Приближается осень… А осенью
мiр — вчерне, но к итогам — готов:
даже к тем, что над адскою пропастью
спел нам Данте — все девять кругов!
И теперь — пусть невнятно, вполголоса,
затаясь, как полуночный тать, —
обречён, знать, и я перед Господом
жизни скорбную книгу читать,
перелистывать главы в ней прежние,
где и сам-то себе я не рад —
слишком спутано всё, перемешано…
Вот страница: я — рай; вот: я — ад!
Вот я — раб; вот — наёмник; вот — праведник! —
на одну из тех скудных секунд,
что так правы — и так не по нраву нам —
так исправно готовым на бунт!

…Знать, и дальше, и дальше покатится —
день за днём, как за комом ком, —
до мгновенья, что вдруг объявится
и сожрёт вдруг тебя целиком!
И, отбросив житейские хлопоты,
отзвучав — и струясь в высоте,
вмиг повиснешь ты в бездне безропотно —
в испытующей нас пустоте,
нас влекущей, зовущей, заманивающей, —
там, где слышит в испуге душа
тихий шорох — не крыл ли? — не зная еще
(и едва еще здесь дыша):
может, кто-то и впрямь с птичьим трепетом,
неизвестности всей вопреки,
то ли шёпотом, то ли лепетом —
у посмертной нас встретит реки?

Только где там… Какие ангелы?
Только бесов — осиный рой!
А душа так слаба, так рано ей
в этот жадный воздушный строй…
То ли схватят ее, то ли вырвется? —
нет и тут у кольца конца…
А нырнёшь — так ведь где ещё вынырнется?
У какого всплывёшь крыльца?
И вода — что-то слишком чёрная:
у такой — и не сыщешь дна!
Всё на месте стоит — упорная:
как судьба впереди — темна…

И не знает душа — что тут спросится?
Знает только — была права:
тут на крыльях — без крыльев! — носятся
даже те, из кого трава
прорастала — ещё аж от Авеля! —
и роняли яблони цвет:
полу-белый ли, полу-алый ли? —
то ль — рассвет, то ли — крови след?
Впрочем, сколько весну ни выслеживай,
ни примеривай — полюса,
лишь тогда прорастёшь подснежником —
как потянешься в небеса!

…Сколько Авелей мы оставили —
положили на мёрзлый наст!
Помолитесь за племя Каинов —
сколько, сколько положат нас…

Ах, куда же, куда же, куда же нам
убежать, улететь, уплыть —
тьмы воздушной плывя мирáжами,
в бездны падая, — ввысь всходить!
Только это уже под занавес —
тот разбег неземной волны,
чтоб услышать небес нам благовест,
чтобы стали мы небом полны!..
Разве бéсы тебя обрушивают
в эту тьму и метанье во тьме?
Может, сам ты — и вопль твой, и — слушатель:
как свирепей всё — совесть в тебе?
Под свистящим её шпицрутеном —
чтоб порядок небесный креп! —
всем брести по мытарствам, по муторным, —
там, где каждый, кто глух и слеп,
прозревая, глядит — не насмотрится! —
с отвращеньем в свою черноту,
чтоб, услышав небесные звонницы,
вмиг помилованный на лету,
стал бы райским он Моцартом, Рембрандтом!
Но, не ведая напрочь о том,
с невидимкою — ангелом смерти — мы
по асфальтовым рекам плывем,
и, в дремоте не чуя, не чувствуя,
что не прах мы, не прах мы, а храм! —
только мёртвыми улиц мы руслами
уплываем к могильным холмам…
И лишь там просыпаясь — в затишье их,
слышит, слышит в испуге душа:
«Ты — моя! Остальное — излишнее!» —
чтоб понять всё потом, не спеша:
будет времени — долго; и долгая
будет в нём копошиться тоска,
разливаясь невидимой Волгою
средь кладбищенского леска…

Ах, душа, потаскуха немытая,
не к лицу тебе девичий плач —
не тебя ль насладит и под пытками
князь воздушный, любовник-палач?
В раз который — продашься и спаришься
с чернокрылой своей пустотой:
«Не стучите рогами, товарищи,
и копытами — по мостовой!»
Всем — дадут! Ну, кому — по полтиннику,
а кому — и по тридцать секунд:
на последнюю схватку с противником,
на последний стрелецкий наш бунт!
На последние наши борения,
на последнюю меру тоски —
на пороге того измерения,
где все мерки нам станут узки!

