История вышеприведенного эпиграфа к этому очерку о Марке Шмерлинге, в котором в лаконичной поэтической форме заключена вся его трагическая судьба, непроста. Последнее четверостишие впервые нашла в каком-то журнале осенью 1992 года старшая сестра Марка. Она продиктовала четверостишие по телефону моей маме, а та, уже будучи близка к смертной агонии, записала стихи на конверте с фотографией Марка. Разбирая свой архив, я наткнулся на мамину запись четверостишия, отправился в интернет и нашел там вынесенное в эпиграф стихотворение «Ссыльный небожитель» поэтессы и художницы Светланы Соложенкиной. Не знаю, кому были посвящены эти строки, но меня буквально пронзило сходство поэтического образа стихотворения с образом Марка, меня воистину потрясло, как несколькими короткими фразами, с поразительными буквальными совпадениями, высечена его трагическая судьба:

Нужны ли еще какие-то сухие прозаические сведения после этих душераздирающих слов? Впрочем — судите сами…

Марк Шмерлинг родился 27 февраля 1920 года в Витебске, его раннее детство прошло в доме родителей — Исая и Розы Шмерлинг. Марк был желанным и долгожданным ребенком в семье. После рождения двух девочек отец Исай мечтал о сыне, который продолжит род Шмерлингов, мать Роза была счастлива, что наконец-то исполнила страстное желание мужа. Сестры Марка Ида и Бетти, которые были на 14 и 9 лет старше его, с восторгом восприняли появление маленького братика, очень любили и опекали его, вкладывая в это и сестринские, и нарождающиеся материнские чувства.
Родители назвали сына в честь Марка Шагала, всеобщего витебского любимца, который после революции по поручению наркома Анатолия Луначарского блистал на витебском небосклоне в роли главного губернского комиссара по искусству и культуре. В семье Шмерлингов сохранялось особо теплое отношение к Марку Шагалу — ведь именно Роза устроила юного Марка Шагала, тогда еще Мовше Сегала, учиться рисованию в школу Иегуды Пэна.
Я с трепетом начинаю свой рассказ о Марке Шмерлинге, заранее опасаясь, что не сумею раскрыть должным образом трагедию его короткой жизни.
Марк принадлежал к поколению мужчин, чья гибельная судьба была едва ли не фатально предрешена годом их рождения — в страшном 1941-м им исполнялся 21 год, и на них замыкался главный удар беспощадной войны. Из того поколения мало кто дожил до победы, почти все мужчины с годом рождения вокруг цифры 1920 погибли в тяжелейших боях 1941–1942 годов, когда средний срок жизни красноармейца на передовой исчислялся несколькими днями. Марк был одним из тех немногих, рожденных в 1920-м, кто дожил до победы, но тем ужаснее была катастрофа — он погиб после победы, осенью того победного 1945-го. Всё в трагической судьбе Марка вопиет — и чудовищный разрыв между возлагавшимися на него надеждами и катастрофическим финалом, и тупая обыденность методов тоталитарного режима, приведших необычайно талантливого человека к тому, чтобы «очень просто сгинуть на земле».
Детство и юность Марка были относительно благополучными и, пожалуй, даже счастливыми. В год ареста отца, в 1926-м, ему было всего 6 лет, а через два года отца освободили, в жизни Марка внешне ничего не изменилось — он по-прежнему был окружен всеобщей заботой и лаской. На фотографиях 1920-х годов мы видим очаровательного мальчика с длинными кудрями под девочку — это, вероятно, старания его старших сестер. С 1927 по 1933 год Марик учился в витебской школе. Мать Роза и сестры Ида и Бетти добавляли к его школьным предметам чтение книг, французскийязык и музыку. В 1928 году у Марка появился племянник Лёня — сын старшей сестры Иды, Марк полюбил его как своего младшего брата. В 1933 году семья переехала в подмосковный поселок Новогиреево — Ида стала учительствовать в местной средней школе, а 13-летний  Марк  пошел в 7-й класс этой школы. Вот как Ида описывает школьные успехи своего младшего брата:
«С 7-го класса он учился в Новогиреевской школе, где я работала… Учителя, работавшие в его классе, удивлялись: "Явно не слушает объяснения, читает постороннюю книжку. Задаешь ему вопрос, ответ еще более глубокий, чем мое объяснение"… Много лет спустя наши учителя на педсовете при обсуждении отличников говорили: "Разве это отличник? Вот был у нас Шмерлинг — таких больше нет"…»
Короче говоря, Марк был вундеркиндом! Он поражал окружающих своими обширными знаниями и блестящими способностями, и в дальнейшем он, я думаю, поразил бы весь мир, если бы его грубо не остановили… Кстати, Марк отнюдь не был, как это принято думать о вундеркиндах, недотепой, у которого руки растут не из того места. Напротив, он был крепким и ловким парнем, отличался физической силой и спортивными достижениями, а дома умел и электричество починить, и гвоздь забить, и крышу поправить… Жизнь приучила Марка к самостоятельности с юных лет — в 1934 году умерла его мать Роза, а отец все предвоенные годы жил и работал в городке Нелидово Великолукской области, и лишь изредка наведывался к детям в Новогиреево.
Продолжим, однако, цитирование воспоминаний сестры Марка Иды:
«Получив аттестат отличника, он подал на мехмат университета (это было в 1938 году, механико-математический факультет Московского государственного университета считался тогда самым престижным в стране. — Ю. О.). На 4-й курс перешел круглым отличником (и не только на 4-й — все годы так)… На один год старше Марка была наша двоюродная сестра… она тоже училась на мехмате — соответственно, на курс выше. Рассказывала она мне несколько лет назад, что, когда она была на 4-м курсе и у ребят появлялись какие-нибудь трудности, с которыми они хотели идти на консультацию к преподавателю, другие им говорили: "Зачем на консультацию — сходи на 3-й курс к Марику Шмерлингу, он тебе все объяснит"».
