Верно, эту часть суши с трудом назовешь ты: «река»,
эту ниточку еле живой H2O — в постоянстве
век за веком убийства ее — если, плавясь от солнца, рука
лишь на палец в ней тонет —
                                  в иссохшем предсмертном пространстве.

Слишком жарко…. И лень… И от жара —
                                                                          все слиплись века…
А решишься пройтись — лучше в полночь бродяжить у моря,
споря с ветром-налетчиком, с тьмою-ушкуйницей споря —
под марсианским скользящим лучом маяка...

Впрочем – нет ни глотка… И последней была сигарета…
Оттого ль голова на мгновенье пустей, чем измятая пачка
с пустотой торичеллевой в блеске маячного света,
что советует всё же пошарить средь вспышек заначку:

о, чудесный чинарик судьбы, обретенный в кармане! —
чтоб верблюду брести в том трехдолларовом караване
да дожевывать легких моих недожеванных жвачку…

Все мосты сожжены, и докурены, брат, все окурки;
и к чему тут мосты — никуда не текущему морю?
Лишь нога, поскользнувшись на (блин!) апельсиновой корке,
отдаётся в душе застарелою хищницей-хворью —

чтобы мысль развернулась в том самом прямом направленье,
где запахнет вдруг водоросль — йодом, карболкой,
                                                                больничным забвеньем,
да на память о вечном! — хароновым запахом хлорки…

…Однако — терпимо, когда ты (хотя бы и так), но — один!
Даже если по гнездам подводным и спят субмарины-акулы,
в ожиданье отбоя не выныривая из глубин, —
чтобы вой их сирен не сводил нам ни души, ни скулы…

И пускай это — юг безалаберный, но пустота
                                                                                   (и в порту!) —
нынче вовсе не требует адмиралтейской проверки,
даже если у пирса (так — ни зуба порой уже
                                                                           в старческом рту)
ничего, никого: ни гуляки-эсминца, ни сучки его —
                                                                                     канонерки...

В небесах — лишь одна, лишь одна колобродит звезда,
но, похоже, и та зацепилась за кран сухогруза:
даже если в конечном итоге опустят, то всё же — куда?
верно, в самую тьму — где, как мины, по трюмам круглятся
                                                                                           арбузы;

где хрустят благодатью такою потомки тех
                                                                  гаммельнских крыс,
что сварганили парки-хитрюги — в обход
                                                             простеца Посейдона —
перегнать на юга (вы не знали?) десантом эзоповым из
той волшебной Германии флейт — в трелях чудных
                                                     почти пулеметного клона…

Знать, и впрямь нынче здесь заблудилась бедняга-звезда,
чтобы слушать в испуге — крысиного улья роенье:
словно где-то вдали под землею скользят поезда, —
копошится весь мiр и готовится к столпотворенью.

Притяженья воды уж никак не осилить и ей:
нам — лучи, а самой — только тяжесть космической плоти:
и сгорает дотла в ней стремленье — средь вещих
                                                                          сигнальных огней
повисевши с чуток, вновь воскреснуть в небесном
                                                                божественном флоте…

…Если хочешь пройтись по прогалинам лунного света —
не бери арбалет, лишь простой колокольчик возьми…
Слишком много здесь волн, слишком долго еще до рассвета,
и живой еще кролик проспит — так, пожалуй,
                                                                           часов до восьми.

А пока позвони — по звезде! — на прощанье: скорблю,
                                                                                      разделяю…
Пусть и слаб этот звон, но и звездам далеким — не чужд,
потому что в том мiре — ведь даже меж адом и раем! —
человеческих нет расстояний, ни зон пограничных,
                                                                                       ни служб…

Всё — гораздо сложней! Но Господь, как всегда, нас жалея,
даже в притчах Своих не вверяет нам полностью тайн —
если даже, учась у Него и даримое Им — ты, лелея,
всё равно не поймешь до конца — сколько духом к Нему
                                                                                       ни взлетай!

Но недаром изрек Он: врученного знания хватит,
чтоб жалкий твой путь, человече, привел бы в итоге ко Мне,
ну а мысли Мои и пути Мои выше понятий
богословов мудрейших Моих — о Безмерной Моей
                                                                                       Глубине…

…И пока, и пока ожидаешь ты розовоперстую Эос,
здесь вот так же — одна за другой — погибает простая
                                                                                           звезда,
ну а кролик простой — сколько б жить и ему ни хотелось —
вновь к обеду получит простое названье — «еда»…

Солнце встает, как всегда, — на испытанном им же востоке.
Всё — голубей и туманней — в горнем воздушном потоке.
Пусто на рейде игрушечном — доброго, славного НАТО,
словно с другого конца в бинокле шпиона-солдата.

