VIII. СМЕРТЬ ПОЭТА
1983–1988
PRIMAVERA
(ГРИФОН ВЕСНЫ)
1983–1988
PRIMAVERA
(ГРИФОН ВЕСНЫ)
Словно в шкуре равнин
завелась кровожадная мелкая нечисть,
так свербит под коростой суглинка — земная кора.
Прорастает весна, словно где-то в нарывах предплечий
и лопаток земных — прорастают два древних крыла.
...Чтобы птица и лев стали плотью единой у входа
в непомерный для смертных — творенья глухой лабиринт,
беспощадной рукою врачуя, срывает природа
с — прорастающих крыльями! — ран —
опостылевший бинт.
И, раскрыв, словно раковин створки, два выпуклых глаза,
как со дна океана вставая, почуяв прибрежный эфир,
оперившийся зверь из подземного дикого лаза,
из дремучей норы — вдруг вступает в испуганный мiр!
завелась кровожадная мелкая нечисть,
так свербит под коростой суглинка — земная кора.
Прорастает весна, словно где-то в нарывах предплечий
и лопаток земных — прорастают два древних крыла.
...Чтобы птица и лев стали плотью единой у входа
в непомерный для смертных — творенья глухой лабиринт,
беспощадной рукою врачуя, срывает природа
с — прорастающих крыльями! — ран —
опостылевший бинт.
И, раскрыв, словно раковин створки, два выпуклых глаза,
как со дна океана вставая, почуяв прибрежный эфир,
оперившийся зверь из подземного дикого лаза,
из дремучей норы — вдруг вступает в испуганный мiр!
1983
* * *
В гортань органную пролейся, гневный звук,
Железной истины воздушное начало;
Сквозь ворох клавишей, сквозь волокиту рук —
Струись, душа, чтоб музыка звучала!
Когда б вдруг вырваться из жадно-жарких труб,
Расставшись с трубчатой тоскою слабогрудой;
Альпийским холодом ударить в медный сруб,
Морозным воздухом остуживая губы.
Но в суетном тепле блаженней места — нет,
Бескрылы – жалобы, и звука нет иного,
Чем тот — предсмертнейший, хрипящий, как
кларнет,
В укусах клапанов, в крови хребта спинного!
Железной истины воздушное начало;
Сквозь ворох клавишей, сквозь волокиту рук —
Струись, душа, чтоб музыка звучала!
Когда б вдруг вырваться из жадно-жарких труб,
Расставшись с трубчатой тоскою слабогрудой;
Альпийским холодом ударить в медный сруб,
Морозным воздухом остуживая губы.
Но в суетном тепле блаженней места — нет,
Бескрылы – жалобы, и звука нет иного,
Чем тот — предсмертнейший, хрипящий, как
кларнет,
В укусах клапанов, в крови хребта спинного!
1983, Музыка Макса Регера.
ЖАЖДА
Здравствуй, земля! Полюби, но не балуй!
Борозды слов — как стерня на разрыв:
Мы ведь — родня... Буераки, увалы,
До горизонта — озимых разлив:
Ярью-медянкой прилежно окрашен —
Мне бы такой вот простор для души!
Утром проснешься — ан выбелил в пашне
Иней все строчки — и речи лишил.
Только и дел — дошагать до колодца
И, проломив ледяной потолок,
Слушать, как звонкого холода льется
В жадные строфы — как в ведра — поток.
Капля за каплей и слово за словом —
Только б вовеки струиться и течь:
Так утоляй же — о, снова и снова —
Смертную жажду — о, русская речь!
Борозды слов — как стерня на разрыв:
Мы ведь — родня... Буераки, увалы,
До горизонта — озимых разлив:
Ярью-медянкой прилежно окрашен —
Мне бы такой вот простор для души!
Утром проснешься — ан выбелил в пашне
Иней все строчки — и речи лишил.
Только и дел — дошагать до колодца
И, проломив ледяной потолок,
Слушать, как звонкого холода льется
В жадные строфы — как в ведра — поток.
Капля за каплей и слово за словом —
Только б вовеки струиться и течь:
Так утоляй же — о, снова и снова —
Смертную жажду — о, русская речь!
1984, Старый Изборск — дер. Малы
* * *
Древожитель, леса лекарь,
Чьи намеренья чисты, —
Шарит дятел по застрехам,
Но они, увы, пусты.
В гулких дуплах кто окликнет,
В полутьму испуга влит?
Словно спичкой кто-то чиркнет…
Отсырела, не горит…
Не горит, ну хоть ты тресни!
Но огонь сухой зрачка
Разгорается, как песня, —
Наудачу, с кондачка.
Разгорается не сразу,
Чуть с подходцем, чуть слегка,
Пробежав, как трель, по глазу —
С уголка до уголка.
Только миг — и вдруг небрежно
Перелив весь пламень в звук,
Он долбит, долбит прилежно
Тишину, вцепившись в сук.
И — привычно чист и ясен,
Споря с шорохом в траве,
Звук вселенной — громогласен —
Бьется в птичьей голове!
Чьи намеренья чисты, —
Шарит дятел по застрехам,
Но они, увы, пусты.
В гулких дуплах кто окликнет,
В полутьму испуга влит?
Словно спичкой кто-то чиркнет…
Отсырела, не горит…
Не горит, ну хоть ты тресни!
Но огонь сухой зрачка
Разгорается, как песня, —
Наудачу, с кондачка.
Разгорается не сразу,
Чуть с подходцем, чуть слегка,
Пробежав, как трель, по глазу —
С уголка до уголка.
Только миг — и вдруг небрежно
Перелив весь пламень в звук,
Он долбит, долбит прилежно
Тишину, вцепившись в сук.
И — привычно чист и ясен,
Споря с шорохом в траве,
Звук вселенной — громогласен —
Бьется в птичьей голове!
1984, Софрино
НА ПОГОСТЕ
Словно в душу хлынул алый холод,
Но еще не гаснет небосвод —
Для заката тоже нужен повод,
Тайный смысл и точный жизни ход.