Cохранилась копия зачетной книжки № 38212 студента механико-математического факультета Московского государственного университета Шмерлинга Марка Исаевича за первые три курса до перевода в Военно-воздушную академию. Меня поразили знакомые по учебникам имена профессоров, лекции которых слушал Марк: математический анализ — Хинчин, аналитическая геометрия — Делоне, высшая алгебра — Курош, теория вероятностей — Гнеденко. Что ни имя — известный ученый, по книгам которого учились поколения советских математиков и инженеров, — вот какой профессорско-преподавательский состав был тогда в МГУ. Поразили, конечно, и сплошные «отлично», поставленные Марку руками этих выдающихся математиков. Продолжаю цитирование воспоминаний Иды:
«Когда началась война и Мара (так называли Марка дома. — Ю. О.) был с группой ребят в Подмосковье на рытье окопов, пришел приказ — нескольких лучших студентов откомандировать в Военно-воздушную академию им. Жуковского. В числе откомандированных был и Марк. Академия эвакуировалась в Свердловск… Это было осенью 1942 года. Потом курсанты Академии были направлены на фронт. В августе 1944 года, когда мы уже вернулись в Москву, Марк приехал с фронта для завершения занятий в Академии, которая к тому времени снова перебазировалась в Москву. В то время в Академии организовали группу по изучению реактивных двигателей, и Марк был очень увлечен этой работой…
Зимой 1944 года Марк познакомился в поезде с девушкой Зоей, влюбился в нее, и они встречались несколько зимних и весенних месяцев 1945 года до его неожиданной отправки на Дальний Восток.
Марк рассчитывал, что после окончания Академии он будет заниматься наукой, теми вопросами ракетной техники, которые его интересовали, но "некто" решил иначе. Пятый пункт действовал вовсю — ему дали направление в воинскую часть в Хабаровске».
Вот текст сохранившейся копии диплома Марка об окончании академии:

ДИПЛОМ с отличием № 421807
Предъявитель сего Шмерлинг Марк Исаевич
в 1941 г. поступил и в 1945 г. окончил полный курс Инженерного факультета Военной Воздушной Ордена Ленина Академии КА им. Жуковского
и решением Государственной Экзаменационной Комиссии от 15 февраля 1945 г. ему присвоена квалификация военный инженер-механик ВВС КА. Москва, 1945 г.

Далее в дипломе перечень 37 теоретических и специальных военно-прикладных дисциплин, по которым Марк сдал экзамены на «отлично».
Оторопь берет — такого специалиста, за плечами которого четыре года обучения в Академии, плюс три курса механико-математического факультета МГУ, плюс работа в группе по изучению авиационных реактивных двигателей, отправляют в воинскую часть в Хабаровск протирать спиртом замусоренные детали самолетов.
Те несколько месяцев до известия об отправке в Хабаровск были, вероятно, самыми счастливыми в жизни Марка. Война приближалась к победному концу, впереди его ждала интересная творческая работа по созданию самолетов и ракет с реактивными двигателями, а тут еще пришло счастье первой большой любви. Наполненные нарастающей нежностью свидания с любимой девушкой наложились на радужные ожидания счастливых перемен… Все это было сломано в одночасье тупой и злобной бюрократической машиной.

Марк уезжал в Хабаровск в День Победы 8 мая 1945-го — ему оставалось жить меньше полугода! Сестра и племянник провожали его на вокзале — от него они узнали, что на следующий день будет объявлена безоговорочная капитуляция Германии. Марк нервничал, ждал любимую девушку Зою, но она опаздывала. Перед самым отходом поезда Зоя прибежала, они стали прощаться… Никто не знал, что они прощаются навсегда.
Уже первые письма Марка из Хабаровска были полны пессимизма. На быт он не жаловался, не нравилась работа, не видел перспектив на дальнейшее. «Тоска зеленая» — эта фраза часто звучала в его письмах.
После начала войны с Японией Марк вместе со своей авиачастью был направлен в Маньчжурию, и характер его писем изменился — он писал, что ему весело, хвалил природу и вовсе не жаловался. Советско-японская война продолжалась одну неделю — с 8 по 14 августа 1945 года. 6 августа 1945 года — первый атомный удар США по Японии, 8 августа — СССР объявил войну Японии, 9 августа — второй атомный удар США по Японии, СССР начал боевые действия в Маньчжурии, 10 августа — Япония заявляет о готовности принять Потсдамские условия капитуляции, 14 августа — Япония принимает условия безоговорочной капитуляции.
За участие в Маньчжурской военной операции Марка наградили орденом Красной Звезды, но, вернувшись в Хабаровск, он опять стал писать очень грустные письма.
Последнее письмо от Марка родственникам в Москву было датировано 25 сентября 1945 года. И всё — больше не писал.
Старшая сестра Марка послала ему несколько писем, потом стала писать командиру воинской части. Ответ получила только в апреле 1946 года. Начальник политчасти авиаполка, в котором служил Марк, сообщал, что 12 октября 1945 года Марк застрелился… Что похоронили его на кладбище в Хабаровске…
Это был страшный удар всем близким Марка. Вот как воспринималась жизнь и смерть Марка глазами и чувствами его племянника Леонида Стернина:
«Мара был мне, по сути, старшим братом… В школе его считали (учителя и, главное, товарищи, я этому свидетель) вундеркиндом. Он всегда все знал, был не просто отличником, а ходячей энциклопедией. Часто заменял учителей. Был очень крепок физически, был первым физкультурником — в борьбе справлялся с тремя. Внешность — Марк был шатеном с приятным лицом и прекрасными волосами. Меня он очаровывал рассказами о космических лучах, о планетах, учил электричеству, плотничеству и т. д. Я в нем души не чаял, его рассказы длились часами… В 1938 г. он легко поступил на мехмат МГУ и учился на все пятерки. Кстати, учил он французский и иногда, вместе с мамой, читал французские романы…
22 июня 1941 г. он поехал в МГУ и попросился на фронт, но весь курс послали на строительство оборонительных сооружений под Москвой. При подходе немцев к Москве многие студенты погибли под бомбежкой или были окружены и уничтожены. Он остался жив. Осенью 1941 г. его, как старшекурсника мехмата, направили не на фронт, как предполагалось ранее, а учиться в ВВА им. Жуковского на военного инженера по самолетам. (Решение о создании сводного из других вузов курса в ВВА им. Жуковского в 1941 г. было принято Сталиным по предложению известного летчика И. Ф. Петрова, в будущем ректора Физтеха.)
