Выше уже говорилось об абсолютно отрицательном отношении Пушкна к любому виду «демократии» как таковой…
Почему?
Что ж, он сам — достаточно ясно и объяснил это — хотя, кажется, и до сих пор Пушкин многим представляется весьма туманной исторической фигурой — и даже, вроде бы, склонной как раз к оной демократии…
Однако — еще раз развеем это абсолютное «заблуждение масс».
Для одних Пушкин — только «замечательный поэт» (и этим, мол, всё сказано); для других («леваков») — чуть ли не «ррреволюционер», лишь случайно не сделавшийся «декабристом» (этакий «служитель муз» с постоянной «фигой в кармане», направленной в сторону «ужасно ненавистного ему трона»; наконец, для третьих (назовем их супер-либералами, или даже «либерастами») — напротив, принципиальный, мол, «реакционер», «шовинист» и вообще малоприличный человек, жаждавший той же польской крови (и «соответствующей» славы), хотя, впрочем, и писавший порой «недурственные» в общем стишки…
И разве не именно    такого рода «прогрессисты»«разночинцы» второй половины XIX века, претендуя иа якобы истину в последней инстанции, и могли говорить о том, что «сапоги», мол, неизмеримо «выше»¹ какого-то там Шекспира или того же Пушкина?
И, более того, уже в XX-ом — не наиталантливейший ли Маяковский, так и не понявший ни сути жизни, ни высшего ее смысла, ни даже того, зачем ему был дан Творцом столь великий поэтический дар, мог требовать «бросить Пушкина с Парохода современности»²?
И не к таковым ли и были обрашены слова из пушкинского «Поэта и толпы»:

И не с обличением ли всемертвящей бессмыслицы их существования презрительно выступал Пушкин, говоря там же:

Так! Всё — так… Всё — верно!
Но Пушкин — слава Богу! — не только великий поэт, и не только «обличитель», и не только истинный националист, любивший истинную, подлинную Россию…
Пушкин — вообще Иной…
Гениальный — а потому и постоянно развивавшийся человек, сумевший постепенно подняться и над псевдо-«идеалами» своего времени, и, главное, главное — над самим собой!
Наверное, тут как раз и стоит напомнить мудрые и замечательно точные слова Гоголя о Пушкине, опубликованные им в «Арабескзх» в 1835 году (но написанные, пожалуй, еще ранее)³.
В имеющейся там статье «Несколько слов о Пушкине» мы читаем: «При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о Русском национальном поэте [выделено мной. — д. Г. М.].. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может… называться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нём, как будто в лексиконе, заключилось всё богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал всё пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление Русского духа: это Русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет [выделено мной. — д. Г. М.]. В нём Русская природа, Русская душа, Русский язык, Русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла»⁴.
…Уйдя от поначалу довольно-таки привычного и для него
самого, как и для всей окружавшей его среды — «теплохладного» понимания сути бытия (и в вере, и в любви, и в целокупности всего мiровосприятия вообще), Пушкин (ко временам приведенной выше гоголевской оценки) уже твердо встал на путь к той «почести высшего звания» — поэта-христианина, когда перед ним во многом открылись совсем иные смыслы и предстали совсем иные задачи…
Вот о чем, например, говорил он А. О. Смирновой-Россет, и что мы узнаем из ее «Записок», изданных ее же дочерью Ольгой⁵: «Я и так краснею за то, что написал; я хотел бы все взять назад и сжечь. К несчастью, успели так много переписать, что мне никогда не собрать всего. Но я уверяю вас, что никогда не убивал ни грамматики, ни здравого смысла, а мне приписывают все глупости, которые теперь ходят по рукам».
Порой «Записки» эти лишь комментируются, а порой и напрямую дополняются собственными словами дочери Смирновой — Ольги. Так происходит и в данном случае, когда она замечает: «Моя мать заговорила с ним о "Кинжале"⁶». Он ответил ей: «Это плохо, высокопарно! На самом деле [там] есть только два-три хороших стиха, но теперь я гораздо требовательнее. Мне кажется, что это стихотворение я писал на ходулях, так оно напыщенно.
Как человек глуп, когда он молод! Мои герои того времени скрежещут зубами и заставляют скрежетать зубами меня самого».
В одной из тетрадей (продолжает дочь Смирновой — Ольга) я нашла заметку [матери]: «Искра⁷ принес мне поэму "Медный всадник". Он уже написал несколько строф. Он напомнил мне один вечер и видение, как Петр Великий скачет по петербургским улицам.
Я нашла описание наводнения превосходным, особенно начало: думы Петра на пустынных берегах Невы. Когда я высказала Пушкину мое восхищение, он улыбнулся и грустно спросил: — Вы, значит, находите, что в моей гадкой голове есть еще что-нибудь?
Я только вскрикнула. Он продолжал.
Всё, что я пишу, — ниже того, что я хотел бы сказать. Мои мысли бегут гораздо скорее пера, на бумаге все выходит холодно. В голове у меня все это иначе.
Он вздохнул и прибавил:
Мы все должны умереть, не высказавшись. Какой язык человеческий может выразить все, что чувствует и думает сердце и мозг, все, что предвидит и отгадывает душа?»
[И вновь — дочь Ольга]: Мать прибавляет к этому: «Он часто падает духом, вдруг делается грустным, и чем прекраснее его произведение, тем он кажется недовольнее».
«Я [и тут — вновь слова А. О. Смирновой-Россет. — д. Г. М.] говорила об этом с Жуковским, и он ответил мне: "Что вы хотите, мысль гения и мыслителя — сверхчеловеческая; никакое слово не выразит ее вполне. Мы не так вдохновенны, как те, что писали священные книги, потому что мы не святые"…»
При этом Пушкин всегда стремился быть достаточно трезво и рационально мыслящим человеком — с отнюдь не двоящимся, но всегда ответственным разумом: постепенно, но решительно и четко — мысль поэта всё более и более встраивалась в определения подлинно христианского бытия и подлинных его смыслов.
К концу жизни он многое, многое начал понимать…
__________