Я не знаю, ничего не знаю…
Но дороже чувствовать, чем знать
мне всё то, что копошится с краю:
жить готово — как и умирать…

Двадцать третье тварное пространство —
не суметь освоить чудакам!
Что за дичь: земное постоянство —
всё брести по собственным следам?

Кровью метить — выходы и входы,
и валить на Господа — исход,
и на Бога — все чермные воды:
кровь-водицу всех земных свобод…

Но не слишком дорога ли плата
за слезу ребенка — тень Креста?
Закатился мячик мой куда-то,
соловей в овраге засвистал!

Что с того? И, сиживая с дедом
на крыльце ночном средь всей земной беды,
чуял: кто-то — мне пока неведом —
числит строго жизни сей следы…

И когда я видел — вон они, два брата,
тащат третьего — убийцы! — по Луне,
знал уже: и к ним придет расплата —
и не зря же дед показывал их мне…

И крыльца скрипучие ступени.
шире мiра ширясь пред вселенной всей,
даровали взор — мудрей и незабвенней
взрослой сказки всех грядущих дней.

И не жаль ни мячика, ни скорби —
сколько слез еще прольет дитя!
Только б знать — что нам пути изгорбит?
Чьи пути — и Вечность просвистят?

Что ж, летя посмертною трубою, —
в измеренье Божьего суда,
знает каждый, что несёт с собою…
Но душа — направится куда?

В заповедный край селений чудных?
В мiр, отверстый божеским трудам?
Иль на переплавку душ подсудных:
И себе, и Богу — жалкий хлам?

Не ответит ночь, и утро не ответит —
только май зальется соловьем,
майтесь, милые, и мучайтесь — как дети! —
той слезой, что все ещё прольем…

Слышишь — как кричу я, взобравшись на риф?
Из последних ведь сил! Как раненый краб —
клешнями-рифмами перебирая,
в белой келье твоей, Ó Кифф,
цепляясь за скалы былого рая —
скорее испуганней, чем быстрей, —
пусть и не трус, но не очень и храбр,
порой плутая средь трех дверей?

Здравствуй, Джорджия, — я кричу, —
давненько не видел тебя, Ó Кифф!
И, как встарь, та же змейка ползет
у тебя по плечу —
и задумчиво скрывается средь олив…

Помнишь солнца Нью-Мексико — вещее ауто-да-фе?
Помнишь, извечным Кащеем — любительница черепов,
жаркой кровью земли до краев переполненный ров —
средь соблазна цветов от Альбукерке до Санта-Фе?

Помнишь их — с лепестками, смахивающими более
                                                                на матку с миомой, —
полных дурмана, смертельной исполненных дремой?

Впрочем, что ж, сообща - нашей жизни, пожалуй,
                                                                        написана повесть…
Лишь скажи мне, скажи: оживут ли несчастные кости сии?
И не меч ли Дамоклов — небесная склочница-совесть! —
как и прежде, над нами, над тенью земною, висит?

И всё думаю, сидя потом дураком в кабаке придорожном:
Божий меч милосердья – а вдруг и не срубит
                                                                         заблудших голов?
Что ж молчишь, ты, о Джорджия, о моя Джорджия?
Подари мне на память хоть несколько ангельских слов!

Я ведь тоже, о Джорджия, житель пустыни твоей
(пусть и только лишь, о душа моя, временами) —
той, где память высохших тут морей,
черепов, костей, цветов и зверей —
схоронилась в песок — полегшими в нем волнами…

И глядя в испуге на жизни здешней —
                                преимущественно солончаки,
на нами оскверняемые — даже цветы и кости,
не жалея ни моря, ни высохшей вслед реки,
не веря ни в чьи уверенья, ни в чьи посулы,
всё сижу, как гость,
                          пришедший —
                                                    к себе же в гости,
и не слезаю —
                     ни со скалы,
                                          и не встаю —
                                                             даже со стула…

give me sunrise give me please
всё во тьме шепчу подруге
даже звезды смотрят вниз
явно в трепетном испуге

ах какая ночь вокруг
как предсмертно сердце бьется
а комар всё не уймется
и скребется мышь в углу

о мгновенье чудной жизни
сеновал в июле том
то ли дождик нынче брызнет
то ли вовсе рухнет дом

и со мною разгораясь
летним пламенем любви
сквозь блаженную усталость
звуки полночи лови

то ли кто-то бьет тарелки
то ли рядом грянул гром
то ль по крыше кто-то мелкий
снова в беге озорном

и плывет под небом ложе
а куда оно плывет
даже мы понять не можем
и никто тут не поймет

Вот — облако. Крылу подобно птицы.
Вот — море. Видно — между гор.
Вот — солнца луч. Скользит по лицам.
И вдруг в глаза мне бьет в упор.

Зажмурюсь. Снова их открою
в безумной дня голубизне,
где слишком море — голубое,
и слишком льется в душу мне.

И даже шляпка голубая
у нежной девочки моей —
как будто всплеск морского рая
застыл на буйной голове!

Её ль фантазиям безумным
покорен в нас любовный бред —
чтоб нам нестись к волнам тем шумным,
что жизни сокрушают брег?

И в небо — с этих скал! Ты — сможешь!
В полет, мой друг, над бездной лет —
и страшно ты в глаза мне смотришь,
и скорбно я смотрю в ответ.

…Но нет прекраснее мгновенья,
и нет печальнее — любви:
двух душ — в небесном растворенье,
двух тел — внизу, в земной крови…