…Блажен, кто верует! На том —
России созидался дом,
пространствам и векам открытый:
рубили лес, ломали плиты, —
и пред апостольским крестом,
в снега Руси грядущей врытым,
златой главы вставал шелом —
как бы огнем небес повитый!

Господним промыслом храним
и славой райской осеняем,
сиял наш храм — и вместе с ним
(кому тогда здесь мнился Рим?)
душа Руси дышала раем!

Но на земле — недолог рай:
мы — с дней Адама! — ближе к аду…
Средь человечьих волчьих стай —
как устоять Христову стаду?
Как удержать небесный свод
на сводах храмов рукотворных —
звезду к звезде на крестный ход
собрав вокруг крестов соборных?
Христовой истины рассвет
узрев в купелях византийских,
как сохранить небесный свет,
расцветший в сумерках российских? —
где так легко — от горних мест
нисходят тут же в мiр юдольный;
и там, где радуга и крест,
и кýпола размах раздольный,
Бог весть — откуда: душу ест
измена вдруг и дух крамольный —
и уж беснуется народ!
И гаснет, гаснет купол тот!

Так затмеваясь, смутен он
являлся взору сквозь столетья —
в надежде праведных времен,
среди греха и лихолетья…
И всё весомей плоть вокруг
души российской нарастала:
под колоколен сонный звук
молилась Русь — и засыпала...

А где-то там, за Понтом, к югу,
небесный свиток голубой
свивая прочь, сжигая в уголь,
творился Божий суд — земной.
Под оттоманскою луной
имперский рай дымился адом:
над догорающим Царьградом
носился пепел плащаниц,
и пред султана страшным взглядом
склонялись патриархи ниц!

…Еще о том не знали в мае,
но не напрасно за Днепром
сполохи в полночи вставали:
в их блеске вещем и слепом
к земле в испуге жались дали —
и уплывали в сонный Крым,
а там и дале, дале, дале —
к твоим руинам, Новый Рим,
где средь пожара и позора,
у затворенных врат Босфора,
над Византией вился дым…

Река времен – река печали...
И се — мы Римом третьим стали:
ликуй же ныне, Третий Рим!

И вот — мы Римом Третьим стали,
и пять столетий дал нам Бог,
чтоб на истлевшие скрижали
лег слишком горестный итог!
Чтобы взирая с отвращеньем
на дней постыдных синодúк, —
хотя бы тенью сожаленья
мы гордый тронули свой лик;
чтоб в неотмiрности высокой —
не попаляя жалкий прах,
нас жгло Всевидящее Око
и Слово Божье — на устах!

Увы! К отеческой святыне
не устремится этот Рим,
и глас, тоскующий в пустыне, —
уже давно отвергнут им.
И вновь на дряхлые страницы
державных хартий — тень орла
всем римским сумраком ложится,
расправив хищные крыла.

Как письмена в железной книге,
судьбы ржавеет приговор —
влачите, римские квадриги,
России царственный топор!
Куда как тяжек он и звонок,
но, выплыв из небытия,
не им ли бредило с пеленок —
славянства юное дитя?

О, рабства братского отчизна!
Не оттого ль и призрак-Рим
тобой обласкан так и призван —
что с детства памятью храним?
Что, жадной дланью византийца
твою качая колыбель,
он ждал и жаждал воплотиться
в тебе, о Русь, — как путь и цель?

И всё же верую вовеки,
что не вотще твои труды! —
не ты ль оставила, как вехи,
иного времени следы?
И разве чудный зов свободы
не мучил и тебя в ночи,
когда народу за народом
вручались райские ключи?
Когда пророчески над кручей,
над ниц поверженным Днепром,
был древу крестному поручен
и твой, о Русь, грядущий дом?

Иль эти пращуров сказанья —
не о тебе? И ты вросла
лишь в древо смертное познанья —
двойным ростком добра и зла?
Иль только волчий блеск в глазницах?
И у кремлевского холма
капитолийская волчица —
и нам кормилицей была?
И у часовни непорочной
Архангел не поил с копья
и нас струею медоточной —
из животворного ручья?

В каком завете обветшалом
нам заповедано свести
в душе единой — два начала,
и так расти, и так цвести?
То так немыслимо-блаженно,
то так бессмысленно-темно:
на миг — крылато-дерзновенно,
на век — бескрыло и земно...
Какое странное смешенье!
Какой причудливый союз!
Вся — волшебство, вся — душ паренье,
вся — тяжесть вековечных уз!

