Смерть Пушкина была, конечно же, вполне закономерна… Но каковы были ее внутренние причины?
Или так: почему же он умер?
Думается, прежде всего, потому — что попросту не захотел более жить… Во всяком случае — жить там, где он жил, и жить так…
В этом смысле весьма показательны воспоминания достаточно близкой приятельницы поэта — баронессы Е. Н. Вревской, в которых она утверждала, что «встретившись за несколько дней до дуэли» с нею «в театре, Пушкин сам сообщил ей о своем намерении искать смерти. Тщетно та продолжала его успокаивать, как делала то при каждой с ним встрече. Пушкин был непреклонен. Наконец она напомнила ему о детях его. — «Ничего, — раздражительно отвечал он. — Император, которому известно все мое дело, обещал мне взять их под свое покровительство»¹.
И, по сути, он ведь точно так же — прямо и ясно — сказал об этом и своему секунданту Данзасу, когда они ехали уже после дуэли домой к Пушкину: «Кажется, это серьезно. Послушай: если Арендт найдет мою рану смертельной, ты мне об этом скажешь! Меня не испугаешь: я жить не хочу!»² [курсив мой. — д. Г. М.].
И, как вспоминал впоследствии В. И. Даль — когда смерть уже вплотную приближалась к раненому поэту: «Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться с смертью, так спокойно он ожидал ее, так твердо был уверен, что последний час его ударил… Больной положительно отвергал утешения наши и на слова мои: «Все мы надеемся, не отчаивайся и ты!» — отвечал: «Нет, мне здесь не житьё: я умру, да, видно, уже так надо» [курсив мой. — д. Г. М.]. В ночи на 29 [января — день смерти поэта, по ст. стилю. — д. Г. М.] он повторял несколько раз подобное… спрашивал отрывисто и с расстановкою: «Долго ли мне так мучиться? пожалуйста, поскорее»³.
Совершенно прав был Д. Мережковский, писавший в известном своем очерке «Пушкин»: «Смерть Пушкина — не простая случайность. Драма с женою, очаровательною Nathalie, и ее милыми родственниками — не что иное, как в усиленном виде драма всей его жизни: борьба гения с варварским отечеством. Пуля Дантеса только довершила то, к чему постепенно и неминуемо вела Пушкина русская действительность. Он погиб, потому что ему некуда было дальше идти, некуда расти. С каждым шагом вперед к просветлению, возвращаясь к сердцу народа, все более отрывался он от так называемого «интеллигентного» общества, становился все более одиноким и враждебным тогдашнему среднему русскому человеку. Для него Пушкин весь был непонятен, чужд, даже страшен, казался «кромешником», как он сам себя называл с горькою иронией. Кто знает? — если бы не защита Государя, может быть, судьба его была бы еще более печальной. Во всяком случае, преждевременная гибель — только последнее звено роковой цепи…»⁴
Пушкин был поэтом, считавшим, что «…Поэзия бывает исключительною страстию немногих, родившихся поэтами; она объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления их жизни…»⁵ Но разве такой была его жизнь в последние ее годы? Разве такими были «наблюдения» и «впечатления», «объемлемые» тогда его поэзией?
И Пушкин со всё большей ясностью понимает это!
«Разочарование» Пушкина в «земной» жизни начинает постепенно проступать — уже в самом его творчестве — ближе к середине 1830-х гг. Хотя «мотив смерти» появляется у поэта гораздо раньше: он звучит уже в стихотворении «Дорожные жалобы» (…Не в наследственной берлоге, / Не средь отческих могил, / На большой мне, знать, дороге / Умереть Господь судил»), напечатанном в 1832 г., но написанном еще 4 октября 1829 г.
Еще более резко эта же тема зазвучала в стихах «Пора, мой друг, пора! // Покоя сердце просит…», созданных поэтом в середине 1834 г. Известный «пушкинист» Л. М. Аринштейн даже считал, что после этого стихотворения «Пушкин настолько сосредоточился на мыслях о неотвратимой, близкой и желанной [выделено мной. — д. Г. М.] смерти, что складывается впечатление, что ни о чем другом писать он в это время не может»⁶:

