Книжно-Газетный Киоск


3. «Я ШЕСТЬ ЛЕТ НАХОЖУСЬ В ОПАЛЕ»,.. И ВОТ — «РАДОСТНАЯ НАДЕЖДА»…

Еще весной 1820 г. Пушкин был вызван к генерал-губернатору Петербурга графу Милорадовичу в связи с рядом появившихся пущкинских эпиграмм (на генерала Аракчеева, на архимандрита Фотия и даже на самого Императора Александра I). Дело грозило автору ссылкой в Сибирь или заточением в Соловецкий монастырь. Однако благодаря заступничеству Карамзина Пушкин отправился не на Север, а на Юг: его определили чиновником в Молдавию — в Кишинев, к генералу Инзову.
Однако появился он там не скоро — только 21 сентября. Все же летние месяцы Пушкин «пропутешествовал»: сначала Киев, затем Азов (Таганрог) и западная оконечность Кавказа, далее Крым (Керчь, Феодосия, Гурзуф, Бахчисарай, Симферополь). И лишь затем — Кишинев…
В следующем году Пушкин подобным же образом разъезжает по Молдавии, а в конце его — посещает Одессу.
Романтические путешествия — и романтическая поэзия… В 1822 г. — поэмы «Кавказский пленник» и «Братья разбойники», в 1823 — в мае в Кишиневе начат «Евгений Онегин», в 1824 — написана поэма «Бахчисарайский фонтан».
Всё шло ни шатко, ни валко, и в общем было вполне терпимо — когда Пушкин «по молодости» совершил абсолютно недопустимую (в его качестве «ссыльного» чиновника) глупость, сообщив в одном из писем из Одессы в Москву (В. Кюхельбекеру) о своем якобы увлечении «атеистическими учениями». И хотя для самого поэта всё это было лишь очередными «играми нашими девичьими» и поводом побахвалиться в очередном письмеце приятелю-лицеисту, но не так смотрело на это правительство…
Письмо было вскрыто московской полицией — и тут же последовал правительственный ответ: «находящегося в ведомстве Государственной коллегии иностранных дел коллежского секретаря Пушкина уволить вовсе от службы», и перевести Пушкина на жительство в родовое имение Михайловское Псковской губернии с тем, чтобы находиться ему там под особым надзором местного начальства…
В Михайловском Пушкин проводит еще два ссыльных года. Создает порядка ста произведений (в том числе — центральные главы «Евгения Онегина» и замечательного «Бориса Годунова»), а потому — слава Богу за эту очередную ссылку! Кроме того, она основательно прочистила ему мозги относительно всевозможных «декабристских фантазий» и реально предохранила его от участия в «14 декабря».
Итак, не было счастья — да несчастье помогло…
И Пушкин, чувствуя себя никак не связанным с движением «декабризма», начинает постепенно нащупывать почву для возможного примирения с властью: он теперь — иной, да и Государь ведь теперь тоже — новый.
Почему бы — и нет?

