«…Больше такого сочинителя не будет… » — так писал (и тоже 30 января 1837 г.) Борис Шереметев, ставший со временем композитором-любителем и ныне известный нам как автор созданного им в 1859 г. романса на слова Пушкина «Я вас любил…»³. Но в ту пору он был всего лишь юношей на 15-м году жизни: по сути — совсем еще «школьник»…
А что мы, старое поколение, вынесли о Пушкине по тому же поводу — его смерти — из, так сказать, «своей», советской школы?
Понятия, конечно же, достаточно лукавые и не слишком приятные…
Ну, скажите, кого может оставить равнодушным кончина и погребение замечательного поэта? — да еще при атеистической школьной накачке той поры, когда большинство так прямо и думало: всё… был — да сплыл; лопух и из него вырастет — и боле ничего-с… А жалко ведь!
Ну, еще говорили нам: какая-то там «эстетика»… «благодарная народная память»… «и милость к падшим призывал»…
«почти «декабрист»… и «проклятый царь Николашка Палкин»… Ну. и всякую такую прочую дребедень и чепуху…
И при этом всегда стремилась присутствовать некоторая толика — просто самого обычного человеческого возмущения, казавшегося тогда многим из нас само собой абсолютно справедливым: «Вот — сволочи! Мало того, что затравили великого поэта — «обличителя проклятого царизма», так еще и проститься по-хорошему не дали (а всё — тот же царь-злодей и вся его «придворная клика»); и похоронить-то толком опять же не поспособствовали, и привезли-то как-то нехорошо к могиле — чуть ли не ночью и, конечно же, «под бдительным оком» премерзкой царской охранки! Засунули в ледяную яму — и дело с концом… Ну, в общем, сплошь — негодяи!»
Врали, конечно, но именно так — и именно этому — и «учили»…
Такие вот «возмущенные» представления о столь «прискорбной судьбе» поэта, складывавшиеся в итоге у абсолютного большинства школьников — в силу повсеместного царствования тогда в стране фальшивой «большевицкой истории» русской культуры — и вдалбливались в ту пору нам — в достаточно доверчивые (пусть у некоторых — так даже и в весьма, вроде бы, «свободомыслящие») головы!
Но — что еще гораздо печальней — так это то, что многое из той бессмыслицы, из тех нелепостей и даже прямой лжи — и поныне оказывается продолжающим жить в головах россиян… И в этом я убеждался не раз, интересуясь: а как смотрят на «проблему пушкинских похорон» мои сограждпне сегодня?
Так что же и как перевирали в прежние времена — в угоду тогдашней коммуно-совковой идеологии — «дежурные» по советской стране «пушкинисты», и что же, судя вовсе не по их заказным измышлениям, а «по-правде», происходило с похоронами поэта, с прощанием с ним и с самой памятью о Пушкине — на самом деле?
И тут уж точно: никак не обойтись нам без обширнейшего цитирования первоисточников — писем, дневниковых записей и т. п. свидетельств основных участников тогдашних событий и современников Пушкина…
Впрочем, уверен, именно это и является наиболее интересным для сегодняшнего читателя.

Итак… 27 января (8 февраля по нов. ст.) 1837 г. в Петербурге состоялась известная дуэль Пушкина с французом Жоржем Дантесом-Геккерном (1812–1895), служившим с 1834 г. в русской армии (поручик Кавалергардского полка; приемный сын нидерландского посланника, барона Л. Геккерна.
Поэт был смертельно ранен и скончался 29 января (10 февраля)…
Что же происходило тогда — чуть ранее и затем?
И не по рассказам более-менее «заказной» «пушкинистики»
«либерастского» типа (равно — даже и «дореволюционной», и, тем более, коммуно-советской, ибо в ненависти своей к «монархии» они всегда совпадали и совпадают), — нет, а в реально-исторической, подлинной действительности…
Прежде всего, поговорим о тогдашних действиях Царя — как ответственного перед Богом и российскими законами — Самодержца…
И зададимся вопросом: чем же следует объяснить достаточно жесткую позицию Николая I относительно самого процесса погребения человека, которого он лично в достаточной мере уважал и — не побоюсь утверждать это — к которому в какойто степени, похоже, даже стал со временем вполне искренне испытывать определенно добрые чувства?⁴
Какие же у меня основания — к столь всё еще странному для многих — последнему утверждению?