На закате — чище жить и проще,
И стократ прекраснее черты
Дрожью листьев шевелящей рощи,
Где правдиво ляжем — я и ты…
Но еще не гаснет небосвод —
Для заката тоже нужен повод,
Тайный смысл и точный жизни ход.
На закате — чище жить и проще,
И стократ прекраснее черты
Дрожью листьев шевелящей рощи,
Где правдиво ляжем — я и ты…
1984, дер. Тайлово
У ОЗЕРА
Елене
Отгремела гроза — и с разбега
Снова впали в столбняк облака:
Словно вал ослепительный снега
Накатил — и застыл на века.
Ну а ниже, где за руки взявшись,
Мы выходим на берега скат, —
Те же — будто со дна к нам поднявшись —
Облака в отраженье лежат.
И отсюда, от края обрыва, —
Что правдивей — попробуй понять:
То ли в озере — неба прорывы?
То ли в небе — озерная гладь?
Кто тут прав, если в споре напрасном
Сам с собою и стриж на лету —
То не виден, то видится ясно
Сквозь заоблачных вод пустоту.
Но в упрямом вселенной двоенье,
Верно, есть назначенье и нам —
Словно этих вот рук единеньем
Можно землю поднять к облакам.
Словно чудом души двуединой
Всю объемля вселенскую плоть,
Суждено нам глухой поединок
Всех небес и озер побороть.
И не нас ли встречая над кручей, —
В знак единства и «над» всех, и «под», —
Льется радуга прямо из тучи
И сливается с радугой вод?
Снова впали в столбняк облака:
Словно вал ослепительный снега
Накатил — и застыл на века.
Ну а ниже, где за руки взявшись,
Мы выходим на берега скат, —
Те же — будто со дна к нам поднявшись —
Облака в отраженье лежат.
И отсюда, от края обрыва, —
Что правдивей — попробуй понять:
То ли в озере — неба прорывы?
То ли в небе — озерная гладь?
Кто тут прав, если в споре напрасном
Сам с собою и стриж на лету —
То не виден, то видится ясно
Сквозь заоблачных вод пустоту.
Но в упрямом вселенной двоенье,
Верно, есть назначенье и нам —
Словно этих вот рук единеньем
Можно землю поднять к облакам.
Словно чудом души двуединой
Всю объемля вселенскую плоть,
Суждено нам глухой поединок
Всех небес и озер побороть.
И не нас ли встречая над кручей, —
В знак единства и «над» всех, и «под», —
Льется радуга прямо из тучи
И сливается с радугой вод?
1985, Мальское озеро – Москва
ПОМНИ
Елене
…И расставаясь — помни: нет разлуки
Блаженней той, что душам дарит врозь
Любовь единая, беря их на поруки, —
Чтоб сердце с сердцем в вечности слилось…
Блаженней той, что душам дарит врозь
Любовь единая, беря их на поруки, —
Чтоб сердце с сердцем в вечности слилось…
1986
ВЕТЕР
Суета сует... Судьбы флюгарка мещет
Россыпь стрел над бездной мiровой;
Вечный путь пророчит розой вещей
Легкий лимб оправы ветровой.
Но какими ветрами развеять —
Праздных лет накопленную пыль?
Если жизнь всё медленнее зреет,
Разве ближе — даль, и уже — зренья ширь?
Разве чад обугленных метафор
Затянул удушьем горизонт?
Или гонит душу по этапу
Кандалов словесных перезвон?
Есть еще вопросам — разрешенья!
И бессмертье смертной правды — есть:
Сколько раз расстрелянной мишенью —
Сердцем петь житейской прозы весть!
Но какою песней мне ответить
На твою святую суету? —
Жизнь, скажи! О, даруй щедрый ветер —
Для скупых отпущенных минут.
Крыл твоих — дари, дари упорство,
Чтоб крылатый зренья окоем
Распахнул пространств тысячеверстных —
К небесам безудержный подъем;
Чтобы каждым звуком мiр объемля,
Каждый миг звучаньем одаря,
Открывались сызнова — как земли! —
Тверди слов, земным огнем горя;
Чтоб, дыша всех океанов ширью,
В бездне вод — пусть сир еще и наг —
Вдруг вставал, прекрасней всё и зримей,
Чудных слов земных архипелаг!
Россыпь стрел над бездной мiровой;
Вечный путь пророчит розой вещей
Легкий лимб оправы ветровой.
Но какими ветрами развеять —
Праздных лет накопленную пыль?
Если жизнь всё медленнее зреет,
Разве ближе — даль, и уже — зренья ширь?
Разве чад обугленных метафор
Затянул удушьем горизонт?
Или гонит душу по этапу
Кандалов словесных перезвон?
Есть еще вопросам — разрешенья!
И бессмертье смертной правды — есть:
Сколько раз расстрелянной мишенью —
Сердцем петь житейской прозы весть!
Но какою песней мне ответить
На твою святую суету? —
Жизнь, скажи! О, даруй щедрый ветер —
Для скупых отпущенных минут.
Крыл твоих — дари, дари упорство,
Чтоб крылатый зренья окоем
Распахнул пространств тысячеверстных —
К небесам безудержный подъем;
Чтобы каждым звуком мiр объемля,
Каждый миг звучаньем одаря,
Открывались сызнова — как земли! —
Тверди слов, земным огнем горя;
Чтоб, дыша всех океанов ширью,
В бездне вод — пусть сир еще и наг —
Вдруг вставал, прекрасней всё и зримей,
Чудных слов земных архипелаг!
1986
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
ПАМЯТИ ВЕЛИМИРА ХЛЕБНИКОВА*
1. ПОЭТ
ПАМЯТИ ВЕЛИМИРА ХЛЕБНИКОВА*
1. ПОЭТ
Се — речь не мальчика, но мужа
Жене с горящими глазами, —
Как партизан под взглядом ружей,
Поэт выходит на экзамен!
Он знает: только победитель
Имеет право быть — как пламя,
Прекрасный, словно небожитель,
Никем не слепленный руками.
В нем — отзвук слова, что вначале
Крепило мiра сруб скобами,
Чтоб безымянные скучали —
По имядателе Адаме.