Марк закончил ВВА весной 1945 г. и в числе лучших выпускников был оставлен в "реактивной группе" при ВВА, но кадрам это не понравилось. После трехмесячной работы в группе его отозвали и направили в часть под Хабаровск. Уехал он из Москвы накануне Победы…
Потом — письма. Мне кажется, что более сильных переживаний, чем у него, представить трудно. Тоска по Москве, по консерватории (он обожал классическую музыку), по близким, по Зое… Он никогда не боялся трудностей, не сгибался, а там он сломался. Одно письмо было чуть лучше, шла война с Японией, его представили к ордену Красной Звезды. Потом молчание 3–4 месяца, и… письмо от комиссара части, что он… застрелился… И у мамы, и у меня — незаживающая рана на всю жизнь! Предсмертной записки он не оставил…»
Это мнение дополняется эмоциональной концовкой воспоминаний сестры Марка Иды Стерниной:
«В 1949 году Жене (муж Иды. — Ю. О.) дали командировку в Хабаровск, он был на кладбище, но могилу Марка не нашел. Еще раньше, в 1946 году, я получила письмо от совершенно незнакомого мне человека, который назвался другом Марка. Он высказал мне свое соболезнование, беспощадно ругал существующий режим, сравнивал его с режимом при Николае I: "То, что сделали с Марком,— это равносильно тому, как если бы гениального художника заставили красить заборы". Его письмо я, конечно, разорвала…»
Такой предстает жизнь и смерть Марка Шмерлинга в глазах его ближайших родственников.
Единственным источником информации о самоубийстве Марка и о его захоронении на кладбище в Хабаровске является личное письмо политрука воинской части полковника Рейфа, но ни один официальный источник, включая архивные документы, не подтвердил эту версию, и могила Марка на кладбище не найдена. Я читал письма Рейфа Иде Стерниной — они показались мне холодными и даже слегка высокомерными. У меня было ощущение, что он строит некую удобную всем легенду, в которую родственники обязаны поверить.
Как бы то ни было, семья Марка постепенно не то чтобы поверила, но приняла версию самоубийства… а приняв, превратила судьбу Марка в семейную тайну, не подлежащую разглашению и даже обсуждению — то, что, по существу, и хотело от семьи командование части… Начальство Марка неофициально внушало его близким мысль о постыдности того, что с ним случилось, настоятельно рекомендовало скрывать это, а интересующимся отвечать, что, мол, все произошло из-за неизлечимой болезни…

Пора, однако, перейти от воспоминаний к анализу сохранившихся документальных свидетельств.
Мне довелось в свое время собрать архив писем Марка с Дальнего Востока — бесценные памятки далекой эпохи, записанные карандашом на стершихся от времени желтоватых листках, вырванных из казенных блокнотов. Я бережно прикасаюсь к этим пожелтевшим листкам, и странное чувство соединения с той далекой эпохой овладевает мной — более 80 лет тому назад, в офицерской казарме под Хабаровском и на военной базе среди сопок Маньчжурии, эти листки держал в своих руках человек, о котором я пишу, такой близкий и такой далекий человек…

Эти пожелтевшие листки — единственное вещественное доказательство реальности существования Марка в последние полгода его жизни. Я без конца перебирал и перелистывал письма Марка, снова и снова анализировал их содержание, пытаясь найти признаки надвигающейся трагедии… Тщательный анализ привел меня к выводу о малой вероятности самоубийства, а поведение командования части после гибели Марка убедило в несостоятельности этой версии. Судите сами: перед вами обзор писем Марка с цитированием наиболее значимых отрывков.
Два письма из поезда Москва–Хабаровск, датированных 10 и 14 мая 1945 года: первое — сестре Бетти со стихами, посвященными Зое; второе — родственникам в Новогиреево с описанием дорожных впечатлений. Затем — первое письмо из воинской части от 31 мая; вот несколько ключевых фраз из него, отражающих настроение Марка по приезде из Москвы:
«Мои дорогие! Сейчас только впервые распаковал свой чемодан, и на меня нашло "лирическое" настроение… Хотел написать вам подробное письмо… но, чтобы писать обстоятельно, не отрывками, нужно так называемое "душевное равновесие". Я же сейчас постоянно напряжен, такова уж моя работа…»
По-видимому, лётная часть начала форсированную подготовку к предстоящему вторжению в Японию; на старшем инженерелейтенанте М. И. Шмерлинге лежала ответственность за техническое состояние самолетов.
В письме от 5 июня Марк продолжал сообщать о напряженной работе, очень противоречиво описывал свое видение обстановки: с одной стороны, все очень плохо — «полная бесперспективность», с другой стороны, все не так уж плохо — «хорошая компания интеллектуалов»:
«Что касается моей работы, то я уже писал. Конечно, трудно. Но самое главное не в этом. Хуже всего то, что нет возможности ни писать, ни читать. Слишком напряжен. Сейчас, правда, привыкаю. Но все равно времени нет. К тому же полная бесперспективность…
Здесь у меня нашлось много моих товарищей по учебе… Это большая поддержка. Есть с кем поговорить. В общем, у нас компания, как мы назвали, "интеллектуитов"».