А как вам, друзья, будет вот такое, например, историческое свидетельство — о том, что даже и Императоры могут искренне плакать?
Об этом сообщает нам, например, П. И. Бартенев, достаточно известный в свое время пушкинист, который, публикуя еще в начале прошлого века в «Русском Архиве» переписку Государя Николая I с историком Карамзиным, после последнего карамзинского письма Императору от 15 мая 1826 г. делает тут же такую замечательную приписку: «Скончался Карамзин 22 мая. На другой день Николай Павлович заезжал поклониться его телу и заливался слезами. Одиннадцать лет спустя он плакал о Пушкине, посылал Наследника к телу его, и ранним утром, когда было еще темно [тут уж можете верить или не верить словам Бартенева — кому как! — д. Г. М.], приходил к дому князя Волконского⁵, на Мойку, и спрашивал дворника о здоровье поэта»⁶.
Во всяком случае то, что Император беспокоился о здоровье Пушкина и даже посылал к нему за информацией Своего Наследника, отмечается также и в записках пушкинского приятеля В. А. Муханова⁷.
И, тем неменее, похоже, что подобные «факты», сами по себе не слишком уж и удивительные (и в любом случае — весьма человечные), ученые — различные либерал-«пушкинисты» — явно постарались обойти полным молчанием…
Такие вот — весьма «избирательные» предпочтения… Интересно — и с чего бы так?

…Впрочем, лучше обратимся к вопросу сохранения в период похорон Пушкина «государственного покоя» — когда в столице, действительно, не всё было тихо, и явно имело место тревожившее власть некое «общественное волнение».
В тот период в Петербурге фактически уже существовали две основные культурно-политические силы (пока что отличавшиеся друг от друга скорее внутренним настроем, или, так сказать, естественной «ориентацией» души).
Одни были более космополитичны и явно склонялись к западническому мiрочувствию, так сказать, «в быту» (в духе, скажем, тогдашнего шефа жандармов, известного начальника III Отделения, генерала А. Бенкендорфа или же, особенно (!) — министра иностранных дел К. Нессельроде⁸).

Другая же часть общества была более склонна к отечественным традициям, к непосредственно русским обычаям и к русской отечественной культуре.
К сожалению, первые занимали в общем довольно-таки, говоря современным языком, «русофобскую» позицию (при этом сам Пушкин предпочитал называть их попросту «светской чернью»⁹)…
Смерть поэта, безусловно, не могла — до известной степени — не активизировать противостояния этих двух общественных настроений (и, соответственно, стоявших за ними групп)…
Так, характеризуя тогда душевное состояние второй из них, — С. Н. Карамзина говорит относительно смерти Пушкина, что, по поводу ее, «это второе общество проявляет столько увлечения, столько сожаления, столько сочувствия…»¹⁰.
В. Жуковский — в свою очередь — отмечает степень накала при этом национальных чувств и пишет, что «…Весьма многие в народе ругали иноземца, который застрелил русского…»¹¹. А княгиня Е. Н. Мещерская писала, что «В течение трех дней, в которые тело его оставалось в доме, множество людей всех возрастов и всякого звания безпрерывно теснилось пестрою толпой вокруг его гроба. Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах, а иные даже в лохмотьях, приходили поклониться праху любимого народного поэта. Нельзя было без умиления смотреть на эти плебейские почести, тогда как в наших позолоченных салонах и раздушенных будуарах едва ли кто-нибудь думал и сожалел о краткости его блестящего поприща. Слышались даже оскорбительные эпитеты и укоризны, которыми поносили память славного поэта и несчастного супруга, с изумительным мужеством принесшего свою жизнь в жертву чести, и в то же время раздавались похвалы рыцарскому поведению гнусного обольстителя и проходимца, у которого было три отечества и два имени. Можно ли после этого придавать цену общественному мнению или, по крайней мере, мнению нашего общества, бросающего грязью в то, что составляет его славу, и восхищающегося слякотью, которая его же запачкает своими брызгами…»¹²
Весьма подробно рассказал о всех основных событиях гибели и церковного отпевания Пушкина В. А. Жуковский в письме к отцу поэта — Сергею Львовичу (от 15 февраля 1837 г.).
