Велика ты, Федора-деревня, — да всё-таки дура…
Ну, на кой тебе ляд горожан суетливые блядки?
На таких воздухáх, брат, любая сойдёт политура
и любой ананас — с приусадебной горестной грядки.

Как проклюнется луч на заре средь небесной овчины —
портвешок да рукав (на скупую от века закуску),
исходя из всеобщей российской извечной причины,
и сегодня себе не давая ни воли, ни спуску.

…Глянь, опять пролетел поросёнок, вот, вроде бы, утка —
не поймёшь тут с похмелья, что там шевелится в зените:
облака нынче мчатся куда-то со скоростью жуткой,
ну а мы уж на месте — в дерьме уж своём, извините.

Что-то нынче брат худо, но скоро всё будет в порядке,
и Василий должок поднесёт – и добавим, пожалуй,
                                                                         быть может,
и подвоет кобель заскорузлой отцовой трёхрядке,
и начнётся денёк, слава Богу, на прежний похожий…

Give me sunrise, give me, please, —
всё шепчу во тьме подруге…
Даже звезды смотрят вниз —
трепеща в ночном испуге.

Разве мрака океан —
с ночью здешнею поспорит?
На столе — пустой стакан:
вот уж горе, так уж горе…

Тонут, тонут в темноте
жизни робкие приметы —
незатейливы предметы
рассуждений в пустоте…

Ах, какая ночь вокруг!
Как предсмертно сердце бьется…
А комар всё не уймется,
и скребется мышь в углу…

Give me sunrise, give me, please, —
всё шепчу во тьме подруге…
Ну а звезды смотрят вниз —
трепеща в ночном испуге…

За окном то снег, то слякоть —
Долгих сумерек настой:
Знать, до ночи каплям капать,
Мерзлой крадучись листвой.

Жизнь — как прежде — неизменна,
И, незыблемость любя,
Всех мгновений бег посменный
Повторяет сам себя...

Вновь по лунным косогорам,
Словно за руки держась,
Облака проходят хором,
Тихо в воздухе кружась.

Снова в полночь перелески
Ледяной доносят звон,
Чуть колыша занавески
Окон, тающих сквозь сон.

Снова стол, комод, по лавкам —
Золотой овчины шерсть
Да свечи мгновенно-плавкой
В полстрофы скупая весть.

Вот и всё, что нынче стало
Только тенью — тенью той,
Что на белый лист упала
Черной строчкою простой.

За окном всё та же слякоть,
Долгих сумерек настой, —
Не устанут капли капать,
Мерзлой крадучись листвой.

Только в полночь в перелесках
Ледяной прольется звон —
Чуть колыша занавески,
По стеклу стекает он.

И звучаньем незнакомым
Льется с ним, едва слышна,
В тишину уснувших комнат
Всей вселенной тишина.

Что сказать и что ответить
На вопрос ее немой?
На ресницах виснет, светел,
Отблеск тайны мiровой.

Подними мне веки круче,
Ночи жаркая рука —
Вечным Вием очи мучит
Речь, незрячая пока.

Истин высохшие русла
Оживит ли жизни ток?
Он опять ломает с хрустом
Полу-истин всех ледок.

И опять рассвет колышет
Неуступчивую тьму:
Человечье ль слово ищет —
Словно истину саму?

Твари ль сызнова названья
Прорастают из щелей? —
Копошится мiрозданье
В жадной памяти своей.

В ней ли смысл могучей ночи
Точным звуком облачен?
В умолчаньях многоточий —
Мiр еще едва прочтен.

С ним еще куда как трудно —
Зрея речью до зари,
И слова, зардевшись чудно,
Озаряют словари!

…Всё ли, как встарь, замирать от восторга и бремени
Жадного слова, за горло берущего всхлипом?
Времени хочется, о как нам хочется времени —
Там, где арба безвременья по скату сползает со скрипом.

Вот занесла непоседа-судьба в это Косово:
От Македоний до Греций пылит столбовая —
В джинсовой шкуре, небритая, простоволосая,
Лезет Европа под кущи азийского рая.

Как на мосту только хрустнут хрящи деревянные —
Так и закрутят колеса до Охрида память:
То минаретов скоплийских, то сопок Липляны —
В воздухе липком им таять, и таять, и таять...

Может быть, в тржиште^*** базарном — как в Лету
                                                                 вдруг канувши,
Ни переправы, ни грани времен не заметив, —
Выплыть на остров, где ханы с немытыми ханшами
Кафой в наперстках торгуют в тени минаретьей?

