Прежде всего обращу внимание читателей на замечательную совместную, пушкинско-гоголевскую оценку духовно-политического, государственного института монархии в целом..
Н. В. Гоголь, касаясь монархического устроения России и приводя трезвое мнение по этому поводу самого Пушкина, отмечал: «Как умно определял Пушкин значение полномощнаго Монарха!.. "Зачем нужно, говорил он, чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон — дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и не братское. С одним буквальным исполнением закона не далеко уйдешь, нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти…
Государство без полномощного Монарха то же, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все музыканты, но, если нет среди них одного такого, который бы движением палочки всему подавал знак, никуда не пойдет концерт… блюдет он общий строй, всего оживитель, "верховодец верховного согласия". Как метко выражался Пушкин! Как понимал он значенье великих истин!..»¹.
И далее Гоголь, исходя из такой мудрой пушкинской позиции, продолжает, излагая уже и собственный взгляд на монархию как таковую — в лице непосредственно Российского Самодержца: «…страницы нашей истории слишком явно говорят о воле Промысла: да образуется в России эта власть в ее полном и совершенном виде. Все события в нашем отечестве, начиная от порабощения татарского, видимо клонятся к тому, чтобы собрать могущество в руки одного; дабы один был в силах произвесть этот знаменитый переворот в государстве, всё потрясти и, всех разбудивши, вооружить каждого из нас тем высшим взглядом на самого себя, без которого невозможно человеку разобрать, осудить самого себя и воздвигнуть в самом себе ту же брань всему невежественному и темному, какую воздвигнул Царь в своем государстве; чтобы потом, когда загорится уже каждый этой святой бранью и всё придет в сознание сил своих, мог бы также один, всех впереди, с светильником в руке, устремить, как одну душу, весь народ свой к тому верховному свету, к которому просится Россия»².
Другое дело (и об этом здесь следует сказать обязательно), что необходимо четко отделять самый принцип монархии как таковой, ее потенциальные возможности доброго мiроустроения — от той, искаженной ее формы (чреватой общественными кризисами), в которой она именно и существовала в России в течение, например, XVIII века, — подмятая, по сути, верхами служилого дворянства. Об этом, в частности, в свое время верно заметил И. Солоневич: «Те курсы истории, которые мы учили в наших гимназиях образца 1910 года были почти сплошным обманом [классического либерального толка. — д. Г. М.]. Нам не сказали самой важной вещи: крепостного права в России не было, пока была жива монархия, и оно было введено только после того, как монархию удалось заменить порнократией — ибо ни Екатерины, ни Елизаветы никакой властью не были: были только вывеской, под прикрытием которой дворянство попыталось перестроить Россию по польскому образцу: белая и черная кость, шляхта и быдло. И первый же законный монарх [после серии предшествовавших дворцовых переворотов XVIIIго же столетия. — д. Г. М.] — Павел I был убит за первую попытку ликвидации этого всероссийского позора. И за ликвидацию его был убит его внук»³.
По сути, «позором» России считал крепостное право и Император Николай I, однако, так и не решившийся разворошить это старое и особенно страшное тогда (из-за явного противления дворян-крепостников) гнездо…
…Поначалу «декабристские» идеи, совершенно чуждые подобному взгляду на Российскую государственность, как уже говорилось, находили известную поддержку у части общества — в том числе и у Пушкина. Однако с ростом жизненного опыта у него достаточно скоро наступило необходимое духовное отрезвление. Став убежденным государственником-монархистом, он — со все более нараставшей в нем лушевной брезгливостью отзывался о демократических началах в обществе, замешанных по большей части на эгоистическом индивидуализме — причем, как правило, с подспудной атеистической подоплекой.
Так, Пушкин, упоминая о Франции — в заметке «Об «истории поэзии» Шевырева», без всяких обиняков называет существующую там демократическую форму правления попросту (и напрямую!) «отвратительной» — вот его слова: «Франция, средоточие Европы, представительница жизни общественной, жизни всё вместе эгоистической и народной… Народ (der Herr Omnis⁴) властвует [в ней] со всей отвратительной властию демократии. — В нем все признаки невежества — презрение к чужому, une morgue pétutante et tranchante⁵ etc.»⁶.