Это — всего лишь. как говорится, «необработанный отрывок», и непосредственно в авторской рукописи представлен даже некий план продолжения стихотворения,: и в плане этом — самой смерти предшествует (что весьма показательно) «религия»: «Юность не имеет нужды в at home [в своем доме (англ.). — д. Г. М.], — писал здесь Пушкин, — зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу — тогда удались он домой. О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть».
Стихи «Пора, м ой друг, пора!» были написаны Пушкиным (предположительно) в июне 1834 г.; поэт тогда как раз пытался выйти в отставку, стремясь затем поселиться в деревне. Но, как известно, жена его, отнюдь не желавшая расставаться с петербургскими балами, «устроила» ему «сцену» — и Пушкин «сдался»…
Впрочем, и «религия», и «смерть» — были ему обеспечены. Пушкинские же стихи, как и стихи вообще, «подруга» его, увы, едва-едва переносила…
Именно в это же время — и также летом этого года Пушкин пытается написать еще одно стихотворение «на тему смерти» — о кладбище, но уже обходясь без поэтических фантазмов и романтического «украшательства» — без «трудов поэтических», без «семьи, любви еtc.», а принимая смерть — как голый «кладбищенский факт».
Вот это «неоконченное и неотделанное» стихотворение:

Среди пушкинских «вариантов» и «авторских заготовок» тут неизменно присутствует «Святое смерти пепелище», впрочем, наряду с «унылостью», имеются здесь также и такие строки: «Таинственный, приветливый приют, / Поклон тебе, печальное кладбище..,» [курсив мой. — д. Г. М.]. Такое вот, весьма двойственное восприятие поэтом «царства мертвых»… И что бы у него с этим стихом в конце концов получилось?
И всё-таки вряд ли Л. И. Аринштейн был прав, утверждая, что именно стихотворение «Пора, мой друг, пора!» несло в себе особый «заряд» смерти. Ведь помимо указанных здесь мной других стихотворений, в которых достаточно ярко проявился интерес Пушкина к теме смерти «вообще», можно (и следует упомянуть) еще одно его стихотворение, где поэтом рассматривается та же тема, но в весьма конкретном приложении — к самому себе! Я имею в виду стихотворение «Брожу ли я вдоль улиц шумных», напечатанное гораздо ранее стихов, упомянутых Л. Аринштейном, — 6 января 1830 г., а написанное даже чуть ранее — 26 декабря 1829 г.
Вот оно:

Творческая судьба этих стихов не проста и, безусловно, автор тут в значительной мере боролся с самим собой, стремясь как раз сделать эти стихи менее связанными с его собственной личностью — дабы они зазвучали более философски–обобщенно..
Недаром в ранних редакциях стихотворение начиналось несколько иначе, а именно:

А после стиха «Мой примет охладелый прах?» поначалу шла еще одна строфа:

И, по сути, именно эта — «не вотще» «познакомившая» поэта «с могилой» — эта его «ясная мечта» о смерти и привела его в итоге к последней…
И именно этой «мечте» и было посвящено само стихотворение, но именно ее-то автор в итоге от досужего читателя и скрыл… Зачем ему знать о том, что эта «мысль» о смерти» и эта «мечта» о ней — везде и всегда с поэтом?
Но обратимся к еще одному замечательному (и весьма горестному) стихотворению Пушкина… Я имею в виду «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», написанные им уже в октябре 1830 г. в Болдине (но так и не изданные при жизни автора).
Разве не скорбит в этих стихах поэт — и не о том же самом, пытаясь понять: зачем вся эта жизнь («жизни мышья беготня…»)? Есть ли в ней какой-то смысл — когда всюду лишь «мрак и сон докучный»?
И разве не в таких вот размышлениях о жизни и становилась для Пушкина всё более реальной мысль о смерти, постепенно превращаясь даже во всё более «ясную мечту» о ней?—

