Мiр затих перед бурей, дыша передышкой, —
спящей грудью вдыхая Европы покой:
подозрительно тихо... И даже уж слишком
жизнь застыла — как ивы над сонной рекой.

Нежной дрожью глициний на кирхах и замках
чуть тревожит зефир Лорелеину ночь;
и на скалах, мостах, черепицах и арках
лунный свет замереть на века бы не прочь.

Средь Германий и Австрий блаженствует Шуберт!
И красавцам–эсминцам не тесен их порт,
и еще не дымят крейсера в свои трубы,
и, не чуя войны, чудно чист горизонт;

и на складах ещё дремлют хищницы-мины,
и приморский не спит до рассвета бульвар,
и фиалок ночных вороха и корзины
сыплет щедро июль под бренчанье гитар…

Фон-Дитц садится на урыльник,
садится нянька у окна,
садится кот на подоконник,
садится пыль на клён в окне.

Потом садится ночь на linden^*,
на пруд звезда садится в garten^**
садится Лоэнгрин на лебедь:
куда ж, Германия, нам плыть?

Орлы садятся на знамёна,
Альфонс садится на коня^***,
у карт садятся генералы —
чтоб всей Европе сесть на мель.

Садятся марксы в их кофейни,
садятся бомбы к принцам в брички,
чтоб вмиг взлетали недотроги —
в иные сферы бытия!

И Смерть садится на пороге
и говорит:
                                  «А вот и я!»…

…Ах, не дождутся переборов,
хрустальных слёз колоколов —
блаженны трижды неба хоры:
молчанье их чудесней слов.

Всё стихло: звёзды, люди, звери,
дома, дороги, реки, льды;
молчат снега, и пёс за дверью
молчит, не лая на следы;

леса безмолвствуют и горы,
сады в снегах садов заборы;
в трактире все затихли споры,
мiр — завершил свои труды…

Он ожиданьем — с детства болен
и ждёт ответа с колоколен
на нежность робкую свою —
как бы на миг уже в Раю!

Во тьме Божественная ночь,
и лишь, как прежде, по старинке,
небес послушнейшая дочь —
одна звезда! — сиять не прочь,
как на рождественской картинке...

Но смысл небес ещё сокрыт,
и смысл земли ещё не ясен —
покуда колокол всё спит
и вифлеемский снег прекрасен…

мощь лютеран в подвалах Мюнхен
провозглашал под гром войны
как молотком твой Лютер бухал
сын альбигойской белены
считали шрамы кружки бурши
наследники его свобод
и звон рапир тревожил уши
и сок сосисок пищевод
и в горы шёл чернея, рыцарь
в Баварий голубую даль
драконов здешних ушлый мститель,
влача готическую сталь
чтоб власяницею лишь грубой
скрывать величье вольных ран
и быть повешенным на дубе
крикливой стайкою крестьян
где средь хладеющих Саксоний
пророк пылая головой
кричал с горящих колоколен
как ворон символ веры свой
и дверь латал собора Виттен-
берг зря на тезисы судьбы^*
где белым знаменем покрыты
смердели чёрные гробы
чтоб ты под пенные напевы
под оловянный звон пивной
сосал с брунгильдой пышнотелой
всё тот же хрящик свой свиной
и верил снам в испуге Ауг-
сбург под кровавые псалмы
и пушки средь библейских радуг
громили римские холмы
проклятье вам ключи Петровы
провозглашал германский зверь
и — здравствуй, Рай! — поля шелковы
твои вновь требуют потерь
ещё взорвём мы чудо Реймса^**
и жизнь свою ещё взорвём
как колесо сойдя вдруг с рельса
бросает в пропасть всех живьём

уж кайзер теребит свой ус
и фабрит на ночь жадной жменей
средь политических турус
остря войны немецкий гений

когда б Европа стала мы
когда б Германией все стали
и внуки Бисмарка умы
свои ковали бы из стали

мiр лёг бы аки пёс у ног
сося очами наши думы
храня хозяина порог
лохматым боровом угрюмым

храня хозяина покой
благопокорным сенбернаром
когда б лишь гладили рукой
дыша кровавым перегаром

и кайзер теребит свой ус
и фабрит на ночь жадной жменей
средь политических турус
целуя смерть
батыя стремя

крестьяне топают в харчевне
как по истёртым плитам дней
в своих надеждах грёзах древних –
на гречку брюкву и порей
но я клянусь Фон-Дитца честью
средь их скрипичных кренделей
спою совсем другую песню
налей-ка мне Марго налей