Мiр не тревожат покуда — эскадры ни рёвы, ни гулы…
Крито-микенские дремлют спокойно аулы.
Кто — на покое подводном, а кто-то — ушел на ученья,
и лишь распятой звезды к утру умирает свеченье...

…ну а каждый ручей —
это Тот же Господь —
 Его Животворная Сила…
и Ему —
 всё одно всё едино…

лишь бы только Его
не змеёй
целовал ученик —
как некогда тот
бедный брат мой и твой
и в каком-то ведь смысле
Его же
Господень…

  тот давний лукавец-прелестник,
 что увы и вотще — для себя…
но для нас
  но для нас —
отнюдь и отнюдь
не напрасно…

…и от века
Творцу и творенью
ручью и траве
как и дырке-часовне — на страже
всем им вместе
здесь так хорошо
или даже — прекрасно!

…как и мне:
 от едва лишь касанья —
вмиг уже вне времен
в горном том ледяном кладенце
здешних вод всеблаженных
дельфийского
Горнего Неба

вот такая
ну право —
 почти что как чудо —
случилась меж нами
та встреча —
меж мной и водой
простого Господня ручья

а Господь?
что ж — Господь?
верно
лишь улыбнулся в сторонке…
да и мало что ль видел Он здесь —
 на коленях —
и не таких чудаков?

и совсем о другом —
совопросник ли века сего?

целовала ли Божие Небо в ручье
та сивилла из горестных Дельф?

целовала ль она:

для нее —
То Же Самое
Божие
Небо?

всё же впрочем аминь
всё же впрочем аминь
  всё же впрочем и право
аминь

…Не о том душа в тревоге —
в Божий мiр мы челн наш правим:
жажда славы? — только в Боге!
Только в Нем — свободу славим…

Умирая — оживаем!
Мы рабы — Свободы Вечной:
Дух Господень вечным Раем
манит дух наш человечий.

Чтоб средь звезд беззвучных грянул
глас всех душ, летящих — выше
всех небес земных! — упрямо,
чтоб и наш стал лепет слышен,

чтоб и нам — сгодиться дале
в мiре том, где станем позже,
чтоб и нам творить бы дали:
твари жалкой — дело Божье!

Чтоб, струясь в мiры иные,
всё бы мучиться одним нам:
как найти слова святые —
чтоб Господне славить Имя…

Пусть белый цвет — цвет эллинской печали,
и снежным мрамором здесь крыт могильный свод —
мне лилий белых нежный хоровод
ничуть не застит вечной жизни дали.

И пусть в руке сейчас — пучок засохших трав,
я им смету печаль и пыль Эллады,
покуда и на нем — печать былой прохлады
и трелей птичьих чистый майский сплав!

Не белеет парус одинокой
ни в каком тумане голубом,
ничего не ищет он — в далеком,
ничего не жаль ему — в родном.

За кормой уходит мiр холодный,
впереди — лишь путь на бездны лет...
Черный парус! — чудный и свободный —
вдаль плывет — в алеющий рассвет.

Он презрел безвременье земное
и вселенских скопищ суету,
он теперь не с ними, он — Иное,
уносясь в морскую пустоту.

В ней легко и парусу, и душам —
всех оставивших житейский беспредел;
и несется парус, всем ветрам послушен,
всё равно куда — лишь только б вдаль летел…

Выхожу один я на дорогу —
всё, как встарь, кремнистый путь блестит…
Тени жизни тают понемногу,
и душа — ни с кем не говорит...

Всё во мне исполнено молчанья,
и вокруг — вселенной немота,
но небес — божественно сиянье,
и звезды — чудесна чистота.

Не мерцай, мой тайный соглядатай,
посмотри на горестный итог:
вся душа — в разрывах и заплатах,
и со мной — лишь ты, звезда, да Бог.

Ночь молчит — ни слова, ни привета…
Серп-лунатик бродит в высоте;
и от Ветхого до Нового Завета —
тонет мiр всё в той же темноте.

