Помню — в школе мы когда-то «проходили» Радищева… Точно не помню, но мне кажется — году так в 1956-м или 1957-м.
Его «подавали» нам как замечательного писателя своего времени и — чуть ли не великого (во всяком случае «выдающегося») революционера-правдолюбца той эпохи.
Слава Богу! — теперь его щкольные позиции весьма и весьма пошатнулись, если не рухнули «насовсем»… Во всяком случае из официальной школьной программы он выкинут — и, надеюсь, что — навсегда…
И тут достаточно любопытно отношение к нему (и, замечу притом: да-да, весьма и весьма трезвое) — А. Пушкина.
Вот что писал он (и вновь напомню: вроде бы — «наше всё») о Радищеве.
«…Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым…
"Путешествие в Москву"… очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге. Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы. Порывы чувствительности, жеманной и надутой, иногда чрезвычайно смешны… читателю стоит открыть его книгу наудачу, чтоб удостовериться в истине нами сказанного.
В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя; но всё в нескладном, искаженном виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале. Он есть истинный представитель полу-просвещения.
Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, — вот что мы видим в Радищеве»¹.
Тут, кстати, мы находим и пушкинское объяснение его собственной былой приверженности идеям, близким «декабризму», — как вполне понятное проявление и в нем (в юные годы) — горячего, но, увы, весьма недалекого «идеализма».
Так, говоря об увлечении «молодых людей, пылких и чувствительных», принципами Просвещения, Пушкин, — вспоминая, верно, и о временах своей «молодости», — утверждает, что сказанное им некогда могло бы быть кому-то и непонятным,
«если бы мы, по несчастию, не знали, как соблазнительны для развивающихся умов мысли и правила новые, отвергаемые законом и преданиями. Нам уже слишком известна французская философия 18-го столетия; она рассмотрена со всех сторон и оценена», и всё это «было потом обнародовано, проповедано на площадях и навек утратило прелесть таинственности и новизны. Другие мысли, столь же детские, другие мечты, столь же несбыточные, заменили мысли и мечты учеников Дидрота и Руссо, и легкомысленный поклонник молвы видит в них опять и цель человечества, и разрешение вечной загадки, не воображая, что в свою очередь они заменятся другими»².
Сам Пушкин в итоге всей своей жизни становится совсем иным — и человеком, и гражданином, с совсем иной системой мышления и с абсолютно иной шкалой духовных ценностей, далеко отстоящей от той, что прославлял он прежде — в своей поэзии юных лет…
Именно теперь для него совершенно естественным становится писать — как о былом своем «аольтерьянстве», так и о самом Вольтере — следующее: «Ничто не может быть противуположнее поэзии, как та философия, которой XVIII век дал своё имя. Она была направлена против господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов, а любимым орудием её была ирония — холодная и осторожная, и насмешка — бешеная и площадная»³. И если когда-то Вольтер был для Пушкина — «поэт в поэтах первый» и «везде великий» (см. пушкинский «Городок», 1814), то теперь он пишет о нем совсем, совсем иначе: «Влияние Вольтера было неимоверно… его разрушительный гений со всею свободою излился в цинической поэме, где все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии, греческая древность осмеяна, святыня обоих заветов поругана… Истощённая поэзия превращается в мелочные игрушки остроумия. Роман делается скучной проповедью или галереей соблазнительных картин… Наконец Вольтер умирает в Париже… Смерть Вольтера не останавливает потока. Министры Людовика XVI нисходят в арену с писателями. Бомарше влечёт на сцену, раздевает донага и терзает всё, что ещё почитается неприкосновенным. Старая монархия хохочет и рукоплещет.
Общество созрело для великого разрушения…»⁴
Пушкин именно так воспринимает европейское прошлое, а потому с большой тревогой смотрит и в будущее… И, похоже, ничего доброго в грядущем — ни Европы, ни его России — он не видит… И там, и там — прежняя глупость… И одни лишь «несбыточные мечты»…
«Время изменяет человека как в физическом, так и в духовном отношении… Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют…»⁵.
Так писал Пушкин весной 1836 года.
И, исходя именно из такого своего восприятия окружавшего мiра, где всё меньше и меньше оставалось любви — подлинной христианской любви! — и заключает поэт свое мнение о Радищеве (вернемся вновь в этому чудаку) — следующими строками: «Какую цель имел Радищев? чего именно желал он? На сии вопросы вряд ли бы мог он сам отвечать удовлетворительно. Влияние его было ничтожно — те, кто «прочли его книгу… забыли ее, несмотря на то, что в ней есть несколько благоразумных мыслей, несколько благонамеренных предположений, которые не имели никакой нужды быть облечены в бранчливые и напыщенные выражения… с примесью пошлого и преступного пустословия. Они принесли бы истинную пользу, будучи представлены с большей искренностию и благоволением; ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви»⁶.