Ну а там — как расти? Как поставить нам
на иные масштабы житья
то, что в нас и от нас там останется, —
из самих из себя улетя?
Нáм — священная истины ненависть?..
Воскрешеньем увенчанный прах?
Только впишут ли в смертную ведомость
души, тлевшие в этих телах?
Или помнят ещё нас, и числимся
в кондуитах небесных и мы —
чтоб цвести нам в пространствах немыслимых
чудным спектром бессмертной волны?
Чтоб ласкал бы её и приглаживал,
не спускал бы хозяйский взгляд
Тот, Кто создал её и даже ей —
по-отцовски, быть может, рад?!

Но покуда бодры современники,
чтó — напасть им Господней любви?
Не её ль океана изменники
жгут, угнав у неё, корабли?
Значит, пеплом посыплем головы? —
чтобы спел нам потом соловей:
в этот мiр вы приходите голыми,
а уйдёте — ещё голей!

Чтó там в море — нами покинутом?
Чтó там в песне — где нет соловья?
Или дали — из неба вынуты,
и гнильём зацвели края?
Маяки — покосились и свесили
к чёрным скалам лучи свои?
Обессилили, отнебесили –
эти стрелы и света струи?
И все свёрнуты карты и лоции?
И уж некому их раскрыть?
И уж море — самих нас сторонится
и жаждет от нас уплыть?

Неужели вот так и расстанемся —
с райской правдой земли и небес,
всласть оболганной нами, израненной,
но бессмертной — и с нами, и — без?!
Неужели вот так и откажемся
от зажжённой в финале зари?
И — свиваем крылатыми стражами —
не для нас звёздный свиток сгорит?
И вот так — не живя и не веруя,
чудных истин стыдясь и боясь,
превратимся лишь в эту вот серую —
нет, не в землю, а попросту в грязь! —
у порогов тех домиков карточных
в глинобитной утробе пустынь,
где прикончат нас, переиначивая:
жалкой смертью — бессмертную жизнь?
Предадим наши храмы и ратуши?
Отдадим наши оды и дни
тех хоралов блаженных? И радужных
наших ёлок шары и огни?
Отдадим этим ордам ли, прайдам^* ли
вавилонской звериной судьбы,
человечинки жаждущим снайперам —
наши души, как наши лбы?
Иль и впрямь обалдевшей Европою
на похитившем нас быке
понесемся мы в тихом шёпоте —
при погасшем навек маяке?

— Спи, душа, спи, душа… Хорошо ли нам
в жаркой люльке торжественной лжи —
там, где рабству свободы мiрвóлили,
позабыв про кривые ножи?..
там, где правды твои игрушечные,
позабыв про Завет иной,
европейскими мясами пушечными
к Третьей вызрели мiровой;
там, где в скверах британских топчутся
толпы áнглийских арапчат, —
чтó мне, Данте, твои пророчества?
Мы — похлеще увидим ад!

…Ах, душа, мазохисткой зарёванной
сладко ль быть, кандалами звеня —
деклараций ли? прав ли — оковами? —
слыша дьявольское: «Моя!»
«Ты — моя!» — крикнут братство и равенство;
шулера сунут карты в рукав,
и когтистая лапа протянется —
разобраться: кто — прав, кто — не прав!
«Ты — моя!» — с минаретов над Венами,
«Ты — моя!» — вдруг проснётся Париж:
ухмыльнётся — собакам неверным их! —
полумесяц над скопищем крыш.
И над бледным, испуганным Лондоном,
над дрожащим Мадридом в ночи —
сарацинской кровавою одою:
«Ты — моя!» — пулемёт застучит.
«Ты — моя!» — занавесятся крыльями
всей подземной слепой черноты,
перепончатыми эскадрильями
небеса — в знак земной пустоты!