Уже в письме от 20 января 1826 г. Пушкин пишет Жуковскому: «… Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря [т. е. с «декабристами»] связей политических [выделено мной. — д. Г. М.] не имел… Теперь положим, что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы)… Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мною правительства etc…
Я наконец был в связи с большою частью нынешних заговорщиков.
Покойный Император, сослав меня, мог [однако] только упрекнуть меня [тогда] в безверии…»1
Но, продолжает поэт (с нестерпимым желанием избавиться от своего положения ссыльного и, по сути, с просьбой к Жуковскому как-то походатайствовать о нем перед ноаым Государем): «Кажется, можно сказать Царю: Ваше Величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться?»2
С том же самым вопросом обращается он и к П. А. Плетневу, спрашивая его в письме, отправленном во второй половине (но не позднее 25) января: «Что делается у вас в Петербурге? я ничего не знаю, все перестали ко мне писать. Верно, вы полагаете меня в Нерчинске. Напрасно, я туда не намерен — но неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит. Надеюсь для них на милость Царскую. Кстати: не может ли Жуковский узнать, могу ли я надеяться на Высочайшее снисхождение, я шесть лет нахожусь в опале, а что ни говори — мне всего 26. Покойный Император в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки нерелигиозные — других художеств за собою не знаю. Ужели молодой наш Царь не позволит удалиться куда-нибудь, где бы потеплее? — если уж никак нельзя мне показаться в Петербурге — а?»
И о том же говорит он чуть позже (в начале февраля) в письме к Дельвигу: «Конечно, я ни в чем не замешан, и, если правительству досуг подумать обо мне, то оно легко в этом удостоверится. Но просить мне как-то совестно, особенно ныне, образ [же] мыслей моих [правительству] известен. Гонимый шесть лет кряду… сосланный в деревню за две строчки перехваченного письма, я, конечно, не мог доброжелательствовать покойному Царю, хотя и отдавал полную справедливость его достоинствам. Но никогда я не проповедовал ни возмущения, ни революции, — напротив. Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренно помириться с правительством, и, конечно, это ни от кого, кроме Его, не зависит…»3.
А 7 марта Пушкин в очередном письме Жуковскому разъясняет ему то, как он оказался в ссылке в Михайловском: «Поручая себя ходатайству Вашего дружества, вкратце излагаю здесь историю моей опалы. В 1824 году явное недоброжелательство графа Воронцова принудило меня подать в отставку. Давно расстроенное здоровье и род аневризма, требовавшего немедленного лечения, служили мне достаточным предлогом. Покойному Государю Императору не угодно было принять оного в уважение. Его Величество, исключив меня из службы, приказал сослать в деревню за письмо, писанное года три тому назад, в котором находилось суждение об афеизме [cоврем.: атеизме], суждение легкомысленное, достойное, конечно, [как прекрасно понимал это в момент написания письма уже и сам Пушкин], всякого порицания.
Вступление на престол Государя Николая Павловича подает мне радостную надежду. Может быть, Его Величеству угодно будет переменить мою судьбу.
Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости»4.
И, наконец, о том же, явно отрицательном своем отношении к самим принципам «днкабризма» Пушкин говорит и в письме от 10 июля — к П. Вяземскому: «…Твой совет кажется мне хорош — я уже писал Царю, тотчас по окончании следствия, заключая прошение точно твоими словами. Жду ответа, но плохо надеюсь. Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков.
Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова. Если б я был потребован комиссией, то я бы, конечно, оправдался, но меня оставили в покое, и, кажется, это не к добру…»5.
Действительно, еще в мае Пушкин написал прошение на имя Императора Николая I — следующего содержания:

«Всемилостивейший Государь!

В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного Императора легкомысленным суждением касательно афеизма, изложенным в одном письме, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.
Ныне с надеждой на великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему Императорскому Величеству со всеподданнейшею моею просьбою. Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие краи.

Всемилостивейший Государь,
Вашего Императорского Величества верноподданный Александр Пушкин».6

К этому письму поэтом была приложен и «подписной лист» («подписка») — с таким вот текстом:

«Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них.

10-го класса7 Александр Пушкин. 11 мая 1826»8

Однако в течение всего лета — никакого ответа.…
Но вот, в самом начале сентября, в Псков, а затем и в самое Михайловское прибыл фельдъегерь от Государя — с требованием немедленно явиться Пушкину к нему в Москву, где по обычаю происходила тогда коронация (официальное восшествие Царя на престол)…
Фельдъегерь вручил псковскому губернатору Б. А. фон Адеркасу секретное предписание начальника Главного штаба барона И. И. Дибича за № 1432:

«Господину Псковскому гражданскому губернатору.

По Высочайшему Государя Императора повелению, последовавшему по всеподданнейшей просьбе, прошу покорнейше Ваше Превосходительство: находящемуся во вверенной вам губернии чиновнику 10-го класса Александру Пушкину позволить отправиться сюда при посылаемом вместе с сим нарочным фельдъегерем. Г<осподин> Пушкин может ехать в своём экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по прибытии же в Москву имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного штаба Его Величества».

Ознакомившись с этим документом, губернатор незамедлительно послал записку в сельцо Михайловское:

«Милостивый государь мой Александр Сергеевич! Сей час получил я прямо из Москвы с нарочным фельдъегерем Высочайшее разрешение по всеподданнейшему прошению вашему, — с коего копию при сём прилагаю… прошу Вас поспешить приехать сюда и прибыть ко мне.
С совершенным почтением и преданностию пребыть честь имею: Милостивого государя моего покорнейший слуга Борис фон-Адеркас».