Он смотрит вдаль – как Нострадамус
Иль глаз библейский прозорливца —
Всегда двуликий, словно Янус,
С тоской святого нечестивца.
И грозно руку простирая
Греха над мiром — с криком страстным,
Он поднимает камень Каина,
Чтоб рухнуть — Авелем безгласным!
Жене с горящими глазами, —
Как партизан под взглядом ружей,
Поэт выходит на экзамен!
Он знает: только победитель
Имеет право быть — как пламя,
Прекрасный, словно небожитель,
Никем не слепленный руками.
В нем — отзвук слова, что вначале
Крепило мiра сруб скобами,
Чтоб безымянные скучали —
По имядателе Адаме.
Он смотрит вдаль – как Нострадамус
Иль глаз библейский прозорливца —
Всегда двуликий, словно Янус,
С тоской святого нечестивца.
И грозно руку простирая
Греха над мiром — с криком страстным,
Он поднимает камень Каина,
Чтоб рухнуть — Авелем безгласным!
* Оба стихотворения были написаны в связи с 60-летием со дня кончины В. Хлебникова (1885–1922), замечательного поэта, но несчастного язычника и социал-утописта, умершего 28 июня голодной и холодной смертью в деревянной баньке в деревне Санталово Новгородской губернии.
2. СМЕРТЬ ПОЭТА
Российской музы пехотинец,
Он был — как ветер на орле, —
Где ярых вер зверел зверинец
И пули пели песнь в стволе.
Он ждал еще расправить крылья
И перья по ветру распять,
Но горы горьким смехом стыли —
Его не в силах приподнять.
И, закричав тогда в обиде —
На всех застывших в столбняке,
В нем новгородский встал Овидий
С каленой клятвой в кулаке —
Чтоб сквозь дремучий рык соборов,
На лире гуслей не устав, —
В шатре перуновых просторов
Софúю целовать в уста!*
Чтоб васильков — из чащи хлеба —
Вперяя очи в облак ход,
Земле валиться глыбой в небо —
Средь Волхова коварных вод!
Чтоб, вмиг вдвойне обезголосев,
Правдивей черепа в пыли, —
Вдвойне неметь — лишь насмерть спросят:
Ты — соль небес иль соль земли?
Зачем — как ангел он безродный
И смерти ныне праздный зрак —
Лежал, для вечности свободный,
Запрятав око под пятак?
Зачем посмертно жизни чудо
Он проповедовал еще,
Плывя над рощей незабудок,
Стихом укрывшись, как плащом? —
Когда земли скудельной лоно, —
Отныне матери родней, —
Встречало лаской чернозема,
Баюча шорохом корней;
Когда, в могильной люльке млея
От обретенной немоты,
Он смерти тишь, как стих, лелеял —
К нему сошедший с высоты, —
Тот стих, что райски так безгрешен —
Каких вотще поэты ждут,
Но музы — в смертный час утешив —
Им в изголовье вдруг кладут!
...Он спал — сказитель огнеликий,
Спал — ангел словотворных бурь,
Стихом лиясь сквозь все улики —
В преображенскую лазурь.
А там — над лесом колоколен,
Над ширью пасмурной кремля —
Всё так же царственно-спокоен,
Незримый мiру Лик сиял;
Всё так же в горних эмпиреях
На Ильмень шли полки зарниц,
И к Волхову склоняли шеи —
На вече падавшие ниц!
Он был — как ветер на орле, —
Где ярых вер зверел зверинец
И пули пели песнь в стволе.
Он ждал еще расправить крылья
И перья по ветру распять,
Но горы горьким смехом стыли —
Его не в силах приподнять.
И, закричав тогда в обиде —
На всех застывших в столбняке,
В нем новгородский встал Овидий
С каленой клятвой в кулаке —
Чтоб сквозь дремучий рык соборов,
На лире гуслей не устав, —
В шатре перуновых просторов
Софúю целовать в уста!*
Чтоб васильков — из чащи хлеба —
Вперяя очи в облак ход,
Земле валиться глыбой в небо —
Средь Волхова коварных вод!
Чтоб, вмиг вдвойне обезголосев,
Правдивей черепа в пыли, —
Вдвойне неметь — лишь насмерть спросят:
Ты — соль небес иль соль земли?
Зачем — как ангел он безродный
И смерти ныне праздный зрак —
Лежал, для вечности свободный,
Запрятав око под пятак?
Зачем посмертно жизни чудо
Он проповедовал еще,
Плывя над рощей незабудок,
Стихом укрывшись, как плащом? —
Когда земли скудельной лоно, —
Отныне матери родней, —
Встречало лаской чернозема,
Баюча шорохом корней;
Когда, в могильной люльке млея
От обретенной немоты,
Он смерти тишь, как стих, лелеял —
К нему сошедший с высоты, —
Тот стих, что райски так безгрешен —
Каких вотще поэты ждут,
Но музы — в смертный час утешив —
Им в изголовье вдруг кладут!
...Он спал — сказитель огнеликий,
Спал — ангел словотворных бурь,
Стихом лиясь сквозь все улики —
В преображенскую лазурь.
А там — над лесом колоколен,
Над ширью пасмурной кремля —
Всё так же царственно-спокоен,
Незримый мiру Лик сиял;
Всё так же в горних эмпиреях
На Ильмень шли полки зарниц,
И к Волхову склоняли шеи —
На вече падавшие ниц!
1982
(редакция — 1986)
(редакция — 1986)
* В данном контексте символ Софии, Премудрости Божией, сознательно представлен в том «хлебниковском» его понимании, что близко, например, неправославным идеям «софиологии» священника-философа Сергия Булгакова, — идеям, интенционально нередко вполне совпадавшим с поэтическим пафосом явного пантеиста Хлебникова.
ПСАЛОМ
С. Аверинцеву
слово ль измучит? заблудишься ль в строчках ночных?
ах, пастушок мой, погонщик отары словесной, —
слышишь, Давид, этот цокот глаголов ручных
над пустотою безгласной, на скалах отвесных?