…Или сами ступенями стылыми,
круг за кругом кляня, сойдём
в Злые Щели — о, если б в могилы лишь! —
под родным флорентийским дождём…
И когда-то ещё — возвращение?
И простит ли измену нам —
Тот, сказавший: «Моё — отмщение!
И его только Аз воздам»?

Догорайте же, пинии римские
на заветных семи холмах,
словно столпники апеннинские —
на закатом зажжённых столпах!
Подарите нам Рима Первого
пепел крови и пепел слёз:
пригодится и в Третьем, наверное, —
на прививку от сладких грёз!
Осыпай, голубея, ельничек,
иглы лживые у Кремля —
в час, как бесы у стен скудельничных
бьют в куранты: «Моя, моя!»,
в час, как вьются в граните страшном том
испарения Щели Злой,
что над душами виснут нашими
мавзолейною пеленой.

Эти гимны ли — вновь лукавые! —
с губ сотрём, как паучий яд?
Или звёзды, как встарь, кровавые
напророчат нам новый ад? —
чтобы вéка сего совопросники,
чтоб Иуды любых мастей
вновь сложили бы, Русь погостная,
пирамиды твоих костей?

Ах, лукав путь — воротами Спасскими!
Знать, не вышел безбожию срок —
коль в глазок ястребиными глазками
нас доднесь здесь сверлит оперок…
Но, крестясь под иконою Спасовой,
знаю, знаю: настанет час,
что вдруг грянет второю Пасхою,
воскрешая Россию в нас!
Только где ж ты — Господнею волею —
долгожданный от века миг?
Умоляем, лелеем ли, молим ли —
сквозь него проступающий Лик?
Стертый с душ —
и с тех башен державнейших
изгоняем в забвенье и тьму —
Он кричал нам с Креста: «Верно, мало ещё
принял мук Я от вас — и приму!..
Но поймите, поймите, поймите же:
не палач, не чекист, не судья —
и земного последнего жителя
буду вовсе судить не Я:
только Образ ему дарованный,
только Лик Мой бессмертный в нём —
и защитник, ему уготованный,
и Судья на Суде Моём!»

Не соврёшь ведь себе, не отвертишься:
не в собачьей вертячке крутясь —
человечьей срываемся смертью мы
вдруг с привычного круга ей в пасть!
Знать, и нас ты, Москва, не помилуешь,
и меж тех боровицких бояр,
глядь, какой-нибудь
                                     новый их выкормыш
подведёт нас под новый пожар.
Заалеют снега наши белые —
унесёт нас лиса за леса…
Что, Россия, с тобою мы сделали?
И тебя — не от нас ли спасать?

…Скачут стрелки в курантах —
                                                   как ножницы
подстригают, куражась, ростки
прорастающей безнадёжности
краснозвёздной кремлёвской тоски...
А над нею кругами — Вышнее.
А под нею кругами — Ад:
нет и круга здесь, Данте, лишнего —
вся вселенная Божия дышит в них,
каждый ждёт нас — и каждый нам рад…

Что ж, и я, может, Данте, в старинную
путеводную карту твою
вдруг нырну головою повинною —
превращаясь со всеми в струю
душ отшедших незримо-воздушную,
чуть колеблясь, как дыма извив,
всей тоскою российскою слушая
итальянских глаголов прилив;
нашу общую думу думая,
проклиная весь мiр и любя,
флорентийской лазури струнами
душу русскую теребя, —
умирая и жизнью новою
уносясь от родимых мест,
только Божие, только слово я
не отдам — мой проклятый крест! —
мой блаженный — и в жажде юродивой
прокричавший во мне площадям:

– Ни земной, ни небесной родины
я, уроды, вам не отдам!

…Чтоб увидеть лишь: на прощание:
мiр, проваливаясь за горизонт,
вновь подарит нам — как обещание —
луч последний, прекрасный — как сон,
чтоб шептала душа, им влекомая,
вот такой же душе среди тьмы:
— Что ж, ведь всё в преисподней —
                                        знакомо нам…
До рассвета — потерпим и мы!