Может быть, сельак, чалмою качая над лавою
Призренских перцев, что в торбе горят за плечами,
Каркнет вдогонку: Не скупо! — и станет навеки
                                                                        растравою
Памяти нашей, как морок мерещась ночами?

Может быть, в этой собачьей пыли пролежавшие —
Целую ночь! — попадутся нам сорок динаров?
За монастыркой помянем вас, временем павшие —
От безвременья простых немудрящих ударов...

...И вновь руке не удержать
Песок, веками прокаленный,
Но сладок дар — пересыпать
В ладонях пепел опаленный.

Не в нем ли дышит древний лед
Тоскою сфинксовых загадок —
Пока меж пальцами течет
Кремнистый времени осадок?

Но снова крики пастухов
Стада к кочевьям отчим гонят:
Клубится пыль из-под подков
И стынет быстро на ладони.

Легка руке песчинок крепь,
А вол торжественно шагает,
И в ноздри врезанная цепь
Зарей и золотом играет.

На лире выгнутых рогов —
Вселенной музыка повисла,
И зреют в отзвуках мiров
Пифагорические числа!

...А колеса прекрасна песнь,
И круг правдив, не зная спицы, —
Как на оси — благая весть —
В круговращении зарницы.

И слишком сух сухой песок —
Кропит, как прах в часах песочных,
Что сквозь прозрачный пузырек
Сочится вечностью проточной;

И капает — слепой поток;
Слепые черви вечер точат, —
Пока заката едкий сок
Не брызнет вдруг из червоточин.

В руке ворочается сон,
И мерно веками мигают
Зарницы — с четырех сторон,
И черной птицей ночь влетает.

А там, где гибельно навис
Ладьей крылатой — край ладони:
Еще летит! Еще не тонет! —
Струится бездна — вверх и вниз...

Там, где глохнет слух в тумане ватном,
Там, где с сонной поволокою слова, —
Глохнет ночи речь и глохнут хаты,
Соловьиная блаженная молва.

Не хватает воздуха и звука,
Чтоб запрячь себя в коленчатую трель:
Ночь сыграть — мрачнейшая наука,
Тут нужна — стогорлая свирель.

Чтобы звёзд щебечущих прохлада
Влилась в жилы первобытных рек и почв,
Нужно мощь полунощного лада
Легким звуком звездным превозмочь,

Нужно тишины и постоянства —
В чутком слове, дышащем судьбой,
Черное горячее пространство
Да полночный сердца перебой.

Я люблю с тобой пройтись дозором
По-над той голýбою-рекою,
Где с утра улитки тащат хором
Завитые трубочки покоя,

Где не спит змеиный глаз в осоке,
Поджидая путника у брода,
И белеет парус одинокий
Чудо-птицей вымершего рода.

Пусть рыжеет ржа на хрупкой корке,
Коли древней охры не осталось:
Раскрывает раковина створки —
Или это только показалось?

Незнакома им шальная весть, с которой
Бродят двое, камушки бросая:
Взору — слепнуть — от ее простора,
Слуху — глохнуть — песней зарастая.

Нынче здесь такая бродит участь,
Что еще вовек не выпадала:
Не кукуй, кукушка, дурью мучась, —
Им теперь и века будет мало.

Им ясна речная подоплека —
Черной речи в желтой лживой глине;
Скачет, скачет камушек высоко,
Погибая вдруг на середине.

Лепестков и крыл хранитель, камень, —
Словно дышит сердце под рукою, —
Шевели третичными пластами,
Исходи триасовой^* тоскою!

Через миг, смеясь, судьба-злодейка
В бесконечность сызнова забросит —
Где гуляет куколка-уклейка
Да клешнями раки воду косят.

Не теряй же время золотое,
Полетай, почёкай, резв и взвинчен,
По-над той голубою-рекою —
Там, где эти двое бродят нынче...

Хочешь ли уехать снова в воскресенье
К одичавшим дачам с вымокшей листвой,
И, хватаясь зá сердце от приступа осенней
Боли, подниматься по лесенке крутой?

Слишком пусто небо, чтобы жаждать звука, —
Вроде бы и дождик — а капель не слыхать:
Может — им не высказать? А может — просто
                                                                          скука?
Поживем — увидим, надо — переждать.

Всё ведь перемелется — тишиной ли, речью ли;
А осень — днями мается, а дни — как вечера:
Может — так положено, а может — просто нечего
Ни сказать, ни выслушать — и нынче, как вчера.