в ночь ли такую любая овчарня годна —
чтоб, вдруг проснувшись и глянув на небо у входа,
только сказать: «Вот еще покатилась одна
чья-то звезда — словно плошка с замшелого свода...»
только и ждешь — вот опять колокольчик замрет,
чтоб, чуть помедлив, в испуге поведать нам снова
то, как на травы иссохшие с шелестом льет
свет свой луна да на сердце шевелится слово;
или напрасно — в отместку крылатой тоске —
вновь серафим псалмопевцу дарует прозренье:
в полуслепом человечьем нелепом ростке —
благословить эту жаркую тяжесть творенья?
благословить эту душ наболевшую тишь
средь соловьиных Двуречий дремучего свиста —
только бы музыки ливень над стойбищем крыш
хлынул из бездны в пещеру пастушью арфиста!
о, как невмочь еще слуху словесный разлом,
и не найти на небесного стража управы:
по сердцу — как против шерсти — проводит крылом,
и — как косою — звенит среди строчек кудрявых;
смертный ли звук — так прижизненно красноречив —
заживо словом ложится в посмертные руны,
клинопись глин — с глинобитною песней сличив,
с трелью курчавою — простоволосые струны?
или и впрямь лишь правдивее то — что немей?
и непомерно — сиянье незримое мрака?
пусть полуправдою — правда незримых корней —
но прорастает тростинкой упрямого злака!
может, и нам — где Евфратом полощет кусты,
за руки взявшись в святой наготе мiрозданья,
в пышные кущи, в звенящего лета листы —
всей немотою упасть в Пятикнижья сказанья?
может, и нам — эта слова сладчайшая дрожь?
чтоб возопили Завета премудрые камни —
по одиночке мы ляжем под песнь, как под нож,
словно на плахи — скрижали: о, Господи, дай нам!
дай — о припасть к тем истокам могучим, где ночь
исподволь жаждет зачатья и звука и цвета,
и в слепоте оставаться вселенной невмочь —
наедине со всевидящим оком поэта;
пусть лишь на миг, но средь райской еще тишины,
где — ни свирели, ни лиры, ни трубного зова,
так беззащитны, так хрупких имен лишены
травы и твари — о даруй же снова и снова! —
то, как с улыбкой младенца блаженно-чужой
сладостно уст чуть коснуться хоть призраком речи —
там, где у вод первозданных, не тронутых ржой,
хищных хвощей распрямляются нежные плечи;
то, как еще с пуповиной божественных пут
первопроходцы любого глухого Эдема
с чудного древа впервые украдкою рвут
яблоки слов — в ожиданье грядущего Брэма*...
ах, пастушок мой, погонщик отары словесной, —
слышишь, Давид, этот цокот глаголов ручных
над пустотою безгласной, на скалах отвесных?
в ночь ли такую любая овчарня годна —
чтоб, вдруг проснувшись и глянув на небо у входа,
только сказать: «Вот еще покатилась одна
чья-то звезда — словно плошка с замшелого свода...»
только и ждешь — вот опять колокольчик замрет,
чтоб, чуть помедлив, в испуге поведать нам снова
то, как на травы иссохшие с шелестом льет
свет свой луна да на сердце шевелится слово;
или напрасно — в отместку крылатой тоске —
вновь серафим псалмопевцу дарует прозренье:
в полуслепом человечьем нелепом ростке —
благословить эту жаркую тяжесть творенья?
благословить эту душ наболевшую тишь
средь соловьиных Двуречий дремучего свиста —
только бы музыки ливень над стойбищем крыш
хлынул из бездны в пещеру пастушью арфиста!
о, как невмочь еще слуху словесный разлом,
и не найти на небесного стража управы:
по сердцу — как против шерсти — проводит крылом,
и — как косою — звенит среди строчек кудрявых;
смертный ли звук — так прижизненно красноречив —
заживо словом ложится в посмертные руны,
клинопись глин — с глинобитною песней сличив,
с трелью курчавою — простоволосые струны?
или и впрямь лишь правдивее то — что немей?
и непомерно — сиянье незримое мрака?
пусть полуправдою — правда незримых корней —
но прорастает тростинкой упрямого злака!
может, и нам — где Евфратом полощет кусты,
за руки взявшись в святой наготе мiрозданья,
в пышные кущи, в звенящего лета листы —
всей немотою упасть в Пятикнижья сказанья?
может, и нам — эта слова сладчайшая дрожь?
чтоб возопили Завета премудрые камни —
по одиночке мы ляжем под песнь, как под нож,
словно на плахи — скрижали: о, Господи, дай нам!
дай — о припасть к тем истокам могучим, где ночь
исподволь жаждет зачатья и звука и цвета,
и в слепоте оставаться вселенной невмочь —
наедине со всевидящим оком поэта;
пусть лишь на миг, но средь райской еще тишины,
где — ни свирели, ни лиры, ни трубного зова,
так беззащитны, так хрупких имен лишены
травы и твари — о даруй же снова и снова! —
то, как с улыбкой младенца блаженно-чужой
сладостно уст чуть коснуться хоть призраком речи —
там, где у вод первозданных, не тронутых ржой,
хищных хвощей распрямляются нежные плечи;
то, как еще с пуповиной божественных пут
первопроходцы любого глухого Эдема
с чудного древа впервые украдкою рвут
яблоки слов — в ожиданье грядущего Брэма*...
1986, 1988
* Альфред Эдмунд Брэм (1829–1884) — немецкий зоолог и путешественник, известнейший автор многотомной энциклопедии «Жизнь животных».
НА ПРОЩАНЬЕ
Благословен Господь, создавший нас из праха;
благословен и день в юдоли сей земной,
когда надета смертная рубаха,
и ты — всё тот же, и уже — иной...
И прорываясь сквозь тенёта плоти,
душа — блаженный Божий голубок —
целует мiр на память при отлете,
узрев лазурь сквозь белый потолок.
— До встречи, милые, до вековечной встречи, —
зане, Бог даст, любовь не посрамит
всей правды Божией — а больше нам и нечем
постичь всю ложь могильных наших плит...
