Как крапива, прижавшись ко храму,
верно, чует его благодать, —
так и я вновь к нему спозаранок
всей душой припадаю опять.

Не был здесь я давно, а берёзы
как и встарь, у могил шелестят,
и июля дождливые слёзы
всё кресты их кропят и кропят;

голубеет небесная синька
на щербатой извёстке стенной —
чтобы колокол тренькал да тринькал
в тишине здесь — уже неземной,

чтобы плыл в облаках этих белых
над главою смиренною крест
и стоял бы средь изб опустелых
храм – хранитель блаженных сих мест…

…Вновь зайдется гудок паровозный,
разлетится по тьме ветровой —
там, где город туберкулёзной
дышит грудью, на треть неживой;

там, где степью бредут терриконы —
мрачной битвы подземной следы:
ничего не родящие склоны —
словно склады всеобщей беды...

Снова — угольный запах тревоги
тех окраин ноябрьских ночных,
фонари у железной дороги
да огарки в них свечек дрянных;

снова снизу потянет мазутом,
с верхней полки карболкой — тюфяк,
и промчится вся жизнь, как минута,
по чугунке колесами — как

тот Урала вагон деревянный,
с тем летящим над степью окном,
светом детства навек осиянным, —
тем, с которым живём и умрём…

Вспомню: косят в июле, и дождик — напасть!
Я ведь тоже по лужам бегал мальчиком всласть,

я пускал корабли из обрывков газет,
а они уплывали навеки в ответ;

уносилась словесной трухи их тоска —
до корявой реки, до скупого леска:

только даже и к ним веселей всё же плыть,
чем паршивым листком жизнь в сортире дожить —

там, где ветер свистит средь картофельных гряд
и на гвоздике мертвые строчки висят…

То ли дело — на воле поднять паруса:
пусть до ржавой реки, омывающей сад,

пусть и ближе — до чахлой канавы в саду
(в ней сапог догнивает — у всех на виду),

там, где рядом скамейка в коросте белил
(дождь давно их проел — но не полностью смыл),

где гусиная травка приятна ноге,
где гремят якоря — и скрывается брег,

где сияет и остров сокровищ, и рай:
— Поднимай же, брат, грот! И марсель поднимай!

Даже в этой вот луже — и то веселей:
бьют крылом паруса средь прекрасных морей;

орудийный бы залп да кровавый бы пир,
гибнуть чтобы — лишь так полюбив этот мiр!

В голубой глубине, там, где небо на дне,
он чудесней вдвойне и гораздо видней —

где вдруг облако вспыхнет, как ядерный зонт…
Ах, прощайте, прощайте, зовёт горизонт!

Поплыву я бумажным корабликом вдаль —
ничего здесь не нужно, ничего здесь не жаль;

поплыву, поплыву — и навряд ли вернусь:
ах, прощай же, печаль, ах, прощай, моя грусть…

Когда встаёт здесь вечность — просто
крестом посмертным средь погоста
где чья-то плоть день ото дня
растёт, берёзою звеня,
и жаждет слова молчаливо, —
гробниц да здравствует крапива,
Россия — смертница моя!

Тебе ль воркует говорливо
блаженный голубь, друг могилы, —
где Дух Живой, живых зовя,
от века требует ответа
на весть бессмертную Свою, —
чтó промолчишь ты, Русь, на это,
в родном аду — как бы в раю?

Когда и колокол летейский
звонить не смеет по тебе:
чтó Небу жребий фарисейский
в твоей двоящейся судьбе —
где всех святых урыв в могилы,
но свечки тыча в бровь и в глаз,
церквей недавние громилы
взывают к Богу напоказ?

Неужто сызнова Иудой
предашь, Россия, Божий глас,
и жизнь-убийца, жизнь-паскуда —
уже вконец угробит нас?
И, Гласу Горнему не веря,
что со Креста дарован нам,
себе поклонимся — как Зверю
когда-то праотец Адам?
И не разверзнутся могилы,
и нас никто не призовёт —
вкусить Небес чудесной силы
и вновь начать вселенной ход?