…Отчего у лестницы скрипучи так ступени? —
Что лучше в чутких сумерках, замерев, стоять,
Слушая, как кто-то переносит в сени
Из последней комнаты оставшуюся кладь.

Это — когда с летом неловкое прощание
Затянется вдруг надолго — пока не позовут;
А ты всё шепчешь снова кому-то обещания,
Которых не услышат и, к счастью, не поймут...

Озима даль и, прорастая исподволь,
Сурьмит снегов ноябрьские первины;
И всё скудней ее воронья исповедь,
Тягучей речь, и резче запах глины.

Им дышит ночь, замешивая прежнее —
В крутой замес невнятиц выраженья,
Где двоеточьем, в речи рек затверженным,
Скользит звезда — с звездою отраженья.

Какою в миг — их оглоушить фразою?
Иль, вновь жалея, выставить резоны:
Влепить самим в кавычки, нынче праздные,
Лихих планид лукавые законы?

Но сколько слух теперь не настораживай —
Всё не подслушать вчуже разговора
О том, какими судьбами отважными
Вершит звезда, кружа над косогором.

Да и она к утру — косноязычнее
И на полслове вдруг замрет неловко,
Тем онемев скучней и безразличнее —
Чем рядом звонче месяца подковка.

И час за часом всё ясней и искренней
След на снегу, где тонок сон колодца:
Чуть крикнешь вниз, и брызнет в россыпь
                                                           искрами
Хрусталик эха — звуки первородства.

Их спозаранку начали вычерпывать,
Как будто в них доискиваясь смысла,
По серебру наведенного чернию, —
Удара звонкого — ведра о коромысло.

...Но стает наст — и никому не верится,
Что календарь глядит с гвоздя с повинной,
И с утренником до крови померяться
Грозят, сойдясь у станции, рябины.

И кажется — вот-вот услышишь сызнова,
Очистив слух от грома электричек:
Забытый дождь ударит оземь брызгами,
Спалив дотла недолгий зимний ситчик.

Вновь задымят овраги, и в удушье их
Безмерен дар дыханья с луговины:
Ему лишь мера — вольный крик петуший,
Хоть голос хрипл, а утро слишком длинно.

Но в полдень день становится речистее,
Честней — слова, и в трезвой прозе речи
Зима в осенние не верит полу-истины,
А лгать самой — ей незачем и нечем.

Каяться ли городу, вновь — молиться избам?
Схимником языческим — в смоленые углы?
Черной кошкой вечер бродит по карнизам,
Осыпая с крыши комья спелой мглы.

Что там видно нынче? Слишком мерзло небо —
Нет, не дотянуться дыму до звезды...
Солонеет иней на краюшке хлеба —
Много ли достанется крошек за труды?

В семь столпов — премудрость,
                                           но выдержат ли своды
Эту глыбу сонную замерзшего стекла?
В паутине трещин закипают воды —
И с валенок лужица на пол натекла.

Но с пол-нóчи дышится тверди — злей и суше:
Лишь петушьим горлом выплеснется боль —
И опять смертельно до утра удушье,
И еще солёней ледяная соль.

Всё иду со временем не в ногу;
Говорят — от жизни отстаю:
Мол — ряжусь в классическую тогу,
Мол — не в ту заносит колею.

Только не с руки мне эти руки —
В кулаках — над топотом толпы,
С жадным жаром круговой поруки:
Ярых истин — толпы и столпы.

...Что она — полуночная лира —
Мiру в этой гонке круговой?
От Парнаса до стремнин Памира —
Лишь пройти, качая головой.

Словно встал на перекрестке голым —
Тычут братья пальцем в наготу;
По спине струится звездный холод,
Под ногами — чую пустоту.

— Дайте хоть тряпицу, зверя шкуру,
На снегу шершавое тепло! —
Посудачат, погалдят, покурят;
Скажут: пусть стоит — пока куда ни шло...

Только б не мешался под ногами,
Не скрипел таинственно пером —
Есть еще такие между нами...
Ничего — учтем, перекуем!

И тогда, согрет лишь слова дрожью,
Обреченный в слове мыкать век, —
Побреду опять по бездорожью,
Славя этот холод, даль и снег...

Взор уснет, затихнут волны слуха,
И наступит только тишина —
Только то, что слепо или глухо,
Только то, что снится тенью сна.

И душа, как мертвая царевна,
Став былиной в благостном гробу,
Станет ждать — как тот, четверодневный, —
Воскрешенья — на чужом горбу!