И потому нас уже не удивляет печаль (даже своего рода «метафизическая тоска»), звучащая в таких пушкинских стихах, как, например, «Ода LVI (из Анакреона) [Анакреонта]», созданных поэтом в самом начале (в январе) 1835 г.:

Вообще же следует заметить, что Пушкин был не только провидцем-поэтом, но ведь и «просто человеком», а потому, случалось, что и достаточно непоследовательным в «реальной жизни»: и именно поэтому в его творчестве порой мы встречаем и мотивы, абсолютно расходящиеся с основным направлением его поэзии последних лет жизни. Так и тут — в противность восприятию смерти как благого посмертного бытия — он замечает: «Тартар тени ждет моей» и «Нет исхода уж оттуда»… Впрочем, чисто «по-человечески» тут его понять вполне даже можно, и подобные строки говорят нам лишь о том, что Пушкин — как тот самый «просто человек» — был вполне смиренным христианином, столь же полно осознававшим и свою природную греховность.…
Но, увы, действительность пушкинской жизни была такова, что творчество его окрашивалось всё более и более «смертными» мотивами.
Так, в частности, и неоконченная Пушкиным «Повесть из римской жизни», начатая в ту же пору, посвящена, например, суицидальной смерти..
Достаточно грустны и стихи «Полководец» (также 1835 г.), заканчивающиеся такими строками:

Вероятно, в том же 1835 году было создано и стихотворение
«Чудный сон мне Бог послал…», опубликованное уже гораздо позже — в 1881 году — и внутренне связанное с пушкинскими стихами на тему поэмы английского поэта Соути «Родрик, последний из готов» (1814). Однако «Чудный сон» так и не вошел в беловой вариант «Родрика» Пушкина, став со временем, по сути, отдельным стихотворением…

И тут же — продолжение: всё тот же «вечный сон»… И заснешь ты вечным сном…

К середине 1835 г. относится и вот такое стихотворение, при жизни поэта так же, как и предыдущее, не опубликованное.