У святых икон твоих, Россия,
у Никол, да Спасов, да Марий —
обретали смысл, и суть, и силу
патриархи, смерды и цари;
звало всех евангельское слово
над обрывом бездны мiровой,
под защитой вышнего покрова, —
воспарить над грешною землёй.

И взлетали, крылья расправляя,
сонмы душ в те горние края,
где бежит, таинственно сияя,
райских вод блаженная струя,
где пылает золото иное
и иная музыка звучит,
и ничьё печальное былое
на тебя с укором не глядит,

где забыты беды и обиды,
и любой любому друг и брат —
как обломки древней Атлантиды,
в бездну рухнул жизни нашей ад;
где уже — ни мiра, ни России,
и среди даримой всем зари,
у престола всей земли Мессии —
патриархи, смерды и цари…

Карусели, карусели —
Коники да слоники…
Мы крутились, мы вертелись —
под разлив гармоники…

Облачков клочки летели
в небеса пречистые,
колокольчики всё пели
песни серебристые

И апрель, дыша уж летом, —
легок в крыльях ангельских,
всё ласкал Господним светом
ленточки да бантики,

чьи хозяйки возле храма,
где посуше плешинки,
хоровод водили с мамой —
радостною, вешнею…

Шарик алый, уплывая
в небо голубое,
долетит, дитя, до Рая —
как и мы с тобою…

Это — праздник! Это — Пасха!
Христа Воскресение!
Ах, как всё вокруг прекрасно —
чудное, весеннее…

Скоро, скоро нам на дачу,
на Пахру — с деревнею:
в лето, в лес, в грибов удачу —
в радость ежедневную!

Скоро, Господи, как скоро
мiр — вдвойне блаженнее —
грянет всем нам — летним хором! —
розовей, сиреневей…

По еще сырым овинам —
суетой щебечущей,
счастьем, счастьем — небом синим,
в окна солнце мечущим!

Будет, будет нам полдома
отдано до осени:
неба райская истома —
как прокупоросена!

Нету чище — голубого,
с бирюзою вешнею,
за жуком — погони снова
с веточкой орешника…

У пожарного сарая
с древней помпой ржавою
вновь киношку нам покажут —
с правдою картавою…

Продадут там шкаф славянский
лихачи-киношники^*:
недурен проект лубянский –—
а больше ничегошеньки…

Спросит Ванька из Былова:
— У кого — махорочка?
А потом залепит слово —
выноси покойничка…

А потом домой мы двинем,
не до педагогики —
жизнь вокруг, как в той картине,
никакой, брат, логики…

Слишком, слишком — «человечье»…
Мiр добрее! — речкою,
неба смыслом, леса речью,
их — очеловеченьем…

Это даже Ванька знает:
где-то там — у донышка
что-то в нем внутри летает —
вроде Божья перышка!

Ах, когда б березкой этой
стать бы бабе ванькиной! —
сколько радости и света
излилось с изнанки бы

бабьей жисти бестолковой,
суеты бессмысленной…
Сколько чуда, чувства снова —
шелестело б листьями!

Сколько, сколько с правдой Божьей —
в древочеловечестве! —
человечья правда схожа…
Та... В начале… В вечности!

Та, в которой жить да жить бы —
мiру прародителей…
Но, увы… Куда же плыть нам —
жизни кинозрителям?

 …Зорь безумных — мир прекрасен!
Делать — вроде нечего…
Спать пора, но слишком красен
отблеск в стеклах вечером…

Жизнь — она всегда такая! —
в даль глазеет избами:
океан с небес стекает
каплями капризными.