Следующее письмо от 25 июня показывает, что Марк постепенно осваивается и с новой работой, и с новой обстановкой — оно почти целиком состоит из стихов (нашлось время писать и даже сочинять!). Письмо заканчивается «небрежной», как бы вскользь брошенной просьбой прочитать их Зое: «если она действительно придет, можешь прочесть ей эту писанину». Можно только домысливать, почему Марк не послал свои стихи Зое напрямую — ведь он еще не знал, что переписка с любимой девушкой будет полностью заблокирована спецотделом авиачасти. Моя версия: посылая стихи через сестру, он хотел придать своему вполне серьезному литературному творчеству полусерьезный характер, ибо, в отличие от занятий наукой, испытывал неуверенность в этой области… Вот одно из стихотворений:

Чудные лирические стихи с мощным финалом, написанным человеком зрелым и сильным! Следующее письмо от 16 июля адресовано сестре Иде — о вещах бытовых:
«Дусенька, родная моя!
Во-первых, могу тебя порадовать тем, что уже неделю как не курю… Сейчас лежу в госпитале, т. е. хожу в белом костюме… и зубоскалю с сестрами. Болезнь — нечто среднее между насморком и потерей аппетита — сугубо дальневосточная хворость… К обеду мне доктор выписывает "маленькую", и на меня с завистью смотрят мои соседи по столу. Что касается употребления водочного вообще, то я весьма сдержан, хотя имею возможность пить все время прекраснейший спирт и угощать своих друзей, сохраняя возможность посылать вам все деньги. Но я человек весьма тверезый, когда дело касается водки…
Расскажу забавный разговор с одним местным старожилом… который мне стал доказывать, что он сильнее меня хочет вырваться в Москву… Ну, хорошо,— сказал он,— съел бы ты кусок г...на вот с эту тарелку, чтобы уехать в Москву? Я,— говорит,— съел бы не задумываясь! Тут я увидел, что я еще щенок, ибо я все же не съел бы…»
Марк, при всей своей интеллектуальной зрелости, действительно был в некоторых вопросах наивным «щенком» — не понимал, что «старожил» докладывает кому следует содержание их разговоров. А может быть, он намеренно затевал со старожилом крамольные разговоры, да еще описывал их для надежности в письмах, проходящих цензуру?
Через три дня, 19 июля, сразу после выписки из госпиталя, Марк пишет большое письмо в Новогиреево… В нем и наставления относительно того, как нужно беречь здоровье, и обсуждение литературной борьбы двух известных поэтов — «досужих рифмачей»… У меня сохранились только четыре страницы этого письма, да и в них многие строчки до того стерлись, что различить текст уже едва ли возможно. И тем не менее я скоро понял, что в этом письме за дымовой завесой литературно-бытового многословия Марк сжато излагает старшей сестре внезапно открывшуюся ему тщетность его жизни, жестокое и беспросветное разочарование в прежних идеалах… Я понял, что это самое откровенное и важное письмо — исповедь человека, попавшего в чуждую и даже, может быть, враждебную среду. Вот что удалось прочитать из существенного (жирным шрифтом мной выделены некоторые ключевые фразы):
«Дусенька, когда получаю письма от вас… (неразборчиво)… радостно, как будто хоть недолго, но побывал с вами. Не думай, что я такой нытик и вообще размазня, что не в силах закрутить отчаянный роман с жизнью, а что я могу только легко флиртовать с этой неутомимой бабой, рисуя ее себе какой-нибудь блоковской розовой раскрасавицей. Поверь, родная, что всякие трудности меня могут только разозлить, дело не в них. Гораздо хуже то, что это постоянно. Это трудно доходит, но это так. Пока я не верю, иначе будет совсем тяжело. Ведь теперешняя моя жизнь не имеет ни одной точки соприкосновения с таким мной, как ты меня представляешь и какой я есть. Вымереть и ждать пока родится новый? Какой-нибудь "туземец"?
Дусенька, прости, что расстраиваю тебя, но больше некому об этом написать. Ты ведь самая близкая у меня, сестричка моя.
(А все же — зачеркнуто) всю жизнь сосать всяческие абстракции, на них и выкормиться; не успевать из-за этого хлебнуть полной кружкой жизнь, а пить ее по капле, через соломинку — и все для того, чтобы вместо ожидаемого "фаустовского древа жизни" все предстоящие годы либо постепенно вымирать, либо жить воспоминаниями (о чем?). И вообще — жить прошлым либо жить вне времени и пространства нельзя.
Все что я пишу очень и очень тривиально, но невольно говоришь тривиальное "Ой!", когда получаешь оплеуху. Зое я говорил как-то перед отъездом: "Граф Монтекристо из меня не вышел, приходится переквалифицироваться на управдома". Но видно — даже не на управдома, ибо быть в Москве управдомом не так уж плохо, он с моей теперешней точки зрения просто неразличим от Монтекристо. Помнишь, еще в бытность в Университете, как невысоко ставил я преподавание в средней школе. Мне просто смешно сейчас об этом вспоминать. Ну, хватит об этом (зачеркнута целая строчка)…»
Это письмо говорит — и в явном виде, и между строк — о многом, оно заставляет задуматься об истинных корнях дальневосточного пессимизма Марка, о причинах его почти постоянного депрессивного состояния. Вникая в переписку Марка с близкими, я подчас не мог понять сути той безысходности, которой пронизаны некоторые его мысли и высказывания. Конечно, потеря любимой научной работы, удаленность от близких людей и своей девушки, малопригодное для духовного общения окружение, грубость офицерской жизни, местный убогий провинциальный быт — все это не могло внушать ему оптимизм^*. И тем не менее Марк не мог не понимать временности этого отчуждения от цивилизации. Обещая шаху за 10 лет обучить своего ишака разговаривать, Ходжа Насреддин разъяснял — за 10 лет либо шах умрет, либо ишак сдохнет. А ведь через 10 лет Марку было бы всего 35 лет! В чем же дело? Почему он, сжав зубы, не настроил себя на достаточно длительное ожидание перемены в своей судьбе? Почему уже через несколько месяцев службы в Хабаровске он впадает в состояние нарастающей депрессии?