Поэт уже явно готовится к «мiру иному», и при этом, пребывая порой в некоей духовной «растерянности», тем не менее, жаждет найти истинный путь — путь к «свету» того мiра…» В «этом» же мiре он становится всё неприкаянней, и здешнее бытие не несет ему более ни особых творческих радостей, ни семейного покоя, ни здоровья, ни прежней удачливости, ни независимости, ни попросту — счастья…
И тут приведу (и на сей раз весьма точную) оценку психологической ситуации, сложившейся вокруг Пушкина-семьянина, и изложенную кратко Д. Мережковским так: «Борьба приняла особенно мучительные формы, когда дух пошлости вошел в его собственный дом в лице родственников жены. (sic!) У Наталии Гончаровой была наружность Мадонны Перуджино и душа, созданная, чтобы услаждать долю петербургского чиновника тридцатых годов. Пушкин чувствовал, что приближается к развязке, к последнему действию трагедии.
«Nathalie неохотно читает все, что он пишет, — замечает А. О. Смирнова [-Россет], — семья ее так мало способна ценить Пушкина, что несколько более довольна с тех пор, как Государь сделал его историографом Империи и в особенности камер-юнкером. Они воображают, что это дало ему положение. Этот взгляд на вещи заставляет Искру [Пушкина] скрежетать зубами и в то же время забавляет его. Ему говорили в семье жены: наконец-то вы, как все! У вас есть официальное положение, впоследствии вы будете камергером, так как Государь к вам благоволит!»
Незадолго перед смертью, — продолжает Д. Мережковский, — он [Пушкин] говорил с Смирновой, собиравшейся за границу: «увезите меня в одном из ваших чемоданов, ваш же боярин Николай меня соблазняет. Не далее как вчера он советовал мне переговорить с Государем, сообщить ему о всех моих невзгодах, просить заграничного отпуска. Но все семейство [жены] поднимает гвалт. Я смотрю на Неву, и мне безумно хочется доплыть до Кронштадта, вскарабкаться на пароход…
Если бы я это сделал, чего бы сказали? Сказали бы: он корчит из себя Байрона. Мне кажется, что мне сильнее хочется, — уехать очень, очень далеко, — чем в ранней молодости, когда я просидел два года в Михайловском, один на один с Ариной, вместо всякого общества. Впрочем, у меня есть предчувствие, я думаю, что уже недолго проживу. Со времени кончины моей матери я много думаю о смерти, я уже в первой молодости много думал о ней» [курсив мой. — д. Г. М.]»⁹.
Пушкин — явно устал жить… Во всяком случае — так. А ведь еще года два назад он был полон творческих замыслов, собирался плотней заняться прозой, и, как поздней В. Даль рассказывал П. Бартеневу, этот пушкинский приятель помнил, как в 1833 году, находясь под Оренбургом и «едучи в Берды, Пушкин говорил ему, что у него на уме большой роман… "Погодите, прибавил он, я еще много сделаю; я теперь перебесился"…»¹⁰
И, действительно, кто же будет спорить, что пушкинская проза прекрасна (и тут можно вспомнить хотя бы о «Капитанской дочке», написанной им, по сути, незадолго до смерти), и, однако, Пушкин, сознавая себя прежде всего именно поэтом и чувствуя, как с усилением его физических немощей, постепенно всё же слабеет в нем именно поэтическое творческое вдохновение, недаром жаловался А. А. Фукс: «О, эта проза и стихи. Как жалки те поэты, которые начинают писать прозой; признаюсь, ежели бы я не был вынужден обязательствами, я бы для прозы не обмакнул пера в чернила…»¹¹
Но, увы, жизнь, житейские обстоятельства, семья — ставили перед поэтом свои требования, и ему теперь приходилось заниматься «прозой»: дитературная (журнальная и газетная) критика, редакционная работа, исторические, архивные исследования, и Пушкин — надорвался…
Финансовое положение семьи — незавидное, долги растут…
Пушкин даже решает (ради сокращения расходов) вообще покинуть Петербург и пожить несколько лет в Михайловском — и вот в начале лета 1835 года он обращается к А. Бенкендорфу:
«Ныне я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги и готовят мне в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть — нищету в отчаяние. Три или четыре года уединенной жизни в деревне снова дадут мне возможность по возвращении в Петербург возобновить занятия, которыми я еще обязан милостям Его Величества. Я был осыпан благодеяниями Государя, я был бы в отчаянье, если бы Его Величество заподозрил в моем желании удалиться из Петербурга какое-либо другое побуждение, кроме совершенной необходимости. Малейшего признака неудовольствия или подозрения было бы достаточно, чтобы удержать меня в теперешнем моем положении, ибо в конце концов я предпочитаю быть стесненным в моих делах, чем потерять во мнении Того, Кто был моим благодетелем, не как Монарх, не по долгу и справедливости, но по свободному чувству благожелательности возвышенной и великодушной»¹².
Просьба Пушкина могла быть удовлетворена лишь в случае подачи им прошения об отставке, на что он («по семейным обстоятельствам») решиться так и не смог, но зато поэт всё же ухитрился получить — по распоряжению Царя — отпуск на 4 месяца и ссуду в 30 тыс. рублей.
В начале сентября 1835 года Пушкин уезжает в Михайловское в надежде на осеннее творческое вдохновение… Но — увы… Оно не приходит.
Об этом свидетельствуют его письма жене…
Так, уже через неделю после приезда в Михайловское он сообщает ей: «Писать не начинал и не знаю, когда начну»; через две: «Я все беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет… о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит Бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Все держится на мне да на тетке. Но ни я, ни тетка не вечны. Что из этого будет, Бог знает. Покамест грустно. Поцелуй-ка меня, авось горе пройдет».
И снова письмо — уже от 25 сентября: «Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а все потому, что не спокоен…»
И лишь на следующий день наконец появляются (но, по сути, единственные тогда) строки: стихотворение «… Вновь я посетил», в конце текста которого поставлена дата: «26 сентября >1835».