И не спит, не спит, извечен
вод — закон вращения:
это, верно, Бог нас лечит —
дождиком-крещением…

Вечер вдруг приходит снова
слишком неожиданно:
в стойле — вздохами коровы,
«чижика» — не видно уж…

Как вокруг крапивой пахнет! —
где он тут отыщется?
А в окне — от лампы чахлой —
чья-то тень колышется…

Но пока постель там стелют,
Лучше — всем советую:
просочиться в рая двери —
в горницу заветную.

Лучше там залечь навеки —
в тулупчик на скамеечке:
как же тяжки эти веки —
ни луча, ни свечечки!

Но чудесен свет волшебный —
из лампадки аленькой:
он несется, воин гневный,
защитить всех маленьких!

Божий мiр — я знаю, знаю:
он и есть — единственный,
он от края и до края,
он и здесь — таинственный! —

на хозяйской половине
за фикусом — иконою…
Тянет с кухни керосином,
змий исходит стонами —

знать, недолго уж осталось
злобе той бугорчатой
уползать сквозь дрему-жалость
от доспехов звончатых,

от последнего удара
рыцаря Георгия —
от небесного пожара,
от сиянья горнего……

                    –––––––––

…Со скамьи, с овчинки, в лепете —
унесут во сне в кровать:
огонек лампадки трепетный
будешь вечно вспоминать,
будешь, будешь миг тот помнить —
жизнь была та или нет?
Ангел мой, пришлец бездомный,
прошепчи сквозь сон ответ…

Я спросил у Господа со страхом —
не в последние живём ли времена?
И ответил Он: и Я ведь горсткой праха
брёл средь вас, бросая семена

райских кущ грядущих — в души ваши,
тлен и пепел вещий ваш храня,
что с креста во Мне глаголом страшным
звал и вас — распяться за Меня!

Звал и вас — в тот пламень Воскресенья,
что сжигая каждый смертный миг,
жизни вечной дарит вам рожденье,
маскам смерти — Мой бессмертный Лик.

И сегодня ведая последний,
до секунды, — будущий ваш срок,
только Я — единственный посредник
на пути, ведущем за порог

здешней жизни — жалкой и прекрасной,
здешних слов — блаженных и пустых, —
в мiр иной, пока ещё не ясный —
и святейшим из Моих святых…

Шёл и Я на крест ведь без корысти,
всё из той же жалости одной —
чтоб разбойник райский мог повиснуть
по соседству на кресте со Мной^*;

чтоб и ты Мне мог сказать в итоге,
гвоздь зажав в пробитой им руке:
— Я готов, Господь, к Твоей дороге,
к уносящей нас таинственной реке,

к той, где каждый — вдаль влеком извечно —
ввысь струясь, впервые поплывёт,
расправляя крылья человечьи —
душ, начавших ангельский полёт!

…И, покорен горнему глаголу,
я сказал толпящимся за мной:
— Мы земную завершаем школу,
и пора готовиться к иной!

Ни к чему нам, право, числить строго
тень былых, грядущих ли времён:
суждена нам Божия дорога,
а когда? — любя, не скажет Он…

Петербургские сумерки умерли,
и лишь запад, зарёй всё дыша,
метит кровью по чёрным улицам
скаты крыш… Догорят не спеша

небеса — всё от тьмы отворачиваясь,
всё малиновей на ветру —
над заливами, речками-дачками
у окраин твоих, Петербург,
где не воздухом дышится к вечеру:
словно студень глотаешь крутой —
пересоленный, переперченный,
гарью дышащий с мостовой.

По-над Каменным островом остовом
проржавелым ноябрь проскрипит —
проплывёт, как корабль, над погостами,
над гранитами Марсовых плит,
над болотами, бухтами, Охтами
с лунным отблеском слюдяным, —
хоть никак не расстанется с окнами,
не растает в них алый дым, —
над Невою, дрожащей от холода,
над смертельною невской водой,
где душой умирать нам от голода —
как всегда, не впервой, не впервой…
проплывёт, чуть бортами покачивающи,
рассыпая листву на лету —
на теперь ничего уж не значащую
жизни прожитой суету.