Из письма и мы узнаем о том, что «…Более десяти тысяч человек приходило взглянуть на него: многие плакали; иные долго останавливались и как будто хотели всмотреться в лицо его; было что-то разительное в его неподвижности посреди этого движения, и что-то умилительно-таинственное в той молитве, которая так тихо, так однообразно слышалась посреди этого шума…»¹³
1 февраля состоялось отпевание поэта в церкви «на Конюшенной».
Затем, как пишет Жуковский, — «Мы на руках отнесли гроб в подвал, где надлежало ему остаться до вывоза из города. 3 февраля в 10 часов вечера собрались мы в последний раз к тому, что еще для нас оставалось от Пушкина, отпели последнюю панихиду, ящик с гробом поставили на сани; сани тронулись; при свете месяца несколько времени я следовал за ними; скоро они поворотили за угол дома, и всё, что было земной Пушкин, навсегда пропало из глаз моих»¹⁴.
…Окончание же всей этой прискорбной истории состоялось в Святогорском монастыре.
Из III-го Отделения заранее было направлено послание псковскому губернатору А. Н. Пещурову — с выражением
«воли Государя Императора»: воспретить «всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом сякую церемонию, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина»¹⁵.
Как писал А. И. Тургенев: «4 февраля, в 1-м часу утра или ночи отправился за гробом Пушкина в Псков; перед гробом и мною скакал жандармский капитан»¹⁶.
Уже к вечеру того же дня все они были в Пскове, а 5 февраля прибыли в соседнее с пушкинским Михайловским имение — Тригорское (неподалеку от монастыря) — «к госпоже Осиповой… Мы у ней отобедали, а между тем она послала своих крестьян рыть могилу для Пушкина, в монастырь…»¹⁷. Затем «и мы туда поехали с жандармом; зашли к архимандриту; он дал мне описание монастыря; рыли могилу; между тем я осмотрел, хотя и ночью, церковь, ограду, здания. Условились приехать на другой день и возвратились в Тригорское»¹⁸.
Тургенев же сообщает в одном из писем, что тело поэта
«внесли в верхнюю церковь и поставили до утра там; могилу рыть было трудно в мерзлой земле…»¹⁸, а «6 февраля, в 6 часов утра отправились мы — я и жандарм — опять в монастырь… отслужили панихиду в церкви и вынесли на плечах крестьян гроб в могилу — немногие плакали. Я бросил горсть земли а могилу; выронил несколько слёз…»²⁰
Чуть дополняют рассказ А. И. Тургенева воспоминания дочери хозяйки Тригорского — Е. И. Фок-Осиповой (1823–1908): «Матушка оставила гостей ночевать, а тело распорядилась везти теперь же в Святые Горы вместе с мужиками из Тригорского и Михайловского, которых отрядили копать могилу. Но ее копать не пришлось: земля вся промерзла, — ломом пробивали лёд, чтобы дать место ящику с гробом, который потом и закидали снегом. На утро, чем свет, поехали наши гости хоронить Пушкина, а с ними и мы обе: сестра Маша и я, чтобы, как говорила матушка, присутствовал при погребении хоть кто-нибудь из близких. Рано утром внесли ящик в церковь, и после заупокойной обедни всем монастырским клиром, с настоятелем, архимандритом, столетним стариком Геннадием²¹ во главе, похоронили Александра Сергеевича в присутствии Тургенева и нас, двух барышень [повидимому, похоронили неглубоко, в основном присыпав снегом. — д. Г. М.]. Уже весной, когда стало таять, распорядился Геннадий вынуть ящик и закопать его в землю уже окончательно»²².
«Никто из родных так на могиле и не был. Жена приехала только через два года, в 1839 году»²³.