Забиваю гвозди на Голгофе —
в длани те, что создали меня!
…Он, конечно, в курсе — Мефистофель,
что пуста лукавая возня…
Но, как встарь, его еще хватает —
по руке сыскать мне молоток:
подноготную мою от века знает —
лезет в душу падший ангелок…

Только сам я разве не известен
точно так же сердцу моему? —
вот и трудимся на пару с бесом вместе:
только выплыву — и вновь нырну во тьму!
Распинаю снова... Загоняю гвозди
день за днем в божественную плоть:
слов ли, дел своих — в безумной их угрозе
милосердье Божье побороть.

…Ну а Ты – опять Отцу послушен —
ввысь стремя земле незримый взгляд,
нет, не тело подставляешь — душу! —
под моих ударов щедрый град.
И, как прежде, снова замирает
жизнь в предсмертной тишине Твоей,
и опять разбойник выбирает
тот один! — из вечных двух путей...^*

…Ну а Ты — готов смирить и вечность! —
став превыше твари и времен,
вновь шагнешь в Свою же бесконечность,
ради нас над мiром вознесен —
там, где Мать, Кресту давно покорна,
в немоте застыв как в столбняке,
только слышит, как стучит упорно
молоток в недрогнувшей руке…

Заблудились и ангелы в полночь в небесных стропилах —
здесь под гулкою кровлей и щебета звездного нет,
и послушные крылья на миг шевельнуться не в силах,
вдруг застыв на мгновенье — как будто на тысячу лет.

То ли в сутолке лиц вдруг почудится кто–то знакомый,
то ли кто-то зовет, чьим призывам покорны они —
необъятною бездной всё глубже и глубже влекомы,
где в пещере, как в чаще, то вспыхнут, то гаснут огни.

Там, внизу — голоса, и проста суета человечья;
пахнет хлебом и хлевом, и плотничий слышится стук;
и, вздыхая во сне, копошится отара овечья,
и расходятся тени, и снова все сходятся в круг.

До рассвета дожить — словно взор распахнуть с перевала
и натруженной грудью, — как воздух, — пространство
                                                                                вдохнуть.
Вол солому в закуте жует так блаженно-устало,
и торопится ночь после долгого дня отдохнуть.

...Вдруг, — как будто в ожоге, — вся тьма устремилась
                                                                           к застрехам:
из окна протянулся расщелиной светлою луч,
рассчитавший себя по часам и векам — как по вехам,
чтобы вспыхнуть звездой — средь волхвами распахнутых
                                                                                        туч.

И в прекрасном смешенье зверинца и рая земного, —
как во сне, — улыбаясь над чудными яслями, Мать
видит вдруг пред Собою Дитя Человечье и Слово —
так исполнена слов, что и слова не смеет сказать.

Лишь крылатому клиру без меры даруя прозренье,
чуть сияет пещера, и тварь, узнавая Творца,
вся — пока лишь испуг, вся — без звука пока, без движенья,
и лишь всходят волхвы по скрипучим ступеням крыльца.

Сойдя с торжественных высот,
ты прозы пьёшь живую воду —
покуда душу не прорвёт
строка, рождающая оду.

Поток эпитетов и тем —
тебе, равнина прозаизмов,
пока с вершин взирает, нем,
гекзаметр с вечной укоризной.

Пока не слышен галльский хор
в одышке оды семиструнной,
не вдохновенье трудит горб —
но тяжесть речи тонкорунной!

Ещё в разливе рифм — храним,
рифмуешь ты топор с колодой,
но вряд ли выплывешь сухим —
когда здесь кровью пишут оды,

когда по дыбам «слов и дел»^**
влачит нас отчая дорога,
и всё немыслимей предел —
земли, пролегшей у порога.

Пускай вдоль рек поэт пылит
тропою глины сей бесплодной —
вода не глину, а гранит
шлифует в речи первородной.

Но что теперь крылатых слов —
тех ослепительных! — кристаллы?
Иных ты песен слышишь зов
и гул глаголов небывалых...

Ты знаешь: мгла — ослепший свет!
И злей тоска, коль помнит радость!
Ты жаждешь «да» — но шепчет «нет»,
тебя лаская, смерти сладость.

Сладчайшей солью кровяной
живой воды глоток заправлен —
и горек горлу привкус травли
в предсмертье оды неземной.