Перекрёстки пустынные Невского
смотрят вслед — как над ними во мгле
лижет днище волна поднебесная,
от винта разбегаясь на две:
расходясь, растворяясь, разглаживаясь
и стекая за окоём,
тихо жизнь раздвояется заживо —
не мертвы, и уже не живём…
И ни звука, ни всплеска, ни шороха —
только инея вороха:
словно бритвою небо распорото —
сыплет белые потроха.

От Дворцовой до Лавры задумчивой,
верно, след корабельный скуп:
как Летучий Голландец над кручами
петербургских соборов и труб —
проскрипит, проплывёт, не развалится,
даже киля не замочив,
то ли к Северному, то ли к Баренцеву —
молчаливо-красноречив.
И корма его серо-рыжая,
уплывая в туман и даль,
оставляет тебя, обиженная
жизнь, которую — и не жаль…

Приказал долго жить крематорий —
фабрик смерти похлеще иных:
под последний смычка разговорец,
под охрипший органчик — затих…

Возвращаем тебе, Серафиме,
нами всласть оскверненный твой дом —
сколько слез унеслось в этом дыме,
сколько душ улетучилось в нем!

С тех расстрельных своих полигонов
не сюда ли везла ты, страна,
отзвук залпов и тени стонов? —
чтоб огня заглушала стена

боль ли, стыд ли России распятой
и всё холили б колосники —
смертным жаром печей объяты —
преисподней ночной знатоки!

Возвращаем тебе, Серафиме,
эти слезы и эту боль —
замоли ты их в небе синем,
замоли ты их, отче, изволь:

чтоб сияло оно над нами,
чтобы дом твой сиял под ним
и клубился под колоколами
только ладана сладостный дым…

…Винограда ли жар в раскалённом Крыму —
вдруг дороже прохлады июльской малины
станет сердцу, не тянущемуся к уму,
средь уснувшей под снегом российской равнины? —
у камина, когда комариный вдруг писк
померещится — где ты, стакан наливая,
только видишь: огонь жадной россыпью искр
обнимает берёзу, её убивая…
как в окне всё колючей пылает с утра
сквозь малиновый иней февральский морозец, —
отступает от сердца на миг суета,
как от гроба Господня банкрот-крестоносец:
жизнь проста, как полей этих снежная даль,
и лишь кажется только порою сложнее…
только детства, пожалуй, вот так же всё жаль,
да в конце его жаль той блаженной аллеи,
где поведал шиповник тебе обо всём:
о премудрости смерти — сквозь лепет о жизни,
что пройдём до конца, что крестом пронесём —
тем посмертнее, верно, чем, верно, пожизненней…

На смородины лист гуттаперчевый
капнет — словно Господня слеза:
начинается дождик так с вечера —
словно тихо Господь нас позвал;

словно Отчей в Нем скорби не меряно
накопилось за бездну времен,
и вот здесь, у озёрного берега,
хоть немного поплачет и Он;

словно с тварью в печали беседуя,
крепок всей человечьей тоске,
Он и Сам вдруг смиренно ей следует,
строя храм Свой на жалком песке

этих слов, этих чувств, этой вечности —
смехотворной от века — твоей,
человечьей нелепой беспечности…
Только ты и Его пожалей:

слишком скорбны итоги и опыты,
слишком блудны родные сыны —
затянулись кровавые хлопоты,
и концы их пока не видны,

не видны — сколько ты ни высматривай —
их у смертного нет колеса;
и, как Матерь Его, плачут матери:
слёзы встречные — в небеса!

…Ну а небо, как издавна, сызнова
онемев, моросит стороной —
чуть кропящей серебряной ризою
к тверди вдруг припадая земной.

И опять поднимается в горняя —
ветровая, дрожащая суть
нашей жизни: дождливей, упорнее
омывая слезами свой путь.

Ждёт Господь нас вдали, за пригорами, —
под усталой соборной главой,
и вблизи – дождевыми узорами
Лик скрывая от нас грозовой.