Данное письмо заставляет задуматься о том, что депрессия Марка и его представление о безысходности проистекали не только от дальневосточной отчужденности, но крылись и в более общих обстоятельствах — глубоком разочаровании во всей системе идеологических ценностей, которые были вбиты ему в голову, в потере веры в справедливость советского общественного устройства в целом… Как иначе можно понимать этот эмоциональный выкрик:
«…всю жизнь сосать всяческие абстракции, на них и выкормиться… и все для того, чтобы вместо ожидаемого "фаустовского древа жизни" все предстоящие годы… постепенно вымирать…»?
Как иначе можно было сказать о своем неприятии «всяческих абстракций» в подцензурной переписке? Можно спорить о сути
«всяческих абстракций», о том, какой конкретный смысл вкладывал в эти два слова Марк, но очевидно — это то, чему его учили всю жизнь.
Думаю, речь идет не о математике и не об аэродинамике… О чем же тогда? О том, что содержалось в серьезном остатке его воспитания — советской идеологии. На Дальнем Востоке Марк внезапно осознал, что тиранство «всяческих абстракций» будет преследовать его не только в хабаровском военном гарнизоне, но везде и повсюду, он понял, что это — навсегда, что это —
«постоянно» (ключевое слово!)… В подцензурной переписке вряд ли можно было выразить выстраданное им понимание более сильно:
«Гораздо хуже то, что это постоянно. Это трудно доходит, но это так. Пока я не верю, иначе будет совсем тяжело».
Слова «трудно доходит» здесь ключевые! Марк подчеркивает этими словами, что до него «трудно, но дошло» — ему не будет места в этой жизни не только на Дальнем Востоке, но и повсюду в Советском Союзе. Он сопротивляется, он старается не верить в это, ибо «иначе будет совсем тяжело», но мысль эта не оставляет его…
Таким мне видится разрешение противоречия между чувством безысходности, овладевшим Марком на Дальнем Востоке, и пониманием им неизбежной временности своего пребывания в дальневосточной ссылке. Марк был человеком чрезвычайно тонкой духовной организации, он чувствовал, куда вся система неизбежно скатывается…
__________

В промежутке между 19 июля и 15 августа 1945 года Марк писем не писал — не до писем было. Авиасоединение, в котором он служил, входило в 10-ю воздушную армию 2-го Дальневосточного фронта и принимало непосредственное участие в боевых действиях Советско-японской войны в августе 1945 года. Письмо Марка от 15 августа короткое, но, по контрасту с письмом от 19 июля, вполне оптимистичное:
«Мои дорогие! Во-первых, поздравляю вас с победой. Только начали воевать — и уже до смерти перепугали японцев… Места здесь довольно красивые — кругом сопки… Что касается моей жизни — живу прекрасно. Здесь весело, даже веселее, чем на западе…»
Японцев, на самом деле, «до смерти перепугали» не советские войска, а две атомные бомбы, сброшенные американцами на Хиросиму и Нагасаки с интервалом в три дня; после Нагасаки, то есть 9 августа, японцы практически прекратили серьезное сопротивление на всех фронтах. Марк довольно прозрачно намекает, что находится в Маньчжурии^*, через ассоциацию с популярным старинным вальсом «На сопках Маньчжурии». Слова «здесь веселее, чем на западе» являются, конечно, иносказанием, аллегорией: на западе жизнь вошла в стандартное русло тоталитарного идеологического насилия, а здесь, на востоке, идет война, хотя бы на время открывающая шлюзы свободного человеческого сознания.
Это «живу прекрасно» нужно понимать, конечно, в ерническом смысле, тем не менее настроение у Марка на подъеме — победоносная война возрождает надежду на перемены к лучшему. Этим настроением пронизано и следующее письмо из Маньчжурии от 17 августа, написанное на «нежнейшей и воздушнейшей» японской или китайской бумаге:
«Живу весело. Вообще, когда в жизни появляется временной фактор (все равно, что это такое, лишь бы пропадало чувство окончательного обоснования и совершенной неизменности) — я сразу веселею. Из меня вышел бы, вероятно, полноценный профессиональный бродяга…
Люди не моего характера весьма увлечены прелестями местной природы (намек на любовные похождения офицеров; следует, вероятно, читать "увлечены прелестями местных девиц". — Ю. О.). Я же удовлетворяюсь тем, что любуюсь сопками и ношу портянки из японского флага…»
После этого вполне оптимистичного письма наступил месячный перерыв в переписке — по-видимому, авиачасть в это время перебазировалась из Маньчжурии на прежнее место под Хабаровск и Марку было не до писем. Вернувшись на базу в Хабаровске, он пишет в Новогиреево свое последнее короткое письмо на полутора блокнотных страничках, датированное 25 сентября 1945 года. Вот его полный текст:
«Мои дорогие! Очень давно не писал уже вам. Все время ожидаю каких-нибудь изменений, поэтому и не пишу пока.
Собираюсь поехать в… (неразборчиво), на Южный Сахалин. Приятная прогулка. Здесь у меня (никаких изменений — зачеркнуто) ничего нового нет. Как жил, так и живу… Пару дней провалялся в кровати. Болезнь была весьма авантюрная. Просто немного "гитарных ран".
Имел одно письмо от Бетти (давным-давно), больше не получал. Папа тоже писал. Он интересуется, скоро ли я поеду в Москву. Очень странно здесь слышать подобные варианты путешествий. Даже смешно — как полет на Луну.
Ну, вот и все, что вкратце можно о себе написать. Дусенька, не обижайся, что пишу кратко. Ведь письма другого характера (например, лирические, философские, юмористические, драматические, трагические, поэтические и т. д.) требуют определенного настроения…
Крепко-крепко целую всех, Мара.
Приписка: Адрес у меня прежний».