Касаясь же чуть позднее — в одной из своих литературно-критических статей 1836 г. — сущности демократического
«уложения» (то есть — системы власти), например, в Америке, Пушкин не менее резко утверждал, что «среди «глубоких умов» прежнее, мало осмысленное уважение к этому плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства, со стороны избирателей алчность и зависть, со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принуждённый к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой: такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами»⁷.
О том, что народ, не имеющий «дворянства» (как сословия, как необходимо ответственной и наиболее образованной части общества, сохраняющей своего рода традицию нации, а потому и отрицающей всякую «демократию»), не может, по сути, претендовать на подлинное величие, — об этом поэт говорил не раз. И эту свою идею (связанную также и с мыслью о подлинном патриотизме) он весьма точно выразил в одной из неоконченных статей («болдинского» периода) — в материалах 1830 года, где им было сказано следующее:
«Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял я с кем бы то ни было демократической ненависти к дворянству. Оно всегда казалось мне необходимым и естественным сословием великого образованного народа. Смотря около себя и читая наши летописи, я сожалел, видя, как древние дворянские роды уничтожились, как остальные упадают и исчезают, как новые фамилии, новые исторические имена, заступив место прежних, уже падают, ничем не огражденные, и как имя дворянина, час от часу более униженное, стало наконец в притчу и посмеяние разночинцам, вышедшим во дворяне, и даже досужим балагурам!
Образованный француз иль англичанин дорожит строкою старого летописца, в которой упомянуто имя его предка, честного рыцаря, падшего в такой-то битве или в таком-то году возвратившегося из Палестины, но калмыки не имеют ни дворянства, ни истории.
Дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим. И у нас иной потомок Рюрика более дорожит звездою двоюродного дядюшки, чем историей своего дома, т. е. отечества»⁸.
Явным сожалением о постепенном уходе былой «боярской» и дворянской России в, увы, наступавшее историческое небытие отмечены и строки Пушкина в небольшом фрагменте незаконченной им сатирической поэмы «Родословная моего героя», где он говорит:

К концу жизни, постепенно всё более и более духовно трезвея, поэт становился и всё более промонархически настроенным, о чем говорят нам прямые свидетельства близких ему лиц. Так, судя по «Запискам» А. О. Смирновой-Россет, он говорил, что само «слово «демократия» в известном смысле, представляется мне бессодержательным и лишенным почвы»⁹.
Так был ли Пушкин — этот аристократ духа — «царистом?»
Да, был! Он постепенно шел к этому, и в итоге — стал им… Решительным монархистом!¹⁰
И не зря В. А. Жуковский в письме к отцу А. С. — С. Л. Пушкину (от 15 февраля 1837 г.), рассказывая тому о последних, «после-дуэльных» днях его сына, приводил, в частности, и такие предсмертные слова поэта о Государе: «Скажи [Ему], что мне жаль умереть; был бы весь Его»¹¹. И подтверждение тому, что столь искренний порыв поэта был вполне оправдан и вполне искренен, можно найти также в воспоминаниях его ближайшей доброй знакомой — А. О. Смирновой-Россет — в рассказе о том, как близкий ее приятель Николай Киселев был у Императора Николая I-го в тот самый момент, когда Государь получил записку о предсмертном состоянии Пушкина в результате его дуэли с Дантнсом. «Он [Киселев] видел Государя 28-го числа, и был поражен его мрачным и раздраженным видом.
В присутствии Киселева принесли записку от [врача] Арендта с известиями о Пушкине. Его Величество сказал Киселеву: "Он погиб; Арендт пишет, что он проживет еще лишь несколько часов, и удивляется, что он борется так долго. Что за удивительный организм был у него! Я теряю в нем самого замечательного человека в России". На лице Государя отражалось такое огорчение, что Киселев удивился, — он не думал, что Государь так высоко ценит Пушкина»¹².