Ждут кресты средь бессонниц часовенных
(Боже, Боже, не плачь, не грусти),
сторожа наши души — как воины
(хоть опять Ты не слишком в чести);

и, как прежде, опять неприкаянно
суждено Тебе Господом быть
нераскаявшегося Каина —
обречённого не любить!

Знать, и сердце не слишком расщедрится,
как и жизнь-то — не слишком щедра…
Верно, дождик недолго продержится —
так, быть может, ещё до утра…

Дождик серенький капает, капает,
и такая тоска в небесах…
А под камушком — квакает, квакает,
и кукушка тоскует в лесах;

и за озером эхо разносится,
удвояя всю здешнюю боль, —
скорби общей чересполосица:
то — ответ, то снова — пароль!

Божий дождик — смиреннее плакальщиц —
на заказ не польёт в три ручья:
только капает, капает, капает,
по стеклу, как по сердцу, стуча.

По холмам, по полям, по овражинам,
знать, и Божии слёзы, струясь,
не побрезгуют, завораживая
наши души, пролиться в грязь —

в эту рыжую глину раскисшую,
с голубой оторочкою мха,
где, хмелея от запахов, слышу я,
как вселенная стала тиха, —

в эту глушь колокольчиков робкую,
чуть кропя их лиловую мглу, –
вмиг вливаясь в них сыростью знобкою,
омывая им зренье и слух,

чтобы к музыке капель прислушиваясь,
отделяя одну от другой,
замирать им в восторге, воздушною
умываясь водой дорогой…

…Это Тот в нас рыдает, Кто, жалуя
нас могучею скорбью Своей,
разрывает вдруг душу нам надвое:
забирая Себе — что светлей…

…куда-то шел
не ведая куда
бежало время
мне навстречу
чтоб — поравнявшись вдруг
смертельная беда
как из засады зверь
мне прыгнула на плечи

я был готов
я знал уже давно
клубилась тьма
мой мир не ждал рассвета…
твое тогда
погасло здесь окно
мое тогда
закончилось здесь лето

Что ж, поглядим на печальное чудо:
было — листвой, ну а стало — тоской:
златошумящая щедрая груда
осени, павшей навек под Москвой!

Было весельем, и шумом, и гамом,
ну а теперь под седой пеленой
дыма да мглы — здесь и избы, и храмы,
словно успенье всей жизни земной,

словно несут уже саван и свечи:
снег да остатки горящей листвы…
только вот плакать, пожалуй, уж нечем,
нет больше слёз — просто встанем, застыв

здесь, у готовой декабрьской гробницы:
скоро покойницу-осень внесут —
не закрывайте испуганно лица,
не отрекайтесь сих скорбных минут

пред расставаньем навеки, до лета,
с памятью чуда июня и дня,
полного солнца и мудрого света —
лета Господня, святого огня…

— Отряхни с ресницы сон, —
говорю ему — не слышит,
ничего не слышит он,
с головой уйдя под крыши;
только плачет в полутьме,
сызнова терзая душу:
не подкидыш ли в семье? —
град Петров, в воде по уши, —
храмы, фабрики, река
да Растрелли отраженье,
чуть дрожащее слегка —
вне земного притяженья;
жадных чаек гневный крик
да чахоточная осень,
где на жизни скорбный лик —
нет ответов, нет вопросов;
где плывёт, Бог весть, куда
Петербург сквозь чад бензинный:
злей, чем невская вода —
в рощицах своих щетинных…

Время ближе — листья жечь,
по аллеям выметая
лета высохшую желчь,
шелестящей смерти стаю;
время, время подводить
счёт житейским всем расходам:
вот она — черта, как нить
Ариадны, — к смертным сводам…
Сердце вдруг на миг замрёт,
и дыханье перехватит:
дни твои — наперечёт,
и последнего — не хватит.