Когда родственники получили это письмо, Марка уже две недели как не было в живых. Впоследствии его близкие перечитывали письмо много раз — ведь оно последнее. Искали признаки надвигающейся трагедии и… не находили их. Да, письмо невеселое, но и не мрачное, а скорее, как пишет сам автор,— без «определенного настроения». Оно не содержит острых новостей, кроме сообщения о предполагаемом перебазировании авиачасти на Южный Сахалин, что ничего принципиально не меняло в жизни Марка, а при его склонности к любым переменам, скорее взбадривало, чем подавляло. Кроме того, человек с суицидными настроениями не спешит информировать родственников — «Адрес у меня прежний».
__________

Мы не раз обсуждали с моим двоюродным братом Лёней сомнительную версию самоубийства Марка. Вот что он мне рассказывал в письме от 27 июня 1999 года:
«Еще раз обдумывая обстановку тех лет, прихожу к мысли о возможной инсценировке самоубийства. Кому нужен был офицер, член партии, который рвется обратно в Москву, когда нужно осваивать Сахалин, Курилы и т. д.? Его мысли, видимо, были известны начальству. Быть может, и некоторые его письма направлялись в спецчасть. Он не получал Зоиных писем, а она писала. Значит, писала так, что их нельзя было ему читать (?!). Не исключено, что он попал "под колпак". Потом последовал запрос в верха, что делать с ним при таком настрое? Ответ сверху понятен…
В Архиве мне сказали, что его дело имеется и мне его можно посмотреть, но там причина смерти также не упоминается. Все обстоятельства якобы имеются в другом месте, за семью печатями — в архиве 10-й воздушной армии. В разделе архива “Потери офицеров” нашли его карточку, но сведения в ней завершаются июнем 1945 года…
Понимали ли какого Человека они отправили на тот свет? И в МГУ, и в Жуковке профессора видели в нем будущую звезду в науке… Пока больше писать не могу…»
Эти предположения, на самом деле, есть четкий и реальный сценарий происшедшего — Марк стопроцентно был под постоянным наблюдением спецслужб, его переписка прочитывалась и анализировалась, а его начальство прекрасно знало о «нездоровых» настроениях молодого офицера.
Почти все сведения о гибели Марка шли от одного человека — заместителя командира дивизии по политической части полковника Григория Абрамовича Рейфа. Его многочисленные, пространные письма Иде Исаевне Стерниной составляют значительную часть моего архива документов по делу Марка. Ида тоже послала много писем полковнику — она цеплялась за эту переписку как за последнюю ускользающую связь с любимым братом, и нужно отдать должное Григорию Абрамовичу — он понял эту свою миссию и длительное время поддерживал переписку с Идой, пытаясь облегчить ее страдания бодрыми сентенциями о пользе деятельной жизни. Мы здесь приводим выдержки из писем полковника Рейфа, относящиеся к существу дела, за которыми следуют наши комментарии. Вот выдержки из его первого письма от 4 марта 1946 года:
«Здравствуйте тов. Стернина!
Дважды командир сообщал о судьбе тов. Шмерлинга, но письма ему от Вас и его друзей продолжают поступать — поэтому решил написать Вам сам.
12 октября 1945 г. в 7 ч. утра тов. Шмерлинг у себя в комнате покончил жизнь самоубийством, выстрелом в висок.
В своих записках, их было три — командиру, соседу, девушке в Москву, он просил простить его за неприятность, которую он причиняет этим актом и объясняет свой поступок "черной скукой", отсутствием "жизненной нити" и т. п. пессимистичными мотивами.
Тов. Шмерлинг работал в нашей части около 5 месяцев, работал хорошо, от общественной работы не отказывался, уважением товарищей, командира, подчиненных пользовался. В беседах — служебных, частных — настроений нездоровых, неправильных не высказывал, что, возможно, объяснялось его характером — несколько скрытным и замкнутым.
Его смерть была для нас неожиданной, ибо обстановка, условия его работы и жизни не давали повода и основания к потере не только служебной, но и жизненной перспективы, к неудовлетворенности, к "черной скуке" (я имею в виду, конечно, условия того места, района, края, где он и мы все работали, работаем и будем работать). Видно, эта болезнь пришла с ним из среды до академической или академической…
Записку девушке в Москву командир отправил с первым сообщением… Вещей у него не осталось… Похоронен он в Хабаровске…
Желаю вам, его родным, близким, друзьям мужественно перенести эту весть.
Г. Рейф. Полевая почта 65343».
Странное письмо — жуткая, почти натуралистическая оголенность трагедии и неправдоподобие фактов, человеческое сочувствие и сухая казенная риторика…
«Дважды командир сообщал о судьбе тов. Шмерлинга» — кому сообщал? Почему никто эти сообщения не получил? Почему и сейчас, через почти 80 лет, следов этих сообщений не найдено?
Почему замполит не прислал или не передал родственникам хотя бы копии сообщений командира? Командир был обязан в первую очередь написать отцу погибшего офицера, адрес отца был командиру известен, отец никуда не выезжал со своего постоянного места жительства в Сорочинске до конца апреля 1946 года, но он никакого известия из воинской части не получил и умер в Москве, так и не узнав о судьбе сына. Если, предположим, письма отцу не дошли, командир был обязан сообщить о смерти офицера в ближайший военкомат и попросить лично передать отцу эту весть. Почему он этого не сделал? Те же вопросы возникают относительно писем другим родственникам Марка и писем его невесте Зое, если таковые были. Политрук утверждает: «Записку девушке в Москву командир отправил с первым сообщением…», но Зоя ни записку, ни сообщение не получила, ничего о случившемся не знала и через полгода после смерти Марка продолжала писать ему любовные письма…
Какое-то таинственное, тотальное исчезновение всех без исключения писем, якобы дважды отправленных командиром авиадивизии по разным адресам — родственникам и девушке погибшего офицера. Невольно возникает единственное возможное объяснение: никаких писем не было и никому из родственников командир части о смерти своего офицера не сообщал! Почему не сообщал — об этом позже…
Весьма странным выглядит также список адресатов предсмертных записок Марка. Зная Марка, трудно поверить, что он, тщательно подготовившись свести счеты с жизнью, из всех близких написал записку только любимой девушке, но не озаботился написать хотя бы краткие прощальные письма отцу, своим любимым сестрам и племяннику — такое просто в голове не укладывается.