Вдаль ушли свидетели былого,
тень любимой — только муки тень;
в небесах ни отзвука, ни зова —
тишина небесных деревень…

Что ж, и я усну по воле Божьей —
в день и час, назначенный и мне,
но давно меня уж не тревожит
этот путь в Хароновом челне.

Только вот у дальней переправы
встретит кто — хранитель? или бес?
и куда — налево иль направо —
поплывет мой сон в стране чудес?

Что приснится в вечном сне небесном?
Или только там проснусь и я —
как проснется к речи бессловесной
всяк, коснувшись инобытия;

как воспрянет птицею крылатой
всякая ушедшая душа —
за последней горестной расплатой
в горнем мiре — в страхе чуть дыша.

Что же мне так сладостно и больно,
в небеса вперяя жадный взор,
всё шептать слова молитв невольных,
уносясь в торжественный простор?

Отчего так тянет в отблеск лунный,
в робкий шорох плещущей волны —
словно в райской арфе семиструнной
звон одной лишь слышится струны…

Отчего, мой друг, душа немеет,
отчего так ноет и болит,
и такой тоской вселенской зреет —
и ни с кем, ни с кем не говорит?

если любовь твоя так далека —
в неизмеримо ином пространстве
и напрасно руку ее
ищет твоя рука
в столь застарелом
фантомном
своем постоянстве

то —
вдыхая водорослей привычный тлен
остается лишь выйти на берег к морю
где извечен как смерть горизонт
и как смертный — извечен плен
ибо каждый в итоге
станет и ей покорен

тем более что —
когда
поднимешь камень береговой —
вдруг увидишь под ним
хитреца-скорпиона…

…так и она — втихоря
не косой над твоей головой
только хвостатою злостью
порой
и такого вот
игрушечного —
дракона…

однако

От моря, гор и винограда
порой кружится голова:
здесь ионического лада
не только чувства и слова,
не только музыка и музы,
и горлинок с рассвета речь, —
не запятые, а союзы,
всем позволяющие течь,
не торопясь, нерасторжимо —
всей целокупностью времен,
всех горестей, всех счастий мимо,
где только Бог — и только Он!

…И всё же немощь человечья
в загадке жизни и судьбы
всё ищет суть Господней речи,
бросая розы на гробы —
в их неразрывном единенье,
в неотвратимости мечты
о дне грядущем воскресенья —
бессмертья Божьей красоты.
И тишь таверны полусонной,
под рокот волн и ветра стон,
не зря тревожит звон упорный —
церквушки здешней вещий звон…

Ну, здравствуй, Греция, — и матерь, и сестра,
всемiрная ромейская волчица,
премудрости кормилица и жрица,
и первых истин страж — с полночи до утра...

С рассвета — споря с Иудеей древней,
не мня оставить горних дум и дел, —
не ты ль готовила в Божественный удел
сонм мудрецов своих — всё пламенней и гневней?

Уча любви Господней, дух Отцов
отринул блудный дух Эллады,
чтоб византийской греческой громады
Христов могучий разлетелся зов

и на любых задворках Ойкумены —
сквозь прах пространств и временность времен —
вовек бы слышен был — ничем не заглушен! —
сей глас евангельский — Вселенской перемены...

Гармонь, гармонь, родимая сторонка —
аттических руин и выжженных Киклад —
спой, траур мраморный, под говорок цикад,
о смерти и любви нам весело и звонко!

Сквозь строй убийственных стремлений и страстей
проложен путь на карте Жизни Вечной,
чтоб Добрый Пастырь стад Своих овечьих
подвел и мне — печальных дней итог…

И все же слез моих предсмертный страх и трепет,
о Боже, претвори — вдруг в чудо дней иных,
где вновь: и я, и жизнь, и мой мучитель-стих,
и новых слов моих — лишь благодарный лепет…

…Гармошка критская и скорбь Руси — трехрядка —
в аккордах горестных не вспомнят отродясь,
как чудной Троицы немыслимая связь
им в музыке Небес звучала вдруг украдкой.

Но тайны след и в них — угрюмо сохранён,
и слышим мы в тоскливых их напевах
и стоны аонид, и скорбь Небесной Девы —
средь звездных их стремнин и ангельских знамён…

Гармонь гармоний — греческого лада...
— Ну, что за чушь! — воскликнет критик-сыч.
Я — суну в нос ему Октоиха кирпич,
сих осмогласий царственных —
церковных служб ограду!

