут быстрее
От всё быстрее гаснущей зари,
Покуда тень от телеграфной реи —
Как тень креста — их бег не усмирит.

...Но мига чудного не ýзрит взгляд нескромный:
Нет, не звезда — зажегся звездный свод,
И тени вечера вдруг сходятся в огромный
Театр теней — куда свободен вход!

Сдвигаются кулисы, темень тянет
Луну на привязи заоблачной тропой,
И лес вот-вот у рампы дачной встанет —
Принять участье в драме роковой!

Всё кончится всеобщим погруженьем
В последнем акте в инфернальный мрак —
И нет почти надежд на пробужденье,
И век ночных — не приподнять никак.

Стоят дубы, задумавшись как боги
Над судьбами берез и пышнокудрых лип,
И вязов тех, что дремлют у дороги, —
Чей слышен и сюда извечно-дряхлый скрип.

Туманны — думы, неподъемны — плечи;
И правда здешняя — чужда людской молве.
Едва чуть теплятся бледно-зеленым свечи:
Лукавы светлячки — и гаснут вдруг в листве.

Доверься им — и ты погиб навеки,
И никакой суфлер тут не спасет:
Смешает даль привычных реплик вехи —
И занавес бесшумно упадет.

И тут уж вовсе станет непонятно —
Чтó там горит: фонарь, светляк, луна?
Тьма ест глаза, и речь огня невнятна:
Как речь спросонья — так же неясна.

...На дачи сон нисходит отпущеньем
Июльских, мелких, сладостных грехов,
Но дышит ночь языческим сомненьем —
Над вечной истиной насиженных углов.

Ну что ей вера в высший смысл творенья?
Бормочет, знай, речонкою впотьмах
И глубже, глубже прячет откровенье —
Зеленой вспышки в пышных лопухах...

Пусть в кувшинках тяжелых и желтых
Будут тлеть, отсырев, фитили...
Под дождем и проныре стрижонку
Не угнаться за краем земли.

Но едва лишь осокою ржавой
Сухо срежется промелька тень,
Он стрельнет вдруг куда-то направо —
Черной пулей в сердца деревень!

Где уж тут уследить за полетом —
Сквозь машинную строчку дождя,
За ближайшим опять поворотом
В подмосковную скуку уйдя?

И почувствовав: колет в затылке,
Вспоминай этот день наизусть —
В быстром холоде мятной пастилки
Растворяя налипшую грусть...

Червей десяткой бит валет;
Вагонный воздух, как резина, плотен;
Компостер щелкает проворней кастаньет,
И контролер от вежливости потен.

Охотник нежит спящее ружье;
Грибник с надеждой, дачный завсегдатай —
Все предвкушают сладкое житье
Среди берез с осенней бабьей статью.

Однако Божий мiр — божественно жесток,
И, слава Богу! — хоть куда-то едем…
И пусть у каждого билетик есть — исток
Пути его, но где же, братцы, слезем?

И все ли бабы на Руси — в обхват?
И та, чернявая, с чего б — с такою рожей?
Весь мiр, похоже, — гад! — пред нею виноват:
Такой сосуд любви — и сплошь! —
                                                     в змеиной коже…

Но кто там за окном промчался на метле?
Пусть злобный дух-закат вагонную обитель
Всё жаждет сжечь! Увы, томясь во зле, —
Лишь только давит клюкву на стекле…
А жизнь всё мчится вдаль — безмерно ядовитей…

Былин отеческих коварней — крик ворон
Пророчествует вслед — по-русски, запоздало…
Но поезд наглым глазом поворот —
Во прах поверженным предписывает шпалам...

Куда летишь, вагончик вечных грёз?
Что встретит нас на станции конечной?
Стучит колесный бег и в головах — вопрос:
Что делать нам с сей жизнью быстротечной?

Но нет ответа… Всё вокруг — молчит…
Ужасно быстро пролетело лето!
Вот так и жизнь — и жизнь вся пролетит…
Сожрет и нас, резвясь, речонка Лета…

Не наживешь священный геморрой
В сумбурном, грешном, тамбурном мажоре —
Не так ли на одной ноге и Ной
Стоял в ковчеге, вглядываясь в море?

И лишь в пророчествах дорожной болтовни —
Единственная ноева опора,
Покуда в откровение равнин
Несет ковчег российская рессора.

Покуда теплится и в нас
Дух противленья нелукавый,
И жизни льется луч — из полу-зрячих глаз,
Всё — слава Богу, слава Богу, право!

…Святая Русь субботних поездов,
Перемывая кости, косточки, костяшки,
Шумит толпой вольнолюбивых слов —
И не боится бодрой перепашки!