Разве был я другом или братом —
На горе Сиявшему, как снег?
Разве был хоть кем-нибудь когда-то,
Зарываясь в жизни жаркий мех?

Только ждал беды и откровенья,
Непомерных смертному уму,
В сумраке густом стихотворенья
Слов цедя полночную сурьму;

Только плыл столетьями в тумане —
С допотопной верой в берега,
Чтоб меня — как Ноя в океане —
Речи твердь влекла и берегла;

Чтоб в конце, в последнем повороте,
Только веря голубю вдали —
Вдруг услышать шорох крыл в полете,
Чудный зов щебечущей земли!

Я буду клясть и клясться раз за разом
Судьбой, которой жив я и дышу:
Пусть — словно косточкой в чудесной сливе
                                                                   глаза —
Твердеет зренье… Лишь о том прошу!

Где семигранный цвет, где сплав лучей и воли
Прольется в зеркальце — и слепнет на лету, —
Могуча заповедь: и пестовать, и холить
Прозренье слов, целящих слепоту.

Как некогда в крутом замесе бренья
Сгорала в миг гниющих век страда^*,
Ты вновь, о слово! — цель и исцеленье;
Тобой живу и буду жить, когда —

Средь ярых ли знамен с их ядовитой лаской,
Средь речи ли чужой — застынет песни след:
Очерчен зреньем звук — в крови созревшей
                                                                     краской,
Пусть звонкой косточки — в помине больше
                                                                           нет...

…осадки душу осаждают,
а звезды падают на дно:
о, скольких тайно ожидают —
ужалить душу жадным «но»!

скользя украдкой под уклон —
не взгляд ли бездной околдован?
на колесе пространства он
в обрубках зренья колесован —

заговори земную кровь!
дождь жаждет льдов:
ан нет — как нет... седую бровь
Аннет с презреньем поднимает —
ей с тайным ужасом внимает
люциферический пасьянс:

душа — как в штопор — входит в транс,
дрожит иных мiров пространство,
в испуге путая ответ, —
Mein Gott! какое постоянство —
на даму падает валет!

мiр разъедает ротозейство:
где вы — святынь земных семейство?
к каким взовьетесь небесам?

пусть каждый миг пророчит нам:
сколь истин ценен — каждый волос;
но зуб последний на расческе
взобьет ли локон альбиноски?

он — одинок, он — чист и холост,
в нем василек целует колос,
рассыпав в поле сноп прически!

...а двойки так и льнут к тузам:
пророк, как прежде, úмет срам —

и рока проливает голос.

…Вот времени истертые ступени —
на них, как нищенки, смиренны дни мои:
то в фолиантах роюсь — в жирных
                                                манускриптах,
 то дряхлой медью радостно бренчу —
лукавой лептой цезарей медальных
в сенатах книжных, в форумах наук.

...Но вечером иду — туда, где одинок
еще прекраснее в толпáх столпотворенья:
есть за углом волшебная харчевня
(приют русалок, леших и студентов) —
полунощный всемiрный фестиваль.

— Сюда войди, мой странник безымянный,
и рядом сядь — мы вместе помолчим...

Вот очага могучий крематорий
клокочет соком, нежный жаря труп —
я слышу вой разъяренных деревьев;
и рот ягненка, обгорев по краю,
мне из огня еще кричит «Уа!»

Но всё напрасно: трелью лицемерной
блудливых флейт нам скука застит слух,
и равнодушно зрим мы на скрижалях
земных зверинцев скорбный прейскурант:
что нам роптать на вымершее время? —
склонимся над гробницею его…

— Что нам роптать на вымершее время?
Ты круг причин покинул навсегда –
века тасуешь, словно с крапом карты:
то на столпе, как перст, замрешь в пустыне,
то, тогу сбросив, лезешь к бесу в лапы,
то лезешь с молоточком на Памиры,
то слушаешь утробы пирамид,
во тьму уставясь мумией опасной...

— Да! Я руин времен — примерный ученик,
но всё к огню протягиваю руки
и вновь полночной музы трепещу
на незнакомом мiра перекрестке:
«Где вы, друзья ночной моей земли?
Кому вручу заветы земляные?
Кому вручу земную речь мою?»

И тыщи лет, как идол многоликий,
всё думаю, в углу окаменев:
из самого себя так, кажется, б и вылез,
пустую куклу двинув по затылку,
и тут же прямо — из варягов в греки —
над рабьим волоком: «Прощай, Иван-Царевич!» —
крылатым волком ширясь, полетел...