И хоть с безбожным мiром не дружу
и обхожу брезгливо стороною,
я правды всё-таки не скрою
и, вспомнив классика, скажу:

— Румяный критик мой, насмешник толстопузый,
смотри на этот плод тех Сиро-Палестин,
где жил и пел волшебник Дамаскин —
взращенный всё же греческою музой!

Хранимый ею — вызрел Божий дар
и, прозвучав так бодрственно могуче, —
наследьем эллинских созвучий
вскипел божественных тех песен лёд и жар!

Не их ли чудным отзвуком, Эллада,
влечешь и нас, чтоб страшный знак Креста
вдруг воссиял и нам?! — Да с чистого листа
начнем мы путь скорбей — из вечной пасти ада,

чтоб радость всех Небес, все скорби мiра те,
в блаженных словесах сойдясь нерасторжимо,
являли сердцу лишь — что зрением не зримо,
и слышит лишь душа — в стогласной немоте…

Как скорбна музыка смиренной веры Божьей
в неверных сыновей — с их музыкой земной!
И чаще — тишина... То Бог, устав со мной,
по звёздному уходит бездорожью...

Итак, мой друг: гармония — и рай!
Пропета жизнь и песня человека,
но нет прекрасней и чудесней века,
в котором был — и выбыл невзначай…

Блажен мой брат, бредущий в Царство слав
сквозь скорбь и тлен — средь здешних славословий,
когда дитя твое средь мрамора и трав
лежит — лишь памятью о том небесном зове,
что нам дороже всех земных страстей —
пусть только ими мы порой и дышим…
Но милостив Господь — и тем скорее слышен,
чем горестней наш путь средь смертных сих вестей.

Добра и зла — извечнейший аккорд...
Но эти дети, вставшие у гроба, —
не та ль волна любви Его, о борт
ладьи посмертной бьющая с особой
той мерой правды Божьей в душах их —
блаженнейших и детски столь крылатых, —
когда никто еще не ведает из них,
что даже жизнь! — лишь смерти предоплата…

Но что за чудо — так любить и быть…
По раю детскому летя велосипедом,
кому — веселою разбойницею слыть —
кому — за ней нестись влюбленно следом!
И тут же вмиг застыть — едва лишь позовут —
у ложа смертного, плывущего куда-то,
средь тех гармоний горестных, тех горестных минут,
тех роз, сгорающих средь пламени заката…

…И олово олив, и золото лучей,
но всё мне кажется, что день —
                                       не слишком ясный,
и к блеску каждому — по тысяче свечей
добавить было б вовсе не напрасно…

И, словно следуя совету моему, —
мiр запылал подобьем диким горна
небесной кузницы, где бес хромой проворно —
в предчувствии Христа — готовил путь Ему,

чтоб ярче всех небес, всех ангельских очей —
всем полдням райским слух открыв и зренье,
в нас просиял Божественных речей
и правды Божией — Огонь Преображенья!

…печален дом, давно заброшен сад,
и сумраком полны ненужные оливы…
и никому никто давно уж здесь не рад,
и где хозяева? и живы иль не живы?
и для кого — сей тихий местный ад?
и вечной зелени — но словно листопад?
и запах плесени — болезни дух унылый?

никто домой теперь тут не придет —
дыра в двери, и стерты в прах ступени:
ползет змея да ящерка скользнет…
тоска и тлен — предсмертный плод забвенья —
пока и дом — навеки не падет…

— Отчего, ты, отчего, ты,
друг мой, нынче так невесел?
С кем свести желает счеты —
жизнь, желая равновесий?

— Оттого грущу я, милый,
что недолго мне осталось:
на краю моей могилы
к мiру — чувствовать лишь жалость;

оттого, что скоро, скоро —
скажем, эдак лет чрез надцать —
я для вас предметом спора
лишь начну казаться, братцы;

оттого, что зонтик жизни —
весь уже дыряв для смерти,
чей поток — безукоризнен:
убивает — обессмертив;

оттого, что, мiр покинув,
шелестеть мои страницы —
станут там, где, сей отринув,
им в иной придется влиться;

оттого, что путь наш звёздный
тут — на здешних картах метят,
ну а там, чтоб был опознан,
знанья нам нужны — не эти!