благословен и день в юдоли сей земной,
когда надета смертная рубаха,
и ты — всё тот же, и уже — иной...
И прорываясь сквозь тенёта плоти,
душа — блаженный Божий голубок —
целует мiр на память при отлете,
узрев лазурь сквозь белый потолок.
— До встречи, милые, до вековечной встречи, —
зане, Бог даст, любовь не посрамит
всей правды Божией — а больше нам и нечем
постичь всю ложь могильных наших плит...
1986
В КОСТЁЛЕ СВЯТОГО ЛЮДОВИКА*
От твоей ли, Москва, от извечной житейской грязцы,
от ухмылок лакейских и барских посулов напрасных —
убежать бы куда... от декабрьской твоей хрипотцы,
от дождя да снежка — дорогих, ненавистных, прекрасных!
...Пусть кому-то тепло, и над римскою кровлей лазурь
всё струится с утра по воздушным распахнутым
безднам —
ну а здесь за окном – лишь Лубянки промозглая хмурь
да от Рима на память вот этот костельчик уездный.
Средь его ль эпитафий, средь павших от века имен** —
по спине холодок, но ясней целокупное зренье:
слава Богу, и ты в синодúк сей вселенский внесен —
набирайся же, брат, Симеонова долготерпенья!
Хорошо в тишине пошептаться с Тобою, Господь,
в час, когда за стеклом бьется тополь, как ангел,
с ветрами...
Но ведь даже и он в окна ветками тянется — хоть
на мгновенье взглянуть: что там нынче — у Господа
в храме?
...Как сиреневый сумрак заспорит с лимонной зарей,
и имен золоченых померкнут на мраморе блики, —
всё мерещится вдруг: их владельцы — скамья
за скамьей —
на прозрачные руки склоняют прозрачные лики.
Что ж, помолимся вместе за вашу добротную смерть,
за надежную вечность — под честною крышкой гробóвой;
ну а кто головой — прямо в злую колымскую твердь,
пусть замолвит за нас — прямо в небо летящее слово!
Не былинный Людовик творил нам расправу и суд —
только Божия правда и нам не по книжкам знакома:
я ее, как икону, по сонной Москве пронесу —
там, где встал на гранит душегуб у расстрельного дома.
Помяни нас, Мария, в кудрявом кадильном дыму:
ведь всего-то нам шаг — до родной долгополой шинели, —
где не дремлют соседи в гранитном своем терему —
хоть не та уж игра на чекистской железной свирели.
Мы еще пошустрим — так, чуть-чуть, с ноготок, с коготок,
только б он не увяз в этой мгле, в этой тьме фарисейской,
ну а там пусть на мель нас выносит посмертный поток —
наши бедные души — на берег блаженный летейский.
Пусть за мертвой рекой нас омоет рекою живой
так знакомая нам, непонятная Божия жалость:
о, когда бы и впрямь у Него ничего под рукой,
ничего бы другого — для нас не нашлось, не сыскалось.
от ухмылок лакейских и барских посулов напрасных —
убежать бы куда... от декабрьской твоей хрипотцы,
от дождя да снежка — дорогих, ненавистных, прекрасных!
...Пусть кому-то тепло, и над римскою кровлей лазурь
всё струится с утра по воздушным распахнутым
безднам —
ну а здесь за окном – лишь Лубянки промозглая хмурь
да от Рима на память вот этот костельчик уездный.
Средь его ль эпитафий, средь павших от века имен** —
по спине холодок, но ясней целокупное зренье:
слава Богу, и ты в синодúк сей вселенский внесен —
набирайся же, брат, Симеонова долготерпенья!
Хорошо в тишине пошептаться с Тобою, Господь,
в час, когда за стеклом бьется тополь, как ангел,
с ветрами...
Но ведь даже и он в окна ветками тянется — хоть
на мгновенье взглянуть: что там нынче — у Господа
в храме?
...Как сиреневый сумрак заспорит с лимонной зарей,
и имен золоченых померкнут на мраморе блики, —
всё мерещится вдруг: их владельцы — скамья
за скамьей —
на прозрачные руки склоняют прозрачные лики.
Что ж, помолимся вместе за вашу добротную смерть,
за надежную вечность — под честною крышкой гробóвой;
ну а кто головой — прямо в злую колымскую твердь,
пусть замолвит за нас — прямо в небо летящее слово!
Не былинный Людовик творил нам расправу и суд —
только Божия правда и нам не по книжкам знакома:
я ее, как икону, по сонной Москве пронесу —
там, где встал на гранит душегуб у расстрельного дома.
Помяни нас, Мария, в кудрявом кадильном дыму:
ведь всего-то нам шаг — до родной долгополой шинели, —
где не дремлют соседи в гранитном своем терему —
хоть не та уж игра на чекистской железной свирели.
Мы еще пошустрим — так, чуть-чуть, с ноготок, с коготок,
только б он не увяз в этой мгле, в этой тьме фарисейской,
ну а там пусть на мель нас выносит посмертный поток —
наши бедные души — на берег блаженный летейский.
Пусть за мертвой рекой нас омоет рекою живой
так знакомая нам, непонятная Божия жалость:
о, когда бы и впрямь у Него ничего под рукой,
ничего бы другого — для нас не нашлось, не сыскалось.
1986
(окончательная редакция — 2008)
(окончательная редакция — 2008)
* Католический храм во имя Св. Людовика IX (1226–1270), короля Франции, миротворца и справедливого судьи, находится на Малой Лубянке в Москве, неподалеку от здания КГБ со стоявшим рядом, но ныне снесенным, большевицким памятником палачу русского народа Ф. Дзержинскому.
** Эпитафии — заупокойные поминальные плиты в интерьерах католических храмов, обычно укрепляемые на храмовых стенах.
** Эпитафии — заупокойные поминальные плиты в интерьерах католических храмов, обычно укрепляемые на храмовых стенах.
ВЫРА*
…и вряд ли мой разборчивый потомок
припомнит птичье прозвище моё**.
В. Набоков
припомнит птичье прозвище моё**.
В. Набоков
Набоков плыл в чаду Берлина:
российский Сирин — Was ist das***?