…прекрасна жизнь, но тяжкою дорогой
влечет она нас, бедных пешеходов:
до кладбища б добраться, не жалея
и не скорбя о ней, о ней ничуть не плача, —
вот трудная, но чудная задача,
достойная блаженных и святых!

…покуда давних лет заросшая аллея
не в силах с нами всё никак расстаться —
обходит грешных смертная удача:
жалеют мертвые — оставшихся в живых…

…покуда, ничего не знача,
мы на путях своих кривых —
лишь заготовки, может статься,
грядущих старцев молодых:
вечнозеленых, в мудром хоре
ветрошумящих райских рощ,
с подругами в огромном рая море —
во всю души горящей мощь!

…а нынче — матерьял исходный,
сродни амебе беспородной,
но с жадным взором в хищниках-очах, —
проект туманный, перспектива — чья?
но чуешь: Божьего луча
не избежишь ты — бездыханный!

Дайте вздохнуть — хоть на миг, хоть на самую малость:
тысячи слов — словно тысячи вздохов усталость;
словно рабом веницейским на мост ненавистный
                                                                                 вступаю
и над лагуной гнилою вздыхаю, вздыхаю, вздыхаю...

Давит в груди — не пойму: то ли страх,
                                                    то ли попросту скука…
Что беспощадней отныне и что беззащитнее — звука?
Хочется — пить, и воды жарко-соленой отрава —
к рабьей ли, рыбьей крови? — незаменима приправа!

в этой жизни никем не намеренной
всё колдует стране пустота
то ли верила то ли не верила
то ли вера теперь не та

то ли быль то ли так легендарная
песнь иных летописных вестей
и всегда-то всенеблагодарная
забубенная сверх всех мастей

коромыслом сшибить ли воротину
притащить ли корявой воды
возвращаясь в тебя обормотину
словно пёс на свою же блевотину
пожиная нежизни плоды

…достоин мiр годин ужасных
и казней Божьих беспристрастных —
и всё ж прекрасен!.. страшен он —
как смертный грех… как детский сон —
он чист… как бес — безмерно грязен...
в нем даже свет — во мраке вязнет…
всё к одному — и ты, мой друг, таков:
звеня обрывками божественных оков,
ты — беглый каторжник
                            лишь падшей в нас природы
Адама ветхого, лишь жалкий раб свободы —
уже и ей наскучил ты давно…
кто жив, кто мертв — ей, право, всё равно,
покуда чужды мы печати дара Духа,
печати Отчей: нет пока ни слуха,
ни зренья горнего в душе твоей слепой,
когда, не ведая — и вправду ль ты живой? —
ползешь, как червь, безбрежною пустыней —
путей своих не знающий поныне…

Сквозь сумрак — в зеркало вхожу:
Знакомым призраком – в прозрачность,
Переступив через межу
Всех однозначностей — в двузначность!

Покорных отражений жрец,
Неотвратимо выплыв в раме,
Недосягаем наконец —
Плыву по лживой амальгаме.

Всё запредельнее звеня
И всё желанней холодея,
Струится вне и сквозь меня
Единств двуликих эмпирея.

И рук даря просторный жест
Их слепку в зéркальной поруке,
Я раздвигаю даль окрест,
Застыв — как Шива многорукий.

С самим собою во главе, —
Равно не чуждых самозванства, —
Мирю два мiра, меры две —
Во мне разъятого пространства.

И связан — с «тем» и с этим «мной»,
Смиряя времени разрывы,
Восходит образ мой двойной —
На отраженные обрывы.

Блаженной ложью покорён —
Так сам себя творит художник,
Своим же ликом упоён,
Своих же призраков заложник.

Но озаренья краток миг,
И вновь огонь покорен глине:
Земных пластов мгновенный сдвиг:
Я — раздвоенью вновь повинен.

И леденея за стеклом,
Но всё ища кого-то рядом,
Вмерзает в зеркала проем —
То, что когда-то было взглядом.

То, что сверлило мiр и жгло
В дыму палимой плоти чудной,
Чтоб падал ангел на крыло —
И вновь взмывал бы, безрассудный!

Чтоб всё безглядней — даль земли,
И всё невнятней — смерти смыслы
Лукаво к ней и жизнь вели,
И в нас, самоубийцах, висли!

Не оттого ль — незрячий раб,
Упрек себе неотвратимый —
Стою, как Авель, — свят и слаб, —
И Каин в зеркале! — незримый...

И вновь ко мне вдвойне влеком
Теней лишь холод двуединый:
Одной — застывшей у стремнины,
Другой — застывшей за стеклом...