И глохнет слух, и глас не смеет
слететь с обледенелых губ,
и нет звезды в ночи немее —
в колодезный ныряя сруб…

Ни речь, ни песнь — ни слова на душе.
Безгласен Третий Рим, наследье Иоаннов...
Лишь шепот, высохший по утлым руслам шей,
Да шорох шин, да говорок наганов.

Всё просится стрелецкий залп на слух,
И смертной нет рубахи — ближе к телу,
Покуда средь крамол и средь прорух
Царево «слово» властвует и «дело»^**.

Еще, примкнув штыки, чуть розовеет рать,
И ратный пот хранят на сукнах шлемов,
Но, кончив чтить, — с чего опять начать
Возню за месть и место во вселенной?

Звезда средь сумерек — и ночи волчий глаз
В прищуре ловит вольного упрямца;
Черней, чем ночь, отцовской чести сглаз —
Наследникам чуть розового глянца,

Черней, чем весть, с которой всласть вели
Для ярых клятв, на властную потребу,
Через колымский Рима равелин —
Всей римской страстью к зрелищу и хлебу.

Любя, пасет железный жезл стада,
И рабству чудному покорны дети Рима;
Несут ключи ему на блюдах города
И чествуют угрюмо побратима.

Дымятся исподволь слепые алтари,
И в потрохах копаются гадалки,
И тяжелы империи лари —
Как гробовые катафалки.

Ликуй же, град, на праздных площадях,
Пока Калигул^*** ждут твои сенаты,
И черный воздух вечностью пропах,
Но Риму быть — единожды трикраты.

И быть Москве — доколе в черный час
Небесный град, сокрытый здесь от века,
Растленьем Рима вновь накажет — нас,
Когда в себе растлим мы — человека!

Не оттого ль и вечный наш удел —
Речей блаженный хмель да истин полу-знанье,
Да кровь рекой, да груды братских тел,
Да смерти жадной злое ожиданье…

Не вспомнят лётчики ухмылки —
чуть невидимки-крылья режут
небес незримые пласты,
где сквозь мiров прекрасный
                                             скрежет,
исполнен духа, ангел пылкий
слетает в гневе с высоты!

С разбега прыгая в пространство,
его пронзает он насквозь
и с неотступным постоянством
тебе является, как гость, —

из неизвестности огромной,
из бездн иного бытия,
чтоб только заново напомнить:
в чём суть, и цель — вся жизнь твоя…

Хранит ли ангел, содруг честный,
любви небесную лазурь
в груди твоей — как в клетке тесной?
Но бровь угрюмую не хмурь,

решись:
на вызов грозной доли
ответить битвой в смертном поле,
нацелив меч — в убийцу-жизнь!

И пусть, с улыбкой душегуба
чуть отступя, затем в ответ
она привычной дланью грубой
вмиг переломит твой хребет…

И только ангел, наш хранитель,
наш брат-близнец, печальный
                                              житель
и устроитель вечных тризн,
с тебя сметая смерти плесень,
споёт об этой битве песнь —
твой дух изъяв из кожных риз…

…Как пограничник двух империй,
ты с грустью смотришь на меня —
лазутчика в святые двери
из тени смертной бытия;

и двух мiров я полон спором —
кричу тебе: так что же — там?
но, крик смиряя мой, с укором
ты лишь подносишь перст к устам:

и безответны вопрошанья,
и чужды звуки чудных слов
земному слуху… Лишь сиянье,
да крыл размах, да сердца зов…

(ДУША РОССИИ)

Когда за службой патриаршею
здесь собирается страна,
не нужно мощи пышных маршей ей
и тяжесть гимнов не нужна,

а нужно только — мiру явленной
крылатой веры в райский Крест,
пред ней, разбойницей, поставленный
средь адских идолов окрест;

нужна лишь только боль мгновенная
в душе, приявшей Божий страх,
чтоб окаянная, растленная,
она попрала свой же прах;

чтоб у Креста взывая сызнова,
Иудам матерь и сестра,
вся — покаяние, вся — вызов им,
как Феникс встала из костра, —

стремясь, как встарь, в Иное Царствие:
иных — и мiра, и эпох, —
молясь, смиряясь, благодарствуя,
когда на крест возводит Бог…