когда б порхали лендлер^* всласть
как бабочки в Раю кружась
под сенью майских тополей
и Рейна буйный соловей
вливал в сердца нам жар и страсть
когда б и мы с тобой вдвоём
во весь небесный окоём
расправя крылья в вышине
неслись бы к звёздам и луне
туда в блаженнейший наш дом

мы б не увидели вовек
как подл и жалок человек
на обезбоженной земле
плывущей в той смертельной мгле
что жизнью он себе нарек
мы б не узнали как умрём
как ты и я умрём вдвоём
от сей вселенской суеты
где дни бессмысленно пусты
летят как с дерева листы —
и в смерти падают проём…

вновь оживились по Европам
кладбúщ сидельцы червячки
почуяв скоро скоро скопом
опять попрут к ним мужички
из-под Мукдена с-под Вердена
с-под Киева с Оки и Цны —

всегда приятна перемена
в мясной продукции войны!

Кто поспорит нынче с нами?
Перепишем гимны жизни!
Правь, Германия, морями!!
Слава Gott-у и отчизне!!!

Нашей крови кот наплакал —
вражьей крови будет густо!
Любит — стоя, лёжа, раком —
кайзер нас, лаская усом…

Пузырями ходят бурши,
гретхен чепчики бросают,
барабаны бодро в уши —
к смерти души призывают!

Киндер, киндер, где же кирхен?
Где же мамочкина кухен?
На арене в этом цирке,
на подол Европе-шлюхе, —

вылил ангел чашу гнева…
Бедный Дитцик!
Бедный цуцик!!
Шагом марш кругом налево!!!

Не мерещился чтоб вскоре
мамы-родины укор нам,
и тебе придётся в споре
черенок схватить топорный —

другу Гофмана и Баха,
изо всех своих орудий
превращая в море праха
человечий судный студень:

вот вам смерть — хотевшим смерти…
вот вам смерть — желавшим жизни…
«Началось! ликуйте, черти!!
ангелы, готовьте тризны!!!»

сквозь слёзы — чуден асфоделей
aromatique und romantique^* —
Фон-Дитц не ходит по борделям,
к своей жене склоняя лик…

им так приятен Тик–Новалис–
Брентано–Рильке–Гофмансталь^** —
о, вспомнит, вспомнит, окровавясь,
Фон-Дитц их сладкую печаль!

сквозь вой войны оплачет юность
и жизнь уплывшую — как сон,
и, в ужасе на миг зажмурясь, —
вдруг взглянет вновь: но где же он?

Безумствуют твои народы,
Европа мёртвых фонарей,
и помрачительные своды —
пусты над мраком алтарей!

Хотя бы ангел запоздалый
вдруг заглянул на огонёк,
но тяжелы соборов скалы,
непробиваем потолок.

И уж под сводами не слышен
привычный шорох вещих крыл,
но всё же, ради Бога, тише:
хотя б один! — гнездо здесь свил…

её убил извозчик в Кёльне
она так осторожно шла
но было колеса довольно
для смерти злого ремесла

она лежала словно флейта
                  что разломили пополам
ничья теперь отныне в чьей-то
руке лишь безголосый хлам

её глаза теперь не пели
и не шептали губы да
и словно пьяный как с похмелья
шатаясь шел он в никуда

над ним плыла стена собора
сливаясь с небом в высоте
откуда в грозном рёве хора
всё обрекалось немоте

ни звуков трепетных ни ноты
не пропоёт она во мрак
слились в молчанье все длинноты
и помрачился чудный зрак

под колесом лукавой жизни
мы слепнем глохнем и молчим
и только лишь Небес отчизне
мы в гневе Иова кричим

доколе Господи доколе
ты медлишь с милостью Твоей
Твоей последней страшной волей —
Суда распахнутых дверей?

осыпает жизнь листву
словно драгоценный сад —
на лирическом посту
превращая память в ад

средь бесчисленных стаккат^*
в чаще клавиш бытия —
как успеть отпить стакан,
тот стаканчик для битья?

чтоб потом разбить — как рок,
нас с размаху разбивая,
кровью брызжет на порог —
только кто ее узнает?^**

чтобы лбом — к тупой стене
чтоб тоска — шампанским стёкшим
(помолись своей жене!)
по обоям — листьям, рощам…

…С утра не спится Маргарите
в её заоблачном саду…
Сквозь свод небесных перекрытий
ей мнятся корабли в аду
и он — среди разрывов черных —
уже недолгий капитан,
что к вечности её бесспорной
теперь назначен здесь — и зван!