Неправдоподобность истории с исчезнувшими письмами командира и сгинувшими в небытие предсмертными записками политрук компенсирует претендующими на бытовую достоверность жуткими подробностями смерти Марка (из письма Иде Стерниной от 20 июня 1946 года):

«Вы уверены, что этот акт он совершил в порыве отчаяния, в состоянии аффекта. Нет. Я видел его комнату, я вошел в нее почти первый, читал оставленные документы и могу сказать, что умер он, обдумав этот шаг. Он оставил записку служебного содержания; что надо сделать с таким-то самолетом, что сделать с горючим, как быть с инструментом и т. д. Он указал, что продать и кому выплатить долги. Долги небольшие по 100 р., по 80 р.
Он снял с кровати постель, шубы, чтобы не запачкать ее кровью. Он почти сам подготовил себя к погребению, т. е. снял сапоги, одел чистые носки, снял ремень… Он уничтожил все письма, всё ненужное… Оставленные записки — короткие, написаны почти спокойным почерком, стиль записок шутливо-деловой…»

Все эти литературные изыски Григория Абрамовича Рейфа не подтверждаются ни одним другим источником — ни официальным, ни частным. Даже пар-
торг части, в которой служил Марк, в своем полуофициальном письме сестре Марка Бетти Шмерлинг ни словом, ни намеком не упоминает самоубийства. Вот это письмо без сокращений:
«Полевая почта 65343. 30 марта
1946 года.
Уважаемая Бетти Исаевна! Получил Ваше письмо, датированное
26.02.46 года на имя Вашего брата Шмерлинга Марка Исаевича, который служил в нашей части старшим техником (??? — Ю. О.) лейтенантом.
Вы в своем письме к брату (у парторга даже мысли не возникает  о  незаконности  чтения чужих писем! — Ю. О.) вполне законно (о законе вспомнил парторг! — Ю. О.) выражаете беспокойство, хотя о случившемся командованием части было сообщено дважды (кому было сообщено? — обратите внимание, что эта версия о двукратном сообщении муссируется постоянно без упоминания адресатов. — Ю. О.).
Я как парторг части считаю своим долгом еще раз сообщить Вам, Бетти Исаевна:
Марк Исаевич погиб 12 октября 1945 года и похоронен в г. Хабаровск. Командование части выносит Вам и Вашей семье чувство глубокого соболезнования и разделяет вместе с Вами ту тяжелую утрату, которую Вы переживаете.
С уважением к Вам… (Подпись неразборчива)».
Вот, собственно говоря, и вся документальная часть этой истории — несколько писем Марка, несколько личных писем комиссара авиадивизии сестре Марка Иде и одно полуофициальное письмо парторга авиачасти сестре Марка Бетти.

Обстоятельства трагической гибели Марка Шмерлинга до сих пор не выявлены, надежда на их прояснение тает, архивы полностью не раскрыты, раздаются призывы вообще их уничтожить и забыть все старые могилы времен сталинщины — уж очень много их, со всеми не разобраться. Но у Марка и могилы нет… Как и все, я не знаю и, вероятно, никогда не узнаю, куда скинули его тело…
Однако в одном уверен: Марка убили в гарнизоне воинской части Полевая почта 65343 10-й воздушной армии Дальневосточного фронта, где он служил. Кто исполнитель или исполнители, как убили, за что убили — не знаю, но что убили и постарались скрыть труп — это ясно!
Версия самоубийства не проходит по нескольким признакам. Последнее его письмо от 25 сентября 1945 года, как и многие предыдущие письма, грустное, но не отчаянное. Он пишет иносказательно, что его часть переводят на Южный Сахалин, захваченный СССР в результате нападения на Японию, грустно иронизирует по этому поводу, равно как и относительно гипотетической поездки в Москву, равнозначной полету на Луну. Не конкретизируя, пишет об ожидании перемен, просит сестру не обижаться на краткость письма… В письме нет предсмертного настроения, нет ни единого намека на какие-то новые обстоятельства, не оставляющие ему никакого выхода, кроме… И вдруг, через две недели, 12 октября 1945 года, по версии политрука авиасоединения, Марк кончает жизнь самоубийством… Что могло произойти в эти две недели, чтобы талантливый, молодой и здоровый человек, выпускник военной академии, в мирное время после победы, на первом году своей самостоятельной работы (хотя бы и нелюбимой!) застрелился? Как мог на это решиться в течение тех двух роковых недель интеллигентный, целеустремленный, добросердечный и отзывчивый человек, у которого есть страдающий за него отец, любящие его до беспамятства близкие, есть любимая и любящая его девушка? Мы не знаем и не допускаем появления таких тяжких новых обстоятельств, которые могли бы привести такого человека, как Марк, к безумному решению…
Версия о неожиданном известии о переводе авиачасти на Сахалин, как причине самоубийства, не работает — Марк знал об этом переводе еще до написания последнего письма и не считал Сахалин значительным ухудшением по сравнению с хабаровской дырой, а дальше Сахалина не пошлют — некуда… Я думаю, что склонного к переменам Марка перевод на Сахалин должен был скорее взбодрить, чем угнетать.
Версия о получении письма от Зои с отказом от дальнейших отношений не годится по двум причинам. Во-первых, ее письма не доходили до Марка — они задерживались садистами-церберами из спецчасти. Во-вторых, если даже предположить, что одно из ее писем случайно (или в порядке садистского издевательства) достигло его именно в период между 25 сентября и 12 октября, то оно не могло содержать ничего такого, что вызвало бы столь катастрофическую реакцию. Мы располагаем копией более позднего письма Зои от 26 марта 1946 года, когда она еще не знала о смерти Марка. Вот выдержки из того письма:
«Марик, родной! Все-таки не могу не писать. Где-то в глубине теплится надежда, что раньше или позже ты получишь мои письма…
У меня сейчас очень тяжелое время: начинается распределение на работу. Выбор очень большой: весь Союз, начиная от Кенигсберга и кончая портом Дальним. Но что мне выбирать, когда сердцем меня тянет туда, где ты,— все равно Курильские острова, Сахалин или Северный полюс.