Велосипеда злая шина
шипела: кто тебя издаст?
Дымилась пыль чужих столетий
под «данлопа»**** упорный бег,
и, как удавленник в клозете,
болталась жизнь, болтался век;
и хищной бабочки виденье,
как ангел, крылья распахнув
над скорбных тех страниц рожденьем, —
по-птичьи в мозг вонзало клюв?
…В каком здесь вальде***** ты отыщешь
тот весь в черёмухе овраг,
где тыщи верст и лет уж тыщи
назад расстреливал нас враг —
наш друг! — безумная Россия
в своей предсмертной тишине,
где только звёзды голосили
в сошедшей долу вышине —
чтоб, в ней храня навеки слёзы
и ностальгии благодать,
вдыхать вас, мёртвой Выры розы,
и, обожая, проклинать!
российский Сирин — Was ist das***?
Велосипеда злая шина
шипела: кто тебя издаст?
Дымилась пыль чужих столетий
под «данлопа»**** упорный бег,
и, как удавленник в клозете,
болталась жизнь, болтался век;
и хищной бабочки виденье,
как ангел, крылья распахнув
над скорбных тех страниц рожденьем, —
по-птичьи в мозг вонзало клюв?
…В каком здесь вальде***** ты отыщешь
тот весь в черёмухе овраг,
где тыщи верст и лет уж тыщи
назад расстреливал нас враг —
наш друг! — безумная Россия
в своей предсмертной тишине,
где только звёзды голосили
в сошедшей долу вышине —
чтоб, в ней храня навеки слёзы
и ностальгии благодать,
вдыхать вас, мёртвой Выры розы,
и, обожая, проклинать!
1986
* Выра — имение Набоковых под Петербургом, где в детстве и юности проводил лето В. Набоков и чей образ сыграл большую роль в его творчестве. (Ред.)
** Будущий выдающийся прозаик и талантливый поэт начал печататься под псевдонимом «Сирин». (Ред.)
*** Was ist das? (нем.) — «Что это такое?». Оказавшись после октябрьского переворота в вынужденной эмиграции, Набоков первое время жил в Германии. (Ред.)
**** Известная в то время фирма велосипедных шин. (Ред.)
***** Wald (нем.) — лес. (Ред.)
** Будущий выдающийся прозаик и талантливый поэт начал печататься под псевдонимом «Сирин». (Ред.)
*** Was ist das? (нем.) — «Что это такое?». Оказавшись после октябрьского переворота в вынужденной эмиграции, Набоков первое время жил в Германии. (Ред.)
**** Известная в то время фирма велосипедных шин. (Ред.)
***** Wald (нем.) — лес. (Ред.)
ЛИК
Разве Россия не белый рай?
О. Мандельштам
О. Мандельштам
Тяжек дар мне, Россия, любить
сокровенный твой, нерукотворный,
чудный лик, что лишь стоит забыть —
станешь ты только ямою чёрной.
Станем мы — только лагеря пыль
да кирза, да штыки, да лопаты:
закопает в седой нас ковыль —
безымянных! — пахан твой усатый.
Только есть над тобою — иной,
чудотворный твой образ незримый,
омывающий света волной
тьму чужого — не Третьего Рима…
Преклоняюсь — лишь явишь на миг,
проклинаю — коль, грешная, прячешь,
и люблю, и срываюсь на крик:
— Ты сама ль понимаешь, что значишь? —
для меня, для него, для неё,
здесь собравшихся издавна вкупе
на безумное наше житьё —
средь российских смертельных распутий.
— Ты прости нас, прости нас, прости,
Божий лик — у России-блудницы! —
не свести вас и не развести —
где давно все смешались границы:
слишком много таишь Ты любви,
слишком сами мы слепы и глухи,
но зови нас, зови нас, зови —
в этой тьме, в этой сердца разрухе!
Хоть одна вдруг воспрянет душа,
хоть одна вдруг привстанет — готова
уловить, чуть жива, чуть дыша, —
этот Лик, этот Свет, это Слово…
сокровенный твой, нерукотворный,
чудный лик, что лишь стоит забыть —
станешь ты только ямою чёрной.
Станем мы — только лагеря пыль
да кирза, да штыки, да лопаты:
закопает в седой нас ковыль —
безымянных! — пахан твой усатый.
Только есть над тобою — иной,
чудотворный твой образ незримый,
омывающий света волной
тьму чужого — не Третьего Рима…
Преклоняюсь — лишь явишь на миг,
проклинаю — коль, грешная, прячешь,
и люблю, и срываюсь на крик:
— Ты сама ль понимаешь, что значишь? —
для меня, для него, для неё,
здесь собравшихся издавна вкупе
на безумное наше житьё —
средь российских смертельных распутий.
— Ты прости нас, прости нас, прости,
Божий лик — у России-блудницы! —
не свести вас и не развести —
где давно все смешались границы:
слишком много таишь Ты любви,
слишком сами мы слепы и глухи,
но зови нас, зови нас, зови —
в этой тьме, в этой сердца разрухе!
Хоть одна вдруг воспрянет душа,
хоть одна вдруг привстанет — готова
уловить, чуть жива, чуть дыша, —
этот Лик, этот Свет, это Слово…
1986
* * *
…И вновь душа твоя сквозь свод небес
стремится
в благую высь, в тот горний планетарий, —
как юный звездочет, шлифуя чечевицу
глазастых линз — боясь в них ошибиться,
мечтает небо зреть обоих полушарий!
Но что наш взор — сей бездне звездных зал?
Что — телескоп? Грехов огромный вал
и без него — нам зрим: и тягостен, и зыбок…
Куда бежать, Земля? Нам и экватор мал
для бегства от предательств и ошибок!
Их — легион! Их тягла — не снести,
и так заманчиво порою с ними слиться!
Куда бежать? Их — космос не вместит,
но с потрохами в них — он сам легко
вместится.
И малость самую желала бы душа:
хотя б от глупости людской успокоенья! —
едва лишь движима, едва-едва дыша
в чаду вселенского опять столпотворенья…
Но обличай ли ложь, не обличай,
и ты — лукавый раб, и Бог проходит мимо:
как и положено — божественно-незримо,
лишь сердца твоего коснувшись невзначай.