И падая — к её восторгу —
обломком бренным бытия
навек в провал морского морга,
уже душой он — лишь струя

любви, несущейся навстречу
её любви в просторе том,
где тяготят лишь крылья плечи
и беспределен окоём!

Ведь ей, провидице нездешней,
давным-давно так ясен план
и мук, и слез, и страсти грешной —
всего, чем мiр наш осиян:
зачем от Бога нам дарован
нерасторжимейший союз,
что лишь двоих любовью скован,
что крепнет — и от смерти уз!

Ей ведомо: из этой воли
к непобедимости любви
Отец Всего смиренно строит
наш Рай — на муках и крови…
И крепче, крепче основанье —
когда, пройдя сквозь горечь тризн,
мы смерти чудное сиянье
встречаем вдруг — рождаясь в жизнь!

Фон-Дитц бежал, держа в руках
                                           «Фон-Дитца» —
пока лишь куколку души своей заветной:
но страшно было б им разъединиться —
в извечной связи их автопортретной!

Душа была похожа на зверька
с улыбкой нежною, запрятанною в шерсть,
и — даже на кулек, «в котором что-то есть»,
и тот порой таинственно сверкал
сквозь грань мiров — двоящихся зеркал…

О, где же ты, Божественная месть?
Когда грехов моих — воистину не счесть!

Но…

Здесь всё дышало радостью ответной —
как будто Дитц не душу нес, а весть!
Неслись навстречу ноги-руки-лица…
мелькали на бегу детали тела, слиться
мечтая в образ Божий… Беззаветной
всей чистотой своей он был — дитя святое!
И разливал вокруг — сиянье золотое!

…Кишмя кишели кем-то облака,
приветствуя такое раздвоенье;
и ноша чудная — как пух! — была легка,
залог уже грядущего прозренья —
она в нем вызывала удивленье,
и он от радости постанывал слегка…
И се — разверзлись хляби голубые!

Фон-Дитц летел в астральном плане
сквозь грешный мiр, обитель зла:
шрапнель, простор морей изранив,
полголовы ему снесла!

Он удивлялся, но, болея,
мечтал взглянуть через плечо:
кáк взрыва белая лилея
его пронзила горячо?

Ещё на бреющем полете,
дымясь, обломки головы
ловили трели пулемётьи,
но зарастали быстро швы

уже беззлобной лобной кости:
он обретал покой и мир —
и на морском не он погосте
лежал, кровавя свой мундир.

…Он плыл, живой двойник
                                      прелестный
Фон-Дитца — чудный капитан! —
средь волн — теперь уже небесных —
души огромный караван!

В ней были: он, она и теща
(когда бы взял ее Аллах!),
газет папирусные мощи
на летних мебельных чехлах,

эсминцев тихое скольженье
вдоль пирсов с грустью фонарей,
руки приятное движенье —
штурвал ласкающей скорей;

здесь плыли дивные картины —
всё, чем сияло детство встарь:
каналов солнечные льдины
(что ввечеру алей малины!)
и Санта Клаус — детства царь,

и свечки в чудном полумраке,
и тени страшных братьев Гримм,
где Ганс и Гретель, — бред двоякий! —
вставали снова перед ним;

и ширь огромного собора
(теперь со спичек коробок)…
все — средь безбрежного простора —
за ним летели, кто как мог!

…А на заоблачных вершинах
уж град являлся неземной —
и жизни скорбная былина
вступала с Дитцем в мiр иной.

И подлетая напоследок
(иль на начало — как сказать?)
к одной из ангельских беседок,
он начинал вдруг узнавать —

как будто не был им покинут —
их прежний рай: их старый дом,
и роз привычные куртины
под в ширь распахнутым окном,

и их скамья в углу укромном,
и их любимый листопад
под небом, вдруг таким огромным —
когда струится осень в сад!

Лазурь, лазурь! О, как прекрасен,
как чуден бред в предсмертный миг…
Но кто же там? Ещё неясен,
ещё так смутен чей-то лик…

И вдруг прозрев, он видит, плача,
знакомый образ неземной —
что время (ничего не знача!)
влечёт и здесь к нему судьбой,

где смерть — не срок и не пространство,
и враз разденет догола,
чтоб чувств земных непостоянство —
как прах — сметало нам с крыла!

…Она летела, улыбаясь,
и сердце, сладостно дыша,
свирелью пело — и сливалась
с её душой его душа…

И — впрямь! Всё только начиналось…