Влачить в пыли осмеянные
крылья, «в долине слез как тень
блуждая», являясь лишь на мертвых
юбилеях с лицом блаженного пред
детским хором, нести задутую свечу
вселенского заката и петь как бог
Бетховена и Баха в годину открыванья
ртов у отключенных микрофонов,
и Пушкина качаловски вдыхать,
и выпевать по-тютчевски «я встретил»,
когда все продано и предано, когда
подменено и отлучают от русского
русских, и Джоном рядится
обжуленный Иван.

«И сколько нет теперь в живых, тогда
веселых, молодых...» Всех пережить,
всех перепеть, глядеть вослед
тех Ленских-Лемешевых-Лелей, и
лебединый прах Неждановой крестить,
отпеть Обухову, отплывшую из
Крыма в тот невечерний
синий звон.

«Не пылит дорога, не дрожат листы...
Подожди немного, отдохнешь и ты».
И Вертером, бледнея, выходить на ту,
сквозящую дорогу: «О, не буди меня,
дыхание весны. О, не...» И петь,
и петь, и жить, все жить, за тенью
безутешного Орфея «в долине слез
как тень блуждая, в долине той, где
дышит все тоской», пронзая темь
молниевидно лазоревым крылом:
«Отец мой — Парсифаль,
Богом венчааанный,
я — Ло-о-о-эн-грин,
святыни той
посол!»

Ласкает волосы вскользь юный ветерок,
захлопнутые веки, и медное чело небрежно
целует убывающее солнце в мой самый-самый
некий вечер.
Мне снится гулкая пустая явь в стеклянном
сне сентябрьского сада, а ветхий шорох крон
вновь сетует на то, чего не вспомнит и
о чем не чает.
По мостику веревочному дней я прохожу
бочком в стихи сквозь ветошь прошлых облаков
и гроздья взглядов зазеркальных, где так мешают
стертые слова
и пламя, забранное в окна. Я тут не местный,
никакой, мне сладко в этом шатком мире стоять
у стоечки пивной и верить талою душой, что
это все когда-то
было, что сей калейдоскоп служил подзорною
трубой во штилях и пучине, и я любил вас, как
умел, но все же пуще жизни, иль как уж там,
иль как уж там осколочки
сложились.

Он омывает гравюрные холмы,
в благих веках почившие вулканы,
как парус юности, что нес меня
сюда, увязшего вихрастой головой
в пинакотеке всемирной истории,
меж Рудольфом и Валленштейном,
он обнимает дворики с цветистым
палисадом, скамьей и сонной кисою
в затюленном окне, куда не входит
даже смерть, не вытерев трухлявую
стопу о ежисто-приветный коврик,
где сладко тянет Карел Готт
все ту же писничку о гладкой
ласке к глупой Ганке и к Петре
ветреной, где вафельки-оплатки
и виничко подчас вкушают
бабичка и дедичек — за Пана
Бога, непогоду и злую сладость
бытия. Он овевает ту страницу,
что тянет прошлым позапрошлым,
как ряской заводей подлунных,
и в нем германскую уютность,
ах, в нем славянскую округлость,
стирая слезы снов подводных,
свербит цыганская тоска,
как парус юности, что нес меня
сюда, увязшего вихрастой головой
в гряде гравюрных тех холмов,
меж Рудольфом и Валленштейном.

И все равно в Уфе, как зимы ни скользят
по квадратеющему кругу, нашариваю
старый выключатель, потрезву и попьяну,
за дверью, где он был, и форточку ищу,
где юность небо забирала разинутой
ноздрею жеребенка над синей батареей,
к которой, как тогда,
не прикоснуться.

Угол Ленина иль Карла Маркса, дымок
над Башнефтегазо-гидроневедомочем,
гранитный банк с надувным Дед-Морозом
на кровле, мотаемым ветрами демократий,
и господин-товарищ, ведомый раздутым
портфелем, сморкается сплеча на серые
ступени, давая наглядно понять: здесь
ничего не изменилось с ответственных времен,
когда страна подтиралась центральными и
областными газетами.

И в утро первое, сощурясь, прохожу
я снежной улочкой оплавленного детства,
где мучимая астмою старуха, под сенью
нескончаемого лета, когда-то попросила
из окна у некурящего меня: дай, мальчик,
сигарету. И где она теперь? Ну, ясно: там,
где выключатель. И все же —
где она?

«Господь мой, если грешен
я...» О, неужели кто-то без
меня влетит по снегу в Малый
оперный и станет слушать,
как рьяное сопрано сорвалось
в незрячих трелях Иоланты и
как волхвует бас загробный:
«Перед Тобой готов во прахе
пасть я...»? И неужели выйдет
некто, так молодо и неумело,
безлюдным переулком моих
полуденных ночей, где вечно
ждут объятий ветры, на
талый, на цареубийственный
Екатерининский канал?
«О Боже, сжалься надо мной!»
И неужели я не буду со мною
тут, спина к спине, под этой
кровельною льдиной, что за
спиной, как сколок города
и мира, в последний снег
с литаврами сорвалась, под
этим небом черно-белым,
где кто-то вымолил меня?

Она пришла и за тобой, скрутила лапки
и опрокинула на спину. Раз-два, и нет
лазурного Коко. Ты сам к нам прилетел
почившим летом, сел на руку, чирикнул и
остался. Как вы кричали с желтой Катей,
вцепившись в сетку на окне, наперебой
о вечном лете и счастье быть в сей миг
любимым и пернатым. Мой старенький
волнистый попугайчик, слетевший с неба,
взявшего тебя, нам ведомо, что будет:
не будет ничего, не станет никого, чтобы
клевать зерно и рвать салатный лист
в твоей большой настенной клетке, где ты
до смерти устал от смерти, столкнувшей
с жердочки тебя, нецепкого, под вечер.
И вот, как тот державинский снигирь
во сморщенных веках, ты заводишь нам
песню военну про гром немой побед
и ретирад, про тени тень, про пух и прах
под небом бывших, сущих и грядущих.

Окно в окне и сизый дождь
по крыше, да небо рваное Парижа.
Сижу задумчив и один. Ни ожидания
тебе, ни сожаленья, ни даже тени
прошлых вздохов. Пройдет оно,
как все прошло. Смеются на ночь
призраки соседей, а в полдень плачут
их заводные канарейки. На лестнице
курят прилежно подростки, играя
в грязные слова. Что ж негодует
человек, сей злак земной? И все равно,
что жизнь изжита, и чрез черствеющую
грудь небольно капают минутные часы,
и ходит едкий дым над милым
пепелищем. Былое — было ли когда?
Что ныне — будет ли всегда?..
Я вышел на обратную долину, неся
в глазах зеркальные холмы, окно
в окне да сизый дождь по крыше
под рваным небом мертвых
городов. И снова будет все, что
есть, и онеменье вдохновенья,
и вещий тухнущий камин, и то,
пошто так нежно снилось
проливное, молодое, растакое что-
нибудь. И все сокроет снег седой,
и все сотрут пески, но ты,
мой бедный, бледный
цвет...