Однако командированный губернатором уездный чиновник так и не смог вручить вовремя это письмо Александру Пушкину: тот, пользуясь «прекрасной погодой» и ни о чём не догадываясь, весело проводил время с барышнями в Тригорском. К себе домой поэт вернулся в приподнятом настроении только часов в одиннадцать вечера.
А в Михайловском, как вспоминала М. И. Осипова, «его поджидала не одна [няня] Арина Родионовна9. Помимо неё там находился потерявший всякое терпение и прискакавший из Пскова… («не то офицер, не то солдат», как определила няня), который с ходу объявил Пушкину Высочайшую волю.
По словам очевидца, кучера Петра, «Арина Родионовна растужилась, навзрыд плачет. Александр-то Сергеевич её утешать: «Не плачь, мама, говорит, сыты будем; Царь хоть куды ни пошлёт, а всё хлеба даст».

Быть может, сказано «хлеба даст» и несколько утрировано, однако есть немало свидетельств современников о том, что Пушкин жил очень и очень скромно».
Екатерина Ивановна Фок, урождённая Осипова (1823– 1908) — также оставила небольшие воспоминания о Пушкине: их записал известный в конце XIX века педагог В. П. Острогорский, посетивший в 1898 году пушкинские места. Она хорошо помнила Пушкина, часто игравшего с ней.
О жизни Александра Сергеевича в Михайловском она, в частности, рассказала Острогорскому так: «Это был человек симпатичнейший, неимоверно живой, в высшей степени увлекающийся, подвижный, нервный. Кто его видел — не забудет уже никогда. У нас его очень любили; он приезжал сюда отдыхать от горя. А как бедствовал-то он, вечно нуждался в деньгах; не хватало их на петербургскую жизнь… А в Михайловском как бедствовал страшно: имение-то было запущено»10.
…Уже 4 сентября Пушкин пишет из Пскова своей соседке П. А. Осиповой — в ее Тригорское имение: «Полагаю, сударыня, что мой внезапный отъезд с фельдъегерем удивил вас столько же, сколько и меня. Дело в том, что без фельдъегеря у нас грешных ничего не делается; мне так же дали его, для большей безопасности. Впрочем, судя по весьма любезному письму барона Дибича, — мне остается только гордиться этим.
Я еду прямо в Москву, где рассчитываю быть 8-го числа текущего месяца; лишь только буду свободен, тотчас же поспешу вернуться в Тригорское, к которому отныне навсегда привязано мое сердце»11.
__________

1. Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 т. ГИХЛ. Т. 9. М. 1962. С 222–223.
2. Там же.
3. Там же. С 223–224.
4. Там же. С. 227–228.
5. Там же. С. 234–235.
6. Там же. С. 233.
7. «10-го класса» — т. е. по существовавшему в тогдашней России «табелю о рангах» чиновник 10 класса, а именно: «коллежский секретарь».
8. Там же. С. 233–234.
9. Няня Пушкина — Арина (Ирина) Родионовна (Яковлева?) — «(10 [21] апреля 1758–31 июля [12 августа] 1828) — крепостная, принадлежавшая семье Ганнибалов, няня Александра Сергеевича Пушкина, кормилица его старшей сестры Ольги. А. С. Пушкин на всю жизнь сохранил к ней трогательное, любящее отношение, посвятил ей стихотворения, многократно упоминал в письмах». («Википедия»).
10. Е. И. Фок. Рассказы о Пушкине, записанные В. П. Острогорским. Среди ее воспоминании останавливает на себе внимание и следующее: «Я сама, еще девочкой, не раз бывала у него в имении и видела комнату, где он писал. Художник Ге написал на своей картине "Пушкин в селе Михайловском" кабинет совсем неверно. Это — кабинет не Александра Сергеевича, а [уже впоследствии —] сына его, Григория Александровича. Комнатка [же] Александра Сергеевича была маленькая, жалкая. Стояли в ней всего-навсего простая кровать деревянная с двумя подушками, одна кожаная, и валялся на ней халат, а стол был ломберный, ободранный: на нем он и писал, и не из чернильницы, а из помадной банки» (Там же).
11. Пушкин А. С. Собр. соч. в 10 т. ГИХЛ. 1959–1962. Т. 9. Письма. № 200.