Оттого, что Бог нам ведом —
ничего о Нем не зная:
не рассчитано ведь Credo
на предмет познанья рая;

оттого, что Рай огромен
и, по сути, бесконечен…
лишь путем земных агоний
он небесно человечен!

Оттого, что нам для знанья
не дано Творцом — иного…
Поднимая смерти знамя,
я дарю вам это слово:

перейдя в иную школу
и уча слова иные,
Твоему, Господь, глаголу
верны мы — Тобой живые!

И тогда я стану весел,
друг мой, в Господе лишь вечный,
чуть услышу шепот песен —
там, где путь проложен Млечный…

Когда у берега пуста с утра таверна
и — бог морей! — не гневен Посейдон,
как хорошо в тиши, отринув мiра скверну,
здесь сесть на мель гомеровых времён.

Не так ли вот — вдруг выброшен на сушу
в сей островной таинственный притин -
с хозяйкой здешних рощ делил и дни, и душу
лукавый раб богов — Колхиды паладин!

Но что красавице, волшебнице, царице,
что той Цирцее — чей-то жадный взгляд?
Лишь Одиссей ей, бедной, будет сниться —
и страсти-сводницы извечный чудный ад.

Бродяга усмирил тебя, подружка! —
так вспоминай же, улыбаясь вдаль:
как сладостно, как горько быть игрушкой
на ложе царственном — где никого не жаль!

И тень скалы, и вольная олива,
и блеском солнца полная волна —
все помнят тел сцепленья и извивы…
И лишь душа — прощанием полна.

Промчался год охоты и веселья,
но и с цирцеина сорвался вдруг крючка
Итаки блудный сын — и флейт умолкли трели,
и сокол-кирк грустит без колпачка…

Из ночи войлочной — ее, его, вдвоем их —
из хищной слепоты не бросит ввысь рука
в огромный горизонт, в сиянье окоёма,
где одинока вновь Цирцея — на века…

Но не смутит ни клекот соколиный,
ни скорби стон — аттический простор:
всё утечет, всё канет — смерти глиной
залепит рот и тленом сгложет взор!

Ни грешных игр ночных, ни рабства, ни позора,
ни волхований нежных по утрам,
ни гневной ревности, ни слов любовных вздора —
всё превратилось в выгоревший хлам!

...Лишь только прах времен да вечные оливы —
где тень цирцеина мелькнет на миг порой,
да детский смех сквозь солнечные гривы
кудрявых волн — у стен таверны той…

Вновь предо мной — блаженная Эллада!
Слежу, как встарь, торжественный закат
у белых скал, у мелового склада —
Творца морей и гор, и трепетных наяд.

Земля — хоть не родная, но — живая
и временами кажется родней
той, что в чаду обещанного рая
уж целый век всё гробит сыновей…

А здесь: как крепость — быт,
                                           и смех детей, и храмы —
хранители семейных очагов —
огнем Небес нам исцеляют раны,
даря душе Божественный Покров.

И мудрый край молитв и хороводов —
вкруг Бога пращуров, вкруг дедовских могил —
скорбит, как встарь, средь мраморных их сводов
и рад тому, кто жив и полон сил….

А храм небес — сияет славой Божьей,
но скромен Бог средь верных чад Своих,
и чем привычней Он — тем ближе и дороже,
и тем святей — в простых молитвах их…

…Я к тебе — на коне вдоль реки, на песке
оставляя печати копыт осторожных,
а потом среди рощ, в их закатной тоске,
вновь помчусь по корявым увалам дорожным…
Будут ветки хлестать на лету, в облаках
будут звезды дрожать, и тревога — без края,
бег слепой — на века, на века, на века! —
в неизвестность зовя и в нее облекая,
в этот мiр глухоты и безропотной тьмы —
сквозь безмолвье и ночи томительный трепет —
как прекрасен полет, где остались лишь мы:
я да конь мой — но как одиноко на свете!
Что ж, пусть плещутся перья на шлеме моем,
пусть, осклабясь во мрак, ржет оскал лошадиный, —
мы еще, друг, найдем, мы еще, друг, найдем
то, что ищем судьбою своею повинной…