Что может быть пути нелепей —
в любимой роли роковой:
как будто кто-то глину лепит
неторопливою рукой.
О, как податливы фигурки!
Как у гадалки римской — те,
что Рим, играя с роком в жмурки,
лепил из праха утлых стен;
как те, что с глиняною ленью
в пыли домашних алтарей
ему пророчили паденье
слепой покорностью своей.

...Но что нам смерти чуждой знаки,
когда немыслимый исход
и нам в российском зодиаке
родной пророчит небосвод?
И что нам старческого Рима
сухая пыль былых эпох,
когда земли родимой глина —
еще черствей? Но, видит Бог,
в истлевшей ткани прорицаний
чуть вьется ниточка одна —
как речь речонки без названья,
почти усохшая до дна.
Средь берегов полу-размытых
он чуть заметен — тайный ток:
первоосновы истин скрытых —
всеочищающий исток!
Ему струить — почти незримо,
его испить — пока другим,
покуда слаще детям Рима:
в который раз — который Рим…

Лукавый отзвук славословья,
личина родины моей! —
тобой ли бредил в древнем Пскове
блаженный инок Филофей?
Тебя ли ради патриархи
в клятвопреступнице Москве,
крестом ложась в молитве жаркой,
на нас с небес сводили свет?
Не даром дадено — но даром
сей дар растратил грешный род:
ну что ж, теперь — на римских нарах —
прекрасен Рим ли, мой народ?

Ты ждал сей град благословенный,
и, трижды взысканный судьбой,
железный страж всея вселенной —
он здесь теперь, перед тобой!
И от Днепра – и до Амура,
как раб – от Тибра до Днестра,
ты исподлобья смотришь хмуро
и руки греешь у костра;
и, чуждый щупая ошейник
уже привычною рукой,
в огонь подбрасываешь ельник —
среди постели снеговой^* ...

Когда б вот так же можно было
не плоть, а душу вдруг согреть —
но ждет конвой неумолимо,
и тяжела у римлян плеть;
и нет пути к родным пенатам,
и нет земли роднее той,
что белоснежно-чистым платом
тебе расстелет часовой!

…Кто не прошел здесь тенью скорбной
под сень назначенных могил? —
на белом став лишь меткой черной,
покуда шел, покуда жил...

И ты, певец былой Пальмиры
на чахлых невских берегах, —
и ты уж здесь, и с хрупкой лиры
снегов сметаешь нежный прах.

Скажи, повиснув вдруг над Летой
в печальной лодочке-душе:
ужель так тяжко быть поэтом —
не славя римских фетишей?
Так где ж земля всего круглее^*?
Не здесь ли с плах на миг встают
хватаясь за пустые шеи, —
пока куранты Рима бьют?

Какой блаженно-жалкий жребий!
Какой убийственный полет!
Так просияв на римском небе —
всей грудью пасть на римский лед!

...Чуть ночь сквозиста на востоке,
а снег — с полцарства намело:
о, где твой Веспер волоокий?
Угас — как дряхлое стекло^**;

угасли слов ночных зарницы,
и, улетая в немоту,
замерзших звуков вереницы —
как птицы — гибнут на лету.

Стоишь, идешь ли — всё пустое:
очерчен смертный круг судьбой,
а пред чертой и за чертою —
лишь дышат рабство и разбой.
Поднимешь к небу взор — о Боже!
Черным-черно — как ночь в аду...
Но приглядись: в неясной дрожи —
ты видишь — новую звезду?

Она всё с каждым шагом — ближе,
и с каждой полночью — всё злей,
и псы всё яростнее лижут
твоих следов кровавый клей.
Куда ведут — еще не знаешь,
но пусть давно неведом путь,
ты лед ресничный размыкаешь:
и — не разнять, не сколупнуть
ту ледяную век облатку,
не вспыхнуть перистым огнем,
небесной чудною загадкой —
во весь сибирский окоем,
во весь посмертный твой задачник —
всех иксов, игреков и зет:
волшебник, гений, неудачник —
и всё не сходится ответ!

И, словно голубь над волнами, —
всё шорох крыл над головой,
но не узреть земли в тумане...
Ужель то — бедный ангел твой?