И далее, и далее… По сути же — прощание поэта с милым его сердцу местом.

…И снова, снова летят тревожные письма в северную столицу.
29 сентября Пушкин пишет жене: «…мне не до шуток. Государь обещал мне Газету, а там запретил; заставляет меня жить в Петербурге, а не дает мне способов жить моими трудами. Я теряю время и силы душевные, бросаю за окошко деньги трудовые и не вижу ничего в будущем. Отец мотает имение без удовольствия, как без расчета; твои теряют свое… Что из этого будет? Господь ведает…»
А 20 октября Пушкин выезжает из Михайловского в Петербург, так и не приступив, по сути, к серьезному (мощному и длительному — как он надеялся) творчеству… И вместо 4-х месяцев он пробыл в деревенском отпуску всего лишь полтора… Итогом же всех его мытарств того времени стало написанное вскоре (в ноябре 1935 года) стихотворение «Не дай мне Бог сойти с ума…»
Страшные стихи… Особенно — когда знаешь, что автор их уже собирается в последний путь — ко Христу…
Вот они.

И всё-таки, и всё-таки…
Именно перед лицом встававших тогда перед Пушкиным житейских трудностей он и находил в себе внутренние силы продолжать свой путь к Богу. Это, естественно, отражалось и на характере его творчества, что зачастую поражало даже его друзей, не всегда, впрочем, и знавших — чем мучим и о чем пишет сейчас поэт.
А мучился он тогда многим… Вот, например, что писал о Пушкине того времени всё тот же Д. Мережковский: «Незадолго до смерти Пушкин увидел в одной из зал Эрмитажа двух часовых, приставленных к «Распятию» Брюллова. «Не могу вам выразить, — сказал Пушкин [А. О.] Смирновой [-Россет], — какое впечатление произвел на меня этот часовой; я подумал о римских солдатах, которые охраняли гроб и препятствовали верным ученикам приближаться к нему».
Он был взволнован и по своей привычке начал ходить по комнате.
Когда он уехал, Жуковский [также присутствовавший при той встрече] сказал: как Пушкин созрел и как развилось его религиозное чувство! Он несравненно более верующий, чем я…»
По поводу этих часовых, которые не давали ему покоя, поэт написал одно из лучших своих стихотворений»¹³.
Пожалуй, стоит привести здесь и само это пушкинское, написанное им 5 июня 1836 г. и посвященное как раз тому — безусловно оскорбленному — подлинно религиозному чувству поэта, возмущенного таким проявлением якобы «церковного официоза».

И недаром по поводу этих стихов Мережковский в итоге замечает: «Символ божественной любви, превращенный в казенную поклажу, часовые, приставленные Бенкендорфом к Распятию, конечно, это — с точки зрения эстетического и религиозного чувства — великое уродство»¹⁴.
…Как мы видим, некоторые из написанных в последние годы жизни Пушкина стихов так и не были изданы при его жизни: часть из них явно не пропустила бы тогдашняя цензура, часть он попросту издать не успел… Однако именно их публикацией и собирался занятся Пушкин, — когда столь прискорбно осуществилась наконец его «ясная мечта»…
Есть предположение, что он, в частности, собирался издать в редактируемом им журнале «Современник» ряд стихов, получивших среди «пушкинистов» условное название «Каменноостровского цикла» (поскольку основная часть стихотворений была создана детом 1836 г. — во время пребывания Пушкина на даче на Каменном острове).