Знать, не зря рассвет тяжёл,
бед грядущих ожидая,
разрывая чёрный шёлк
тьмы — от края и до края.
Всё равно не встанет, нет,
розовея, луч над нами —
красят, красят в серый цвет
пустоту над куполами;
и не зря грустят с утра
минареты труб фабричных,
шпили гордые Петра —
жизни жалкое величье…

Как и всегда — и огонь, и сиянье
рощи горящей — недели на две:
смотришь — погасла, и мiра зиянье —
моря серей, где лишь листья на дне

спят вечным сном под скорбящей берёзой —
тысячи тех, что, сгорев на ветру,
не отступили пред зимней угрозой
пепел их рыжий развеять к утру;

не трепетали пред долею смертной
в этой юдоли дождливейших слёз —
так погибая, как гибнет, наверное,
с крейсера сброшенный взрывом матрос, —

вмиг вспоминая любимые лица,
дом, и крыльцо, и сирень у крыльца
(всё, что в мгновенья предсмертные снится,
чтобы в улыбке застыть мертвеца), —

так — уносясь, улетая и смело
смертью ныряя — в бессмертья волну:
так — чтоб и в гибели золотом пелось,
плотью потом растекаясь по дну!

…От сентября до распада — недолго,
и от полёта до тлена — лишь миг:
чтоб, осыпаясь, в знак чести и долга —
не оставлять золочёных улик;

чтоб, превращаясь в сплошные каверны,
листьев скудельных истлевшая медь
уж не пылала средь выпавшей скверны —
снега с грязцой пополам; чтоб суметь,

напрочь вмерзая всем в братские ложа,
даже и шороха не проронив,
смертью своей, так на нашу похожей,
не укорять тех, кто всё ещё жив!

Ведь и у нас за сияньем — зиянье,
но не пуста наших рощ пустота:
ляжем, как листья, и мы в ожиданье —
с чистого чтобы начаться листа!

Чтобы на древе грядущего ширясь,
вдруг прорастая сквозь новую плоть,
души, как ветви, купались в эфире
райского сада — иль рощицы хоть! —

и уж с трудом вспоминали, как кто-то
где-то когда-то — летя в никуда,
думал о чём-то, похожем на лето, —
но ни одна не сияла звезда!

…Ну а пока погрустим чуть, пожалуй,
глядя, как глянцевый ляжет налёт
ночи ноябрьской на осени малость —
лист опаленный! — и в лёд закует…

Ты снишься вновь и снова юной —
пусть в тьме земной твой смертный прах! —
мой грешный ангел ночи лунной,
крылатая — в крылатых снах…

Из года в год я вижу: где-то
струится чёрная река —
но словно тронута рассветом
её излучина слегка;

и я уже готовлюсь к встрече
в конце разлуки вековой —
где ты, крылом окутав плечи,
стоишь в тревоге над рекой.

И чужд поток забвенья верным
сердцам — в беспамятстве любви:
им дар блаженный — и по смерти
хранить живыми сны свои…

И в них следить за милой тенью —
сквозь тень ресниц – в ночной тоске:
чтó ангел мне, летейский гений,
напишет пальцем на песке?

Что там мерцает за рекою?
Какие проблески надежд?
Благословенного покоя?
Иль полумглы блужданья меж?

Чтó скажет нам на память Лета?
Чтó прожурчит её струя
среди незримой вспышки света —
во тьме слепящей бытия?

Господи! — сказали мы, помилуй,
по великой милости Твоей,
эти снегом тронутые нивы,
этих в небе поздних лебедей,

эти в поле брошенные скирды,
в лужах лёд, застывший до весны…
образумь нас, даруй дух Твой мирный —
речки этой, óблака, сосны,

чуть скрипящей — мачтой корабельной,
вдаль с утра летящей на восток,
где во мгле осенней, беспредельной
Рая спит таинственный исток:

тихо дремлет мiр, ещё грядущий,
ждёт с надеждой — в чудный миг и час
встретить наш корабль, к нему плывущий,
Господи, к Тебе — плывущих нас…