Книжно-Газетный Киоск


15. ЦАРЬ БЫЛ ВЫНУЖДЕН… И: «ВОТ КАК Я УТЕШЕН!»

…Почему, отчего и зачем власть проявила тогда — кажущиеся нам ныне несколько всё же излишними — суровость и даже жесткость, не слишком, мол, оправданные, поскольку речь шла всего лишь о прощании российского общества со своим поэтом, и, казалось бы, более ни о чем?
Однако, повторю, внутристоличная ситуация была на тот момент, увы, отнюдь не безоблачной.
Как писал впоследствии Н. М. Смирнов: «…Боялись волнения в народе, какого-нибудь народного изъявления ненависти к Геккерну и Дантесу, жившим на Невском, в доме княгини Вяземской (ныне — Завадовского), мимо которого церемония должна была проходить…»1.
То же подтверждают и записи пушкинского знакомца В. А. Муханова, «погребальная процессия долженствовала идти мимо [дома] голландского посланника [Геккерна], но полиция, узнав, что народ собирается бить стекла посланнической квартиры, изменила порядок печального шествия»2.
Примерно те же сведения мы находим и у А. И. Тургенева:
«Публика ожесточена против Геккерна, и опасаются, что выбьют у него окна»3.
Наконец, о том же говорил и князь П. А. Вяземский. Причем он утверждал, что именно вмешательство полиции и пресекло возможный бунт возмущенных горожан, и что, если бы в то время полиция оказалась бы менее деятельной, то это вполне могло привести к «дикой персидской демонстрации. Впоследствии мы нередко встречали людей скорбевших и тосковавших, что не дали, для чести русского имени, разыграться ненависти к надменным иноземцам»4.
Как ни расценивать подобную «ненависть» — но в любом случае она грозила в известной мере нарушить общегородской порядок в столице, чего Государь никак допустить не мог…
Тем более — еще весьма живо помня о «декабристах»5. Царь был попросту вынужден сложившимися обстоятельствами пойти на весьма строгие меры, лично вовсе не стремясь проявить какое-либо неуважение к памяти великого поэта, а всего лишь желая сохранить мирную жизнь в Петербурге.
К тому же Государь должен был учесть начавшийся уже, по сути, тогда революционный процесс в России — процесс, всячески поддерживаемый (и в известной мере — провоцируемый) недобрыми для страны, а порой попросту и не понимавшими — в чем состоит ее истинная польза — силами (типа того же «декабризма»). И он, как Самодержец, обязан был соблюсти всю меру законности, тем более, что лично для него Закон был всегда «свят», и при всей своей определенной доброте, он стремился не нарушать законность даже и касательно близких ему людей… И точно так же Николай относился и ко всем другим6.

Итак, Император должен был, так сказать, «погасить» «похоронные страсти», связанные со смертью Пушкина, и в то же время отнюдь не показаться обществу сколько-нибудь «антипушкинистом», поскольку он им отнюдь и не был…
Государь всячески стремился выразить свое — чисто человеческое — уважительное отношение к славе Пушкина как поэта, о чем свидетельствует ряд его действий в те трагические дни. И тут нельзя не упомянуть, прежде всего, об известной записке Царя к умиравшему поэту.
Так как сам Пущкин еще совсем недавно (в ноябре 1836 г.) обещал Николаю не участвовать ни в каких дуэлях — и, однако, нарушил данное им слово, то сразу же и просил доктора Арендта передать Царю свою — по сути уже предсмертую — покаянную просьбу о прощении.
Узнав — в довольно-таки позднее время (ближе к ночи) — о случившемся, Государь тут же написал Пушкину записку, тотчас же и переданную через доктора Арендта поэту (при этом Государь сказал, что по прочтении записку будет необходимо ему вернуть).
Вот ее текст:
«Если Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими Мое прощение и совет умереть по-христиански и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут Моими детьми, и я беру их на свое попечение»7.
Когда Арендт прочитал Пушкину это письмо, то тот вместо ответа поцеловал его и долго не выпускал из рук; но Арендт не мог его оставить ему.
Несколько раз Пушкин повторял: «Отдайте мне это письмо, я хочу умереть с ним. Письмо! где письмо?» Арендт успокоил его обещанием испросить на то позволение у Государя»8.