Что ж, верно, и Император понимал, что Пушкин — как отмечал в своем письме Великому Князю Михаилу Павловичу приятель поэта, князь П. А. Вяземский — «никоим образом и не был ни либералом, ни сторонником оппозиции в том смысле, какой обыкновенно придается этим словам. Он был глубоко, искренне предан Государю, он любил Его всем сердцем, он чувствовал симпатию, настоящее расположение к Нему. В своей молодости Пушкин нападал на правительство, как всякий молодой человек, [ибо] такою была и эпоха, и молодежь, современные ему. Но он был не либерал, а аристократ — и по вкусу, и по убеждениям. Он открыто бранил падение прежнего режима во Франции, не любил июльского правительства и сочувствовал интересам Генриха V¹³. Что касается восстания Польши, то его стихи могут дать истинную оценку его якобы «либерализму»… это исповедание его политических убеждений…
Он был противником свободы печати не только у нас, но и в конституционных государствах. Его талант, его ум созрели с годами, его последние и, следовательно, лучшие произведения: «Борис Годунов», «Полтава», «История Пугачевского бунта» — монархические»¹⁴.
Поэтому-то — по выяснении сугубо монархического настроя Пушкина — Государь и расстался с поэтом (после известной встречи их в московском Кремле) вполне дружески…
И недаром вечером того же дня, встретившись на балу с графом Блудовым, Николай сказал ему: — Знаешь, я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России? — С кем же? — поинтересовался тот.
— С Пушкиным, — ответил Государь¹⁵…
И тут Николай был абсолютно прав. Причем, прежде всего, с точки зрения государственно-политической, ибо Царь был именно «государственником» и не мог не заметить сходства в этом отношении позиции поэта со своей собственной.
Пушкин, как и сам Николай, как и все ближайшие пушкинские приятели, был, безусловно, тоже государственником-«имперцем» и иным в ту пору — то есть, по сути, тогдашним анти-общественно настроенным либералом — быть уж никак не мог. Ведь именно «империя», имперская государственность и являлись тогда формой предельной стабильности, наибольшей крепости и мощи государства, что, разумеется, было понятно Пушкину. Никакого сомнения или несогласия не вызывали у него и действия Империи в отношении «малых народов» (как и прежде, продолжавших жить на своих исконных землях, волей истории оказавшихся в имперских границах) — поскольку все необходимые жизненные права проживавших там были вполне обеспечены. Если же тут возникали какие-то проблемы, то Пушкин вполне мог выразить и свое протестное мнение — так было, когда он выступал против дальнейшего закрепощения крестьян, например, в тогдашней Малороссии.
Не мог иначе смотреть он на всё это, потому что был внутренне глубоко порядочным человеком — человеком чести! Да, собственно говоря, он был так и воспитан с детства. С одной стороны — в любви к самой России (с ее имперской стабильностью) и, соответственно, в уважении к ее же имперской власти, но с другой — в любви к свободе как неотъемлемой части любого ответственного пред Богом и обществом человека.
И, уверен, именно такое отношение Пушкина к понятию свободы и помогло ему переболеть ее соблазнами, преодолев их — и дешевку «запредельной» «революционности» (в юные годы — по юношески же и воспринимаемой), и соблазны либерализма наихудшего образца (выдаваемые зачастую за «гуманизм», но всё равно замешанного на воспоминаниях о «Великой французской»), — на что поэтом и был тогда же дан жесткий отпор (в связи с польским бунтом 1831 года).
…В течение всего последнего десятилетия своей жизни Пушкин неизменно сохранял предельно уважительное отношение к Николаю, и недаром мы встречаем в одном из его писем 1834 года слова о том, что Император Николай I: «…доныне был более моим благодетелем, нежели Государем… ничто не изменит чувства глубокой преданности моей к Царю и сыновней благодарности за прежние Его милости»¹⁶.