О любовь! Где твой замок блаженной земли?
Где пути средь холмов с тенью мельниц небесных —
что невидимый ветер, чуть тронув на миг,
одарит вдруг звучаньем скрипучим, прелестным?
Где веселые песни вселенной иной?
Где сады, и цветы, и ручьи, и раскаты
гроз волшебных, в июле взрывающих зной —
сквозь шиповника чудо — средь молний крылатых?
Над обрывами мiра, о, конь мой, замри!
Видишь этот рассвет непомерный Иного —
солнца мертвых, что вечною жизнью горит,
расцветая вдали — с каждой смертью лишь снова?
Как прекрасен, блаженно прекрасен тот мiр,
если в этом и смерть так пылает любовью,
и рыдающих арф, и тоскующих лир
побеждается плач — в нас бушующей кровью!
Приготовься, мой друг, на последний разбег,
на последний скачок в мiр небес осиянный:
чтоб Париса честней — принести лишь навек
сердце яблоком, чудом любви обуянным…

Я скажу вам торжественным шёпотом,
я скажу вам на всю чистоту,
как согласные с гиканьем, с топотом
мчат за гласными в ту пустоту,
что полней Полноты, преисполненной
всею Божией тварью вовек:
от Денницы, ниспадшего молнией, —
до тебя, падший с ним человек;

я скажу дикой речью юродивой —
как безумно блаженно житье:
вдруг рождаясь — в предвечную родину,
вмиг лететь без оглядки в нее,
в немоту громогласной безгласицы —
той, в которой Господь говорит,
когда в страхе и ангелы прячутся
среди здешних кладбищенских плит;

когда дольние звуки бессмысленны,
ну а горние — чуть лишь слышны
тем, чьи жизни — с надгробными числами —
средь вселенской лежат тишины,
средь ничем неизмеренной вечности,
средь зовущих в Иное путей,
человеческой бесконечности —
в ожиданье небесных вестей…

Благослови меня, Спирúдон
(по-русски — просто Спиридон),
принять смиренно все обиды —
пусть скажут: их — достоин он!
Пусть скажут: слишком он убог,
и слишком словом околдован —
к мощам твоим притекши снова,
всё просит дать в ответ — итог:
о вечной сути слова «Бог»…

Пусть изрекут: зачем ему свобода —
в делах земных, коль Бог на небесах?
И наш Спирúдон, — только страж у входа,
лишь отзвук песен тех, что льются в голосах
хоров торжественных высокого синклита —
в том мiре горнем славословных сил!

А я — свое: зачем тоской повито
и горько-сладостно земных движенье крыл?
Зачем — дана земля нам, дар сей Божий?
Зачем — земной мучительный удел?
Зачем — мешаем Правду чаще с ложью?
Зачем — бессмыслица землей творимых дел?

Но что им — плачущий, несущий ту свечу,
что нес и Иов — ничего для них не знача?
Что ж, я скажу в ответ — я даже прокричу:
Пусть на костях твоих, Спирúдон, мiр оплачет
(как много их — не верящих в сей стих!)
все горести свои, всю горькость дней своих
(и лишь тебе с надеждой прошепчу):
и всех святых святей — земли святую неудачу,
твоей главы — всю скорбь, склоненную к плечу…

Но ты, Христов блаженнейший избранник —
Францисков, Сергиев и Серафимов брат,
и самых первых тех — тех самых-самых ранних
детей Того, Кто мiром был распят,
ты знаешь — не сыскать вовек пути иного,
и в муках твари сей всё бродит человек,
ища лишь одного — слов всех превыше! — Слова,
Которым мы живем, — и начали свой век…

И потому скажу, к тому и мiр склоняя:
Блажен, кто верует в сладчайший Божий Суд!
Его залог — вся наша скорбь земная
и наша кровь, всё каплющая с уд
Христа — с Креста Его! — среди Земли и Рая,
лишь всё полнее наполняя —
грядущей Вечности Божественный сосуд…

Волшебный остров мой, — где жизни сей изгнанник, —
так радостно влачу веков твоих покой!
Пустынных троп твоих я, благодарный странник, —
крещу закатный свет бестрепетной рукой…

О, Господи, за что — Тобою мне дарован
здесь дней святых чудесный сей притин?
Какою силой я блаженно околдован —
лишь грешный раб Причины всех причин?

И Промыслом Твоим за что сей остров даден
душе полуживой — из дней совсем иных?
Чтó миг его, — в таинственном раскладе, —
сулит и дале мне — средь судеб всех живых?

Часовня-столобок — крещальный знак дороги —
пусть вдруг укажет вновь тот новый поворот,
что вслед за ним — за этим днем убогим! —
подарит мне Господь, и остров — позовет…