...Упасть на снег — на вздох, на
                                                  шепот,
на «мнится, заворкует вдруг»^***
пока ночная эта копоть
на лунный всё ложится круг…
Пока еще забыть их можешь –
забудь Петрополя зарю;
и град Париж, и град Воронеж^****—
пусть разом в памяти умрут…
К чему теперь такие муки:
всех Средиземий тех лазурь
и кампанилл весёлых звуки,
и говор горлинок, и бурь
любовных жар, и лёд в фиалах
тосканской сладостной воды,
Венеций злые карнавалы
и блеск ночной морской слюды?!
Убейте память мне!
Не ведать и не знать –
ни Франций жимолость,
ни римских сводов сферы^*****,
ни плен воронежский,

ни рабских дней галеры,
где суждено нам вечно погибать…

…Но некому, но некому — сказать,
как страшно жить —
                              без памяти и веры!

…И только голову подымешь,
как вновь всплывает он в бреду, —
увы, не первый — третий Рим лишь
зовет опять: «Идешь?» — «Иду...»
А чуть вползешь, как червь, по кручам,
жизнь — не оставит и следа:
о, как вдруг в сердце луч колючий
вонзит колымская звезда!

Недалека теперь дорога —
но всех путей она длинней...
О не сияй так, ради Бога!
Лучей мучительных не лей!
Не мучь, не мучь меня, не надо —
мне ни к чему теперь, пойми,
твой отблеск в бездне звукоряда
следить на дне... Уйми, уйми
свой тайный, свой неотвратимый —
сгубивший стольких! — мертвый взгляд:
они идут толпой незримой,
за рядом — ряд, за рядом — ряд...

Когда ж и мы свой шаг усталый
с их мерной поступью сольем? —
чтоб от привала до привала
следить за вечным вороньем,
за угасающей зарею,
за тем, как хрупок нынче наст —
но под бесплотною стопою
не оседая, держит нас;
как пробирается с востока
навстречу новая заря,
и в запредельности высокой —
вершины сопок в ней горят;
и, разливаясь вдруг над мiром,
их горний пламень неземной
иных пространств — иным эфиром —
к могиле манит снеговой.

Еще б на миг в сугроб зарыться,
еще б уснуть в последний раз,
не знать, не быть, не шевелиться,
не раскрывать умерших глаз.
Лишь шепотком шептать — вчерашним, —
как встарь шепталось у Невы:
«Спокойной ночи — насмерть павшим,
спокойной смерти — всем живым...»

Кого, стозевная отчизна,
еще проглотишь, прожуешь,
с лукавой глядя укоризной —
на нас, ложащихся под нож?
И что тут, право, что за счеты,
когда ликующий простор
уже гориец^* для охоты —
державной дланью распростер;
когда страна родная вчуже
стоит над ямою твоей,
и вольный стих — рабам не нужен,
и ты уже — не нужен ей;
когда, вмерзая в лед стигийский,
ты чуть губами шевелишь —
сквозь строй прогнавши мусикийский
души предсмертнейшую тишь...

И — Бог с тобой! Смиренно примет
всех — Мать-земля... Ей не впервой,
тревожась с нежностью о сыне, —
стелить под сердце перегной!
Теперь уж — не ее забота:
подымет Судная труба
на неподкупные высоты —
и господина, и раба!

А нынче — что там? Только — темень.
И, словно кровью налились,
над башенной дремучей сенью —
личины звезд, грозящих ввысь!

О Русь! Скудельная услада —
для всех, кого не сберегла:
такого ль жаждала ты града?
в такой ли рай ты нас вела?

И вот, как нищенка слепая,
стоишь у запертых ворот:
не признают! Не открывают! —
«Жила... Но больше — не живет!»
И небу подставляешь бельма,
и лишь привычно ловит слух,
как рядом — с точностью прицельной —
в затылок смаху бьет обух!
Как где-то высоко — превыше
всех куполов, во тьме глухой,
тебе одной, ослепшей, слышен —
не ангелов, а бесов рой!..

Благословишь ли мудрой карой,
железной тяжестью, земля,
полеты пламенных Икаров
над колокольнями Кремля?
Иль на червлено-лживых стягах
неся правдивейшую кровь,
ее сладчайшим черным ядом
они тебя отравят вновь?