К сожалению, Царь, будучи, прежде всего, политиком и не особо разбираясь в тонкостях отношений с творческими натурами, не счел желательным в дальнейшем, так сказать, «переформатировать» саму оценку личности и политических взглядов Пушкина, имевшуюся у Государева же ставленника Бенкендорфа. Тот же, увы, был весьма в общем недалеким и достаточно примитивно мыслившим «чиновником», хотя лично и храбрым воином — и даже, можно сказать, героем войны 1812 года.
Но как раз такой двойственный характер внутренней политики и был типичен для Николая I, а это в итоге не могло не сказаться как на судьбе всей страны, так и того же Пушкина, до самой кончины последнего считавшегося Бенкендорфом всего-навсего опасным «либералом» — и не более того¹⁷. Что притом вовсе не мешало Царю говорить о Пушкине — как об «умнейшем» и даже «замечательнейшем» человеке в России…
…Пушкинская трезвая государственническая позиция неоднократно вспоминалась поздней — в трудах наших философов, политологов, публицистов (прот. Иоанн Восторгов, В. Розанов, Л. Шестов, С. Франк, Ив. Ильин и мн. др.).
Вот как, например, характеризовал революционную историческую катастрофу всей «законной» российской государственности известный наш мыслитель и публицист Ив. А. Ильин: «…крушение монархии было крушением самой России, отпала тысячелетняя государственная форма, но водворилась не "российская республика", как о том мечтала революционная полу-интеллигенция левых партий, а развернулось всероссийское бесчестие, предсказанное Достоевским, и оскудение духа, а на этом духовном оскудении, на этом бесчестии и разложении вырос государственный Анчар большевизма, пророчески предвиденный Пушкиным, — больное и противоестественное древо зла, рассылающее по ветру свой яд всему мiру на гибель»¹⁸.
В связи с этим Ив. Ильин делает и более общий вывод о том, что в 1917 г. часть русского народа впала «в состояние черни2 (о которой, в связи с ее бездуховностью, нередко — и с таким глубочайшим презрением — вспоминал Пушкин), а история человечества показывает, что чернь всегда обуздывается деспотами и тиранами. В этом году… русский народ развязался, рассыпался, перестал служить великому национальному делу — и проснулся под владычеством интернационалистов. История как бы вслух произнесла некий закон: в России возможны — или единовластие, или хаос; к республиканскому строю Россия неспособна. Или еще точнее: бытие России требует единовластия — или религиозно и национально укрепленного единовластия чести, верности и служения, т. е. монархии, или же единовластия безбожного, бессовестного, бесчестного, и притом антинационального и интернационального, т. е. тирании»²⁰.
И в этом Ив. Ильин был вполне согласен — не с обманно в свое время «по-большевицки» «советизированным», но с нашим — подлинным, русским Пушкиным! И если свои определенно монархические взгляды на сущность и характер подлинно русской власти Пушкин подтвердил сам, то об истинной его русскости в свое время хорошо сказал архимандрит Константин (Зайцев): «…Ни разу не перешагнув русской границы, Пушкин был европейцем большим, чем каждый отдельно взятый европеец, ибо второй родиной для него были одинаково и Германия, и Франция, и Англия, и Испания, и Италия…
Но везде и всегда он оставался русским… по той памяти сердца, которая крепче всего определяет народную принадлежность. Он был русским в самой сердцевине своего духа. Он сумел сохранить, вопреки атмосфере европеизма, привычно его окружавшей и им самим источаемой, русскую душу, созданную Киевом и Москвою, ту самую душу русского человека, свойством которой является потребность иметь глаза устремленными к Небу, и мерилом Правды — неизменно имеющую устремленность к Царствию Божию, уже здесь, на этой грешной земле, Церковью являемому»²¹.
Естественно, что при таком душевном строе, действительно свойственном Пушкину, ему в конце концов оказались глубоко чужды демократические формы общественной жизни, замешанные по большей части на эгоистическом индивидуализме, причем неважно — с подспудным ли, или с откровенно открытым — но всегда присутствующим при этом злобесным богоборчеством с его жалкой человеческой гордыней.
__________