Ты сам доднесь — в гордыне роковой!
Но, зная всё, Господь Своей рукой
смиряет, не спеша, ее круговращенье,
даря душе твоей — терпенье, лишь терпенье…
стремится
в благую высь, в тот горний планетарий, —
как юный звездочет, шлифуя чечевицу
глазастых линз — боясь в них ошибиться,
мечтает небо зреть обоих полушарий!
Но что наш взор — сей бездне звездных зал?
Что — телескоп? Грехов огромный вал
и без него — нам зрим: и тягостен, и зыбок…
Куда бежать, Земля? Нам и экватор мал
для бегства от предательств и ошибок!
Их — легион! Их тягла — не снести,
и так заманчиво порою с ними слиться!
Куда бежать? Их — космос не вместит,
но с потрохами в них — он сам легко
вместится.
И малость самую желала бы душа:
хотя б от глупости людской успокоенья! —
едва лишь движима, едва-едва дыша
в чаду вселенского опять столпотворенья…
Но обличай ли ложь, не обличай,
и ты — лукавый раб, и Бог проходит мимо:
как и положено — божественно-незримо,
лишь сердца твоего коснувшись невзначай.
Ты сам доднесь — в гордыне роковой!
Но, зная всё, Господь Своей рукой
смиряет, не спеша, ее круговращенье,
даря душе твоей — терпенье, лишь терпенье…
1987, 1988
ВЕЧЕР В ОКТЯБРЕ
Сав. Ямщикову
О, Господи, пожар! Какой пожар
пылает в зеркалах озерных!
Заката хлад, струясь, изображает жар —
но не теплей ничуть он льдов высокогорных!
Земля, чернея, — трепетней, чем дым:
огня небес страшась, сама к себе приникнув,
в тоске октябрьской к пашням вороным
деревьями, как гривами, поникнув.
Домá — все замерли, деревня — вся молчит
и очи-окна к ночи закрывает,
покуда душу небо холодит
и в клочья алые себя же разрывает.
В такое время жутко рядом быть
и, прячась в завиток запечный — как улитка,
ждать в страхе: сей скорлупке ль сохранить
нас средь небес колеблемого свитка?!
Как занавес — уходит пламя вверх,
когда заката тяжесть вниз уходит
и растворяет постоянство черт
земных, и жизнь — как свет —
на нет упорно сводит…
пылает в зеркалах озерных!
Заката хлад, струясь, изображает жар —
но не теплей ничуть он льдов высокогорных!
Земля, чернея, — трепетней, чем дым:
огня небес страшась, сама к себе приникнув,
в тоске октябрьской к пашням вороным
деревьями, как гривами, поникнув.
Домá — все замерли, деревня — вся молчит
и очи-окна к ночи закрывает,
покуда душу небо холодит
и в клочья алые себя же разрывает.
В такое время жутко рядом быть
и, прячась в завиток запечный — как улитка,
ждать в страхе: сей скорлупке ль сохранить
нас средь небес колеблемого свитка?!
Как занавес — уходит пламя вверх,
когда заката тяжесть вниз уходит
и растворяет постоянство черт
земных, и жизнь — как свет —
на нет упорно сводит…
1988, дер. Рогово на Мальском озере – Москва
СИНАЙ
Засыпает Москва,
замирают трамваи…
Унесёт нас тоска
на стремнины Синая…
Обретём немоту —
Моисеем гугнивым,
заструясь в высоту
по репьям да крапивам,
где крепка пустота
под стопою усталой —
крепче нету моста
средь небесных провалов!
Чтó сей мрак — купине,
коль, столетья не тая,
тайно теплится в ней
вечный пламень Синая,
где премудрая ночь
дарит песни и камни,
и скрижали — точь-в-точь
десять нот в новой гамме;
где встречает рассвет,
всласть — пророк! — обезумев,
принимая Завет,
им дымясь — как Везувий,
чтоб сиял на мосту
луч блаженный Синая,
на вселенском посту
тихо с ветром играя;
чтобы дней тех земных
их полночная почва
смыслы слов вдруг иных
раскрывала — точь-в-точь нам,
как вскрывает заря —
солнца ждущие дали,
Божьим словом горя,
обжигая хрусталик,
чтобы таяли льды
и на склонах, и в душах,
жадным блеском слюды
ослепив, оглоушив;
чтоб — как голубь в огне! —
тыщи вёрст пролетая,
падал грудью на снег
тот звоночек трамвая,
чтоб пугался верблюд
незнакомого звука
да египетский люд —
полуночного стука
тех незримых колес,
что летят, громыхая,
от российских берез —
к сонным пальмам Синая,
от забытой судьбы,
от безродного века,
где почти разлюбил
человек человека,
от московской тоски,
от Московий острожных —
от доски до доски
всё забывших, безбожных…
замирают трамваи…
Унесёт нас тоска
на стремнины Синая…
Обретём немоту —
Моисеем гугнивым,
заструясь в высоту
по репьям да крапивам,
где крепка пустота
под стопою усталой —
крепче нету моста
средь небесных провалов!
Чтó сей мрак — купине,
коль, столетья не тая,
тайно теплится в ней
вечный пламень Синая,
где премудрая ночь
дарит песни и камни,
и скрижали — точь-в-точь
десять нот в новой гамме;
где встречает рассвет,
всласть — пророк! — обезумев,
принимая Завет,
им дымясь — как Везувий,
чтоб сиял на мосту
луч блаженный Синая,
на вселенском посту
тихо с ветром играя;
чтобы дней тех земных
их полночная почва
смыслы слов вдруг иных
раскрывала — точь-в-точь нам,
как вскрывает заря —
солнца ждущие дали,
Божьим словом горя,
обжигая хрусталик,
чтобы таяли льды
и на склонах, и в душах,
жадным блеском слюды
ослепив, оглоушив;
чтоб — как голубь в огне! —
тыщи вёрст пролетая,
падал грудью на снег
тот звоночек трамвая,
чтоб пугался верблюд
незнакомого звука
да египетский люд —
полуночного стука
тех незримых колес,
что летят, громыхая,
от российских берез —
к сонным пальмам Синая,
от забытой судьбы,
от безродного века,
где почти разлюбил
человек человека,
от московской тоски,
от Московий острожных —
от доски до доски
всё забывших, безбожных…
1978, 1989
(редакция 1999)
(редакция 1999)
«ЧАСОВЩИК»
Время каждому хребет
Лапой тяжкой переломит —
Видишь: раковины след
Спит в пыли каменоломен.