Согласно воспоминаниям семейного пушкинского доктора И. Т. Спасского — еще перед возвращением доктора Арендта с государевой запиской — «…по желанию родных и друзей Пушкина я сказал ему об исполнении христианского долга. Он тот же час на то согласился.
За кем прикажете послать? — спросил я.
Возьмите первого ближайшего священника, — отвечал Пушкин.
Послали за отцом Петром, что [служил] в [церкви на] Конюшенной9
В 8 часов вечера возвратился доктор Арендт. В присутствии доктора Арендта прибыл и священник. Он скоро отправил церковную требу: больной исповедался и причастился Святых Тайн…»10 И, как показало ближайшее будущее, это исполнение поэтом последнего «христианского долга» сыграло важнейшую роль в духовной составляющей ухода Пушкина «в мiр иной»…

Вообще Пушкин, по натуре своей, был добрым человеком. И в этом смысле чрезвычайно показателен один момент, имевший место в дуэли поэта с Дантесом-Геккерном и свидетельствующий именно о природной пушкинской доброте. Когда, — как рассказывает А. И. Тургенев, — Геккерн [т. е. Дантес. — д. Г. М.] упал от полученной контузии, и Пушкин на минуту думал, что он убит, доброта сердца в Пушкине взяла верх, и он сказал (по-французски) приблизительно так: «Подумать только! Мне казалось, что его смерть доставит мне удовольствие; теперь же чувствую, что это почти огорчает меня!»11.
Факт — в своем роде весьма и весьма показательный…
И потому вовсе и не удивительно, что именно после предсмертной беседы Пушкина с о. Петром и состоявшегося Таинства Причащения духовная жизнь поэта явно приобретает (и что важно — накануне вот-вот уже готовой свершиться его смерти) гораздо большую определенность и насыщенность: он уже не просто «природно», а вполне сознательно и по-христиански осмысленно хочет «умереть христианином», запретив кому-либо мстить за себя Дантесу.
По свидетельству П. А. Вяземского, пушкинский приятельсекундант «Данзас, желая выведать, в каких чувствах умирает он [Пушкин. — д. Г. М.] к Геккерну, спросил его: не поручит ли он ему чего-нибудь в случае смерти — касательно Геккерна?
«Требую, отвечал он ему, чтобы ты не мстил за мою смерть, прощаю ему и хочу умереть христианином»12. Таким образом, Пушкин отныне не допускает уже мысли о мести врагу, что особенно замечательно, если мы вспомним слова, сказанные им прежде д´Аршиаку — о том, что он после выздоровления еще продолжит дуэль с Дантесом.
…Как сообщает доктор Спасский: «Приезда Арендта он ожидал с нетерпением. — Жду слóва от Царя, чтобы умереть спокойно, — промолвил он»13.
А на вопрос В. Жуковского, решившегося как раз после этих слов Пушкина отправиться к Государю (с рассказом ему о происходящем): «Что сказать от тебя Царю?» — поэт отвечал: «Скажи, жаль, что умираю, весь Его бы был…»14
И далее Жуковский продолжает: «… я рассказал о том, что говорил Пушкин: — «Я счел своим долгом сообщить эти слова немедленно Вашему Величеству. Полагаю, что он тревожится [также и] о участи Данзаса»15. — «Я не могу переменить законного порядка, — отвечал Государь, — но сделаю все возможное. Скажи ему от Меня, что Я поздравляю его с исполнением христианского долга; о жене же и детях он беспокоиться не должен: они [—] Мои. Тебе же поручаю, если он умрет, запечатать его бумаги: ты после их сам посмотришь».
Я возвратился к Пушкину с утешительным ответом Государя. Выслушав меня, он поднял руки к Небу с каким-то судорожным движением. «Вот как я утешен! — сказал он…»16
__________