Что в небесах твоих, Россия?
Какой звездой указан путь?
Кто он — грядущий твой мессия,
твой царь и бог, и дух, и суть?
Иль все молитвы и столетья —
насмешка дикая судьбы?
И лишь строка в житейской смете —
твои бессмертные гробы?
И вслед безумной Иудее
простейшей истине не вняв,
и ты пожнешь — лишь, что посеешь,
на камни — хлебы променяв?
Уж не тебя ль искать в азарте
и нам судьбою суждено —
как на посмертной мiра карте
еще надгробие одно?

Пусть, помраченная твердыня,
молчишь ты, встав под облака,
в самоубийственной гордыне
не усмиренная пока;
и ты — лишь тень лукавой тени...
Но тем ли вечен вечный град,
что в римской каменной постели
лишь кости мертвые лежат?
Что он — тебе? Какой отравой
веками застит ум и взор —
всей площадной своею славой
скрывая цезарей позор?

Но вновь с блаженным отрицаньем
я ставлю голову в заклад —
не только цезарскою рванью
ты и теперь, мой край, богат!
Пусть ночь твоя неумолимо
не в очи — в душу упадет, —
о, вспомни жар Иерусалима,
российский растопивший лед!

Перелистай листы иные
в заветной книге бытия,
где спят таинственно-простые
слова, устами шевеля.
Лишь тронешь ветхие страницы —
и полыхнет от них огнем,
и вспомнишь всё, что в них таится,
но всё яснее с каждым днем:
и купол Нового Завета
на Мудрости семи столпах,
и дни, исполненные света,
и веры радостный размах,
и след апостольских сандалий,
и скрепы грубые креста,
что землю Скифии связали —
с землей Марии и Христа!

И вновь покроет пылью ветер
несокрушимый легион,
и прокричит трикраты петел,
и тени перейдут Кедрон,
и, как к холмам Гефсимании,
припав к днепровским берегам, —
не Соломона, но Софúи
здесь вознесется чудный храм^*!

И вновь качнет земля Распятье
на перекрестке всех дорог:
иного бытия – зачатье,
иного времени – порог;
и, словно лето предвещая,
опережая ход планет,
весенней молнией играя,
блаженный в душу брызнет свет!
Всего лишь миг, зимы мгновенье,
и вдруг — окончится страда!

...Но этот снег, но ветра пенье
и — вещей явью Откровенья —
о, ты, колымская звезда!

Века смеешься с небосвода,
наставив щупальцы-лучи
на тех — у гробового входа,
тобой обманутых в ночи.
Глядишь: как ало-ядовитый
заката отблеск вновь угас

и к океанам ледовитым
бредет — не Рим! — Россия в нас...
Бредет — как встарь, как на поверке —
всей цепью смерзшихся следов,
где каждый след — тебе по мерке,
и каждый — стать твоим готов!

...Звезда Полынь, звезда печали —
нам поминальная свеча!
О скольким — сколькими ночами
ты всё грозишь из-за плеча?!
И сколько нам и звать, и ширить
иной огонь — иных небес,
от Вифлеема до Сибири
за веком век влача свой крест?

О, вспыхни, жар любви лелея!
Не им ли мiр вдруг одарив,
Ты просиял нам в Галилее,
Фавором нас преобразив?!
И — Купиной Неопалимой —
душа охвачена огнем,
но, чудным пламенем хранима, —
горит — и не сгорает в нем!

И здесь, среди пустынь угрюмых,
объяв простор предсмертный их,
ты нас ведешь, огонь, сквозь сумрак
тысячелетий мiровых!
Средь полу-ада, полу-рая
лишь ты блаженный пламень льешь,
когда спускаешься с Синая
и над пещерою встаешь.
Сияй в ночи звездой незримой:
от Рождества — и до конца...
Пещера — далеко от Рима,
но ты — у каждого крыльца!

…Нам смертный дом — лишь ты, Россия:
о если б знать, к звезде какой
в последнем припадешь усилье —
к снегам навек припав щекой!
Огонь ли вспыхнет — тот, с Фавора —
на дне сомкнувшихся очей:
и — ни суда, ни приговора! —
среди нахлынувших лучей?

…Иль сквозь дремучие ресницы
мелькнет лишь смутное пятно
упавшим отсветом зарницы —
на помутившееся дно?