Видишь: как иссохших трав
Оттиск, — ржавчиною сгложен, —
Охраняет динозавр —
Весь по косточкам разложен.
Спит земля, растратив пыл, —
Никого давно не жаль ей:
Вот он — пращур твой — застыл
Аммонитовой спиралью!
В известковых спит пластах
Тяжесть эпоса земного:
Тяжко дышит на устах —
Запечатанное слово.
Точно вечности гроссбух, —
Помянник эпох забытых, —
Всё не выговорит вслух
Имена своих убитых.
И пуста тоска и боль
Выползших на суд, на сушу,
Слезы слизывать, как соль,
Осоляя ими душу.
Но и так: взахлеб, навзрыд —
В жажде быть и воплотиться! —
Что за смысл могучий скрыт
За последнею страницей?
Иль предсмертный твари писк —
Гласа истины дороже?
И творенья чудный риск —
Слишком стал неосторожен?
И полет теперь не в счет —
Горних ангелов пречистых,
Если вечности отчет
Весь до дыр давно пролистан?
Но и так — еще впотьмах —
Ищет тварь свое начало:
Или только жалкий прах —
Всё, что билось и кричало?
Всё, что только миг назад
Здесь росло, цвело и зрело —
Чтоб, земной стряхнув наряд,
Отлететь душой от тела?
...Пусть хоть так, но час иной
Копят, копят понемногу
На пробежке круговой
Дни с размеренностью строгой.
И пока, тоскуя, спит
Мiр безгласный, в поднебесье —
Слышишь? — маятник скрипит,
Мiра меря равновесье.
Чую: есть и Часовщик
Где-то тут неподалеку —
Всей вселенной весовщик,
Рассчитавший точно к сроку
Мерный маятника всплеск
Сквозь лазурные прорывы,
На осях звенящий лес
Тех зубчаток златокрылых, —
Этот скрип, и бег, и ход,
И завод на время оно —
Голубой небесный лед
Льется в чашечки для звона!
Только звон их с высоты —
Всё слабей в столбах воздушных:
Будто шубою укрыт
С головою — мiр уснувший.
Словно шерстью наросло
На пластах вселенских время;
Но исчислено число
Прорастающих мгновений.
И у стрелок шаг упруг,
И туга в часах пружина,
Выстригая суток круг, —
Тает времени овчина.
Лишь по краю — неспроста,
Где еще кудрявы прядки,
В первозданном беспорядке —
Шкура времени густа.
Лишь по краю, вровень с ним,
Как и встарь — безмолвны бездны,
И до времени храним
Чудный звук вселенной звездной;
Но дрожат ее уста...
И перо торопит руку,
Процарапываясь к звуку —
В дебрях писчего листа!
Лапой тяжкой переломит —
Видишь: раковины след
Спит в пыли каменоломен.
Видишь: как иссохших трав
Оттиск, — ржавчиною сгложен, —
Охраняет динозавр —
Весь по косточкам разложен.
Спит земля, растратив пыл, —
Никого давно не жаль ей:
Вот он — пращур твой — застыл
Аммонитовой спиралью!
В известковых спит пластах
Тяжесть эпоса земного:
Тяжко дышит на устах —
Запечатанное слово.
Точно вечности гроссбух, —
Помянник эпох забытых, —
Всё не выговорит вслух
Имена своих убитых.
И пуста тоска и боль
Выползших на суд, на сушу,
Слезы слизывать, как соль,
Осоляя ими душу.
Но и так: взахлеб, навзрыд —
В жажде быть и воплотиться! —
Что за смысл могучий скрыт
За последнею страницей?
Иль предсмертный твари писк —
Гласа истины дороже?
И творенья чудный риск —
Слишком стал неосторожен?
И полет теперь не в счет —
Горних ангелов пречистых,
Если вечности отчет
Весь до дыр давно пролистан?
Но и так — еще впотьмах —
Ищет тварь свое начало:
Или только жалкий прах —
Всё, что билось и кричало?
Всё, что только миг назад
Здесь росло, цвело и зрело —
Чтоб, земной стряхнув наряд,
Отлететь душой от тела?
...Пусть хоть так, но час иной
Копят, копят понемногу
На пробежке круговой
Дни с размеренностью строгой.
И пока, тоскуя, спит
Мiр безгласный, в поднебесье —
Слышишь? — маятник скрипит,
Мiра меря равновесье.
Чую: есть и Часовщик
Где-то тут неподалеку —
Всей вселенной весовщик,
Рассчитавший точно к сроку
Мерный маятника всплеск
Сквозь лазурные прорывы,
На осях звенящий лес
Тех зубчаток златокрылых, —
Этот скрип, и бег, и ход,
И завод на время оно —
Голубой небесный лед
Льется в чашечки для звона!
Только звон их с высоты —
Всё слабей в столбах воздушных:
Будто шубою укрыт
С головою — мiр уснувший.
Словно шерстью наросло
На пластах вселенских время;
Но исчислено число
Прорастающих мгновений.
И у стрелок шаг упруг,
И туга в часах пружина,
Выстригая суток круг, —
Тает времени овчина.
Лишь по краю — неспроста,
Где еще кудрявы прядки,
В первозданном беспорядке —
Шкура времени густа.
Лишь по краю, вровень с ним,
Как и встарь — безмолвны бездны,
И до времени храним
Чудный звук вселенной звездной;
Но дрожат ее уста...
И перо торопит руку,
Процарапываясь к звуку —
В дебрях писчего листа!
1988