Марк, я знаю, что писать это тебе — значит потерять всякую скромность, гордость… И поверь, мне страшно тяжело, что я почти навязываюсь, ведь я знаю, что ты не хочешь, чтобы я туда ехала к тебе, ты считаешь, что не имеешь права "калечить" мою жизнь. Но как мало ты веришь в меня! Я не могу тебе много писать, я всегда боялась громких слов, а здесь мне приходят на ум именно они…
И вообще, так горько и тяжело у меня на душе, что вместо слов одни слезы выводятся на бумаге…»
Бедная девочка, она словно предчувствует трагический финал своей любви. Скорбная повесть о двух влюбленных, жаждущих простого, бесхитростного счастья — быть вместе, но свирепо разлученных навсегда садистским бесчеловечным режимом, —
«нет повести печальнее на свете…». Нет, не могла эта девушка довести своего любимого до самоубийства. Напротив, даже сам факт ее существования был для Марка мощным стимулом к жизни.
Таким образом версия самоубийства, на мой взгляд, придумана, чтобы скрыть истинное преступление и, подкинув ее родственникам, заставить их замкнуться и молчать. Поведение командования авиачасти, состояние доступных архивных материалов определенно и однозначно подтверждают этот вывод.
Почему командование авиачасти и 10-й воздушной армии не сообщило отцу и родственникам официально и немедленно, то есть в середине октября 1945 года, о смерти своего офицера? Почему не сделало это заказным уведомительным письмом, телеграфом, по военной телефонной связи, через военкомат, нарочным — любым другим вполне доступным цивилизованным способом, а вместо этого задним числом рассказывало басни о «двукратном сообщении», которого никто и никогда не получал? Почему командование авиачасти не отправило надлежащим образом труп офицера его родственникам для захоронения по их желанию? Почему командование авиачасти не сообщило родственникам официально и немедленно о месте его захоронения? Почему комиссару авиачасти потребовалось почти полгода, чтобы сочинить личное (неофициальное) письмо родственникам о гибели подчиненного ему офицера, и почему его информация о месте захоронения оказалась ложной? Почему командир части так и не ответил на запросы Иды Стерниной о судьбе ее брата? Почему ни в одном официальном документе нет ни слова о самоубийстве?
Даю несложные и довольно очевидные модификации общего ответа на эти вопросы: потому что командование пыталось скрыть и замазать факт убийства офицера, старшего лейтенанта своей части, тянуло время и обрабатывало свидетелей убийства, скрывало труп от возможной экспертизы, запрашивало у вышестоящих инстанций санкции на сокрытие преступления, нервничало и дергалось, опасаясь непредвиденных действий родственников. Не зная конкретных деталей всей этой преступной и аморальной деятельности командования авиачасти, могу лишь констатировать, что вся операция была проведена ими вполне успешно, без потерь — и концы в воду! Никто не наказан, все получили очередные ордена и воинские звания, ничего не вышло наружу, сор остался в избе, в официальных архивных документах ни слова о происшествии — тишь да гладь…
Это чудовищно, это не укладывается в голове! В каком еще человеческом обществе, в каком государстве, в какой стране может случиться такое? В мирное время в воинской части, в тесном офицерском общежитии погибает инженер-механик, старший лейтенант, и его начальство не только не сообщает о трагедии отцу и близким родственникам погибшего, но в течение полугода скрывает этот факт, боится огласки, а потом сочиняет для родственников басню о самоубийстве и опять юлит, избегает расследования, замазывает и скрывает факты? Замазывает и скрывает так, что и сегодня, через 75 с лишним лет, родственники не знают, что же случилось с их любимым человеком 12 октября 1945 года на далекой авиабазе под Хабаровском…
Нелюди, что ли, окружали нас в той стране? Или люди-убийцы? Да, мы жили среди убийц — вот ведь в чем дело!
Я сознательно избегаю муссировать антисемитскую составляющую трагической судьбы Марка Шмерлинга, хотя она здесь явно присутствует. В 1945 году советский государственный антисемитизм приобрел вполне организованные формы. Судя по некоторым воспоминаниям, военно-воздушные войска, вероятно в силу более высокого образовательного уровня, лидировали в антисемитских проявлениях. История отзыва Марка из исследовательской «реактивной группы» ВВА им. Жуковского и его отправка на службу в далекий авиационный гарнизон явно отдает юдофобским душком. Столкнулся ли он с этим душком в тамошней офицерской среде и сыграло ли это роль в его смерти, мы не знаем. Впрочем, повторяю, история гибели Марка достаточно вопиюща и без антисемитской составляющей…
Я смотрю на последние фотографии Марка, молодого, красивого человека с высоким лбом и спокойным вдумчивым взглядом, и думаю без всякого преувеличения и пафоса: вероятно, человечество потеряло потенциального ученого масштаба нобелевского лауреата. Многие ценили гигантскую силу его ума, знали, что он, «как ссыльный небожитель», видит больше и дальше, чем окружающие, понимали, что его необыкновенный «хрустальный» талант нужно оберегать от тупой «железной» силы. Не уберегли… Кровавыми железными сапогами разбили и затоптали бесценный хрустальный сосуд…
Преступный сталинский режим не только убил Марка Шмерлинга — талантливейшего человека, подававшего надежды стать звездой советской науки, — но и с садистским издевательством вынудил семью стыдливо скрывать обстоятельства его смерти, превращая это сокрытие в некую негласную семейную традицию.
Мы настоящим очерком намерены вдребезги разбить эту навязанную нам подлую традицию. Мы не позволим вычеркнуть нашего выдающегося современника и близкого нам человека — Марка Исаевича Шмерлинга — из памяти потомков, мы преклоняем колени перед его прекрасной жизнью и трагической смертью…