Стоит, пожалуй, особо отметить своеобразную, подчеркнутую «историчность» в восприятии Пушкиным христианства: для него оно было, по сути, основой всего бытия европейского мiра — как точно так же и «мерой» всей европейской культуры. И недаром, чувствуя необходимость всеобщего (в том числе, разумеется, и для себя) христианского просвещения, он сетовал в одном из писем к родным на то, что ему, мол, так и не прислали Библию — и цитировал при этом историка Карамзина: «Библия для христианина то же, что история для народа»¹.
Предельно живо ощущая неразрывную связь христианства со всей общечеловеческой историей, Пущкин утверждал: «Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В сей-то священной стихии исчез и обновился мир. — История древняя есть история Египта, Персии, Греции, Рима. — История новейшая есть история христианства. Горе стране, находящейся вне европейской системы [в смысле — христианской системы духовных ценностей. — д. Г. М.]²…»
Однако, таким христианство являлось внутреннему взору поэта преимущественно, пожалуй, лишь в первой части его земного бытия — скорее всего где-то до конца 1820-х — начала 1830-х гг. Позже, судя и по стихам его, и по прозе, взгляд Пушкина — и на Христа, и на Его Царство — становится всё более глубоким, личностно заинтересованным и, условно говоря, все более и более как раз «сверх-историчным», когда поэта постепенно начинает интересовать уже не столько история христианства и христианского мiра, сколько сама метаистория — в том числе и своя собственная, сверх-бытовая — в грядущей вечности, во Христе Иисусе.
…Наиболее драгоценной для Пушкина частью Священного писания всегда оставался Новый Завет. И недаром в последний год жизни поэт создает вдохновенный панегирик в честь Святого Евангелия, о котором говорит так: «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мiра; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного, но книга сия называется Евангелием… если мы, пресыщенные [окружающим] мiром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие»³; при этом здесь же Пушкин подчеркивает, что, несмотря на, казалось бы, всеобщую «известность» Евангелия, книга эта исполнена вечной новизны.
Разъясняя далее читателю — чем же столь прекрасно Евангелие, эта «Благая весть» Христова, поэт продолжает:
«И не всуе… дерзнули мы упомянуть о божественном Евангелии: мало было избранных (даже между первоначальными пастырями Церкви), которые бы в своих творениях приближались кротостию духа, сладостию красноречия и младенческою чистотою сердца к проповеди Небесного Учителя»⁴.
О любви Пушкина к Евангелию говорил и приятель Пушкина — П. А. Вяземский (в письме к А. Я. Булгакову: «…он имел сильное религиозное чувство, читал и любил Евангелие, был проникнут красотой многих молитв, знал их наизусть и часто твердил их»⁵.
В своих «Записках» А. О. Смирнова-Россет (как известно, одно время довольно часто встречавшаяся с поэтом), приводит следующий его рассказ: «Я читал Библию от доски до доски в Михайловском (ок. 1825 г.), когда находился там в ссылке, читал даже некоторые главы своей [няне] Арине, но и ранее я много читал Евангелие. Хотите ли, чтобы я сделал вам одно признание? Я как-то ездил в монастырь Святые горы, чтобы отслужить панихиду по Петру Великому… Служка попросил меня подождать в келье. На столе лежала открытая Библия, и я взглянул на страницу: это был Исайя⁶.
Я прочел отрывок, который перефразировал в «Пророке». Он меня внезапно поразил, он меня преследовал несколько дней, и раз ночью я написал свое стихотворение; я встал, чтобы написать его; мне кажется, что стихи эти я видел во сне…
Исайю я читал и раньше; на этот раз текст мне показался дивно-прекрасным. Я думаю, что я лучше понял его. Так всегда бывает со Священным писанием: сколько его не перечитывай, чем более им проникаешься, тем более все освещается и расширяется.
…Народ везде склонен к религии. Я хочу этим сказать, что народ чувствует, что Бог существует, что Он есть высшее существо вселенной, одним словом, что Бог есть… Я, в конце концов, пришел к тому убеждению, что человек нашел Бога именно потому, что Он существует. Нельзя найти то, чего нет, даже в пластических формах — это мне внушило искусство…»⁷
Судя по «Запискам» Смирновой-Россет», французсий дипломат де Барант сказал ей как-то раз — после одного философского разговора с Пушкиным: «я и не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над Евангелием».
«Религия, — говорит сам Пушкин, — создала искусство и литературу, — все, что было великого с самой глубокой древности; все находится в зависимости от религиозного чувства… Без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности».
В другом месте своих воспоминаний та же А. Смирнова рассказывает о том, как Пушкин, беседуя однажды у нее с поэтом-философом А. С. Хомяковым о поэзии Библии, высказался (быть может, в пылу полемического задора и несколько даже излишне ригористично) о своем отрицательном отношении ко всяким вообще пересказам библейских текстов — в виде сокращенных «священных историй», утверждая, что «…Поэзия Библии особенно доступна для чистого воображения, передавать этот удивительный текст пошлым современным языком — это кощунство даже относительно эстетики, вкуса и здравого смысла. Мои дети будут читать Библию в подлиннике». «Пославянски?» — спросил Хомяков. «По-славянски» — подтвердил Пушкин; «я сам обучу ему».
Что ж — как здравый смысл, так и художественный вкус, Пушкину никогда не изменяли…
Кстати — о «здравом смысле». Некоторые почему-то считают, что вера — совершенно несовместима с рациональной мыслью, и что человек, трезво, разумно и честно мыслящий, не может не быть атеистом.
Однако как раз с нашим поэтом — этот номер не проходит! И в этом смысле совершенно прав известный наш русский философ С. Франк, сказавший о Пушкине так: «Нам представляется очевидным парадоксальный факт: Пушкин преодолел свое безверие (которое было… скорее настроением, чем убеждением) первоначально на чисто интеллектуальном пути: он усмотрел глупость, умственную поверхностность обычного «просветительного» отрицания. В рукописях Пушкина 1827–28 годов находится следующая запись: «Не допускать существования Бога — значит быть еще более глупым, чем те народы, которые думают, что мiр покоится на носороге»⁸.
Показательно и то, что поэт считал хорошее знание Библии основой всякой подлинной образованности любого человека. И когда, например, Павел Вяземский, сын близкого приятеля Пушкина — Петра Вяземского, как-то раз беседовал с поэтом о своем желании поступить в Петербургский университет (который он впоследствии и окончил), то Пушкин, — как вспоминал Павел Петрович — «… постоянно и настойчиво указывал мне на недостаточное мое знакомство с текстами Священного Писания и убедительно настаивал на чтении книг Ветхого и Нового завета…»⁹.
И еще… В «Записках» Смирновой-Россет мы читаем: «Несмотря на веселое обращение, иногда почти легкомысленное, он умеет глубоко чувствовать. Я думаю, что он серьезно верующий, но он про это никогда не говорит. Глинка рассказал мне, что застал раз Пушкина с Евангелием в руках, и Пушкин сказал: «Вот единственная книга в мире: в ней все есть». Я сказал Пушкину: «Уверяют, что вы неверующий». Он расхохотался и ответил, пожимая плечами: «Значит они меня считают совершенейшим кретином»¹⁰.
Такие вот дела, господа…