1. А. С. Пушкин в воспоминаниях современников… Т. 2. С. 279.
2. Последний год жизни Пушкина… С. 631.
3. Вересаев В. Пушкин в воспоминаниях современников – друзей, врагов, знакомых… М., «Алгоритм», 2017. С. 470.
4. А. С. Пушкин в воспоминаниях современников... С. 199.
5. К тому же, Государь должен был помнить о схожей ситуации, когда те же будущие «декабристы» использовали для общественной дестабилизации похороны К. П. Чернова, дравшегося осенью 1825 года на дуэли с В. Д. Новосильцевым (также получившим смертельное ранение), превратив их в своего рода уличную «демонстрацию».
6. Кстати, здесь весьма показательно, например, решение Царя послать в качестве сопровождающего тело Пушкина в Святогорский монастырь не Данзаса, как просила его вдова поэта — Наталия Николаевна, а другого приятеля Пушкина — А. И. Туева. Как сказал Государь в ответ на ее просьбу: «…Он сделал все, от Него зависевшее, дозволив подсудимому Данзасу [поскольку дуэли были вообще запрещены в России, то по поводу и этой все ее участники — в том числе и пушкинский секундант Данзас — автоматически оказались «под следствием». — д. Г. М.] остаться до сегодняшней погребальной церемонии при теле его друга; и что дальнейшее снисхождение было бы нарушением закона — и, следовательно, невозможно; но Он прибавил, что Тургенев, давнишний друг покойного, ничем не занятый в настоящее время, может отдать этот последний долг Пушкину и что Он уже поручил ему проводить тело..» (Из письма А. Бенкендорфа Г. Строганову от 1 февраля 1837 г. — См.: Последний год жизни Пушкина. М., 1989. С. 587).
7. Последний год жизни Пушкина… С. 465.
В воспоминаниях пушкинского секунданта К. Данзаса, записанных А. Аммосовым, приводится чуть отличающийся вариант текста, но в основном схожий: «Любезный друг, Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими Мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, Я беру их на Свое попечение» (Там же. С. 456). И, как заметил еще И. М. Андреев: «Подлинник записки не сохранился, но Жуковский, Вяземский, Тургенев и доктор Спасский, — все приводят приблизительно одинаковый текст» (Андреев И. М. — А. С. Пушкин (Основные особенности личности и творчества гениального поэта)//Сб. статей «А. С. Пушкин: путь к Православию». М., 1999. С. 63–64).
8. Последний год жизни Пушкина… С. 542.
И не зря 29 января Д. Фикельмон (дочь Е. М. Хитрово, внучка М. Кутузова, жена австрийского посланника в России) записала в своем дневнике: «Пушкин, которого так часто упрекали в либерализме, в революционном духе, [—] поцеловал это письмо Императора и велел Ему сказать, что он умирает с сожалением, так как хотел бы жить, чтобы быть Его поэтом и историком!» (Там же. С. 626). Что ж, в пушкинских словах («был бы весь Его») надежды Государя и его русской России вполне оправдались…
9. Там же. С. 463.
Здесь упомянут протоиерей Петр Димитриевич Песоцкий, один из священников Народного ополчения Петербурга в 1812 году. В период 1831–1841 гг. он являлся настоятелем ближайщего к Пушкину храма Нерукотворенного Образа Спасова: храм этот относился к Конюшенному Дворцовому ведомству, находясь, к тому же, на Конюшенной площади Петербурга. Именно здесь поэт встречал в 1834 году Святую Пасху.
10. Там же.
Протоиерей Петр был под большим впечатлением от благоговейного характера пушкинской исповеди и причащения поэта. «Я стар, мне уже недолго жить, на что мне обманывать, — сказал он тогда же княгине Е. Н. Мещерской. — Вы можете мне не поверить, но я скажу, что я самому себе желаю такого конца, какой он имел». О глубоком духовном настрое поэта отец Петр говорил и князю Вяземскому…
Что ж, такое преображение души человеческой (тем более — перед самой уже кончиной человека) — дорогого стоит…
11. Там же. С. 501.
Есть еще одна «редакция» (но, правда, несколько менее «гуманная») этого же высказывания, а именно: «Придя в себя, он спросил д´Аршиака: «убил я его?» — «Нет, — ответил тот: — вы его ранили». — «Странно, — сказал Пушкин: — я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет. Впрочем, все равно. Как только мы поправимся, снова начнем».
12. Там же. С. 516.
13. Там же. С. 465.
14. Там же. С. 464–465. Кстати, по поводу этих пушкинских слов Жуковскому, Вяземский, передавая их смысл следующим образом: «Скажите Государю, что жалею о потери жизни, потому что не могу изъявить Ему мою благодарность, что я был бы весь Его!», тут же и высказался относительно их так: «Эти слова слышаны мною и врезались в память и сердце мое по чувству, с коим были произнесены…» (Там же. С. 514).
15. Как уже говорилось, Данзас, секундант Пушкина (как и все остальные участники дуэли), находился тогда под следствием.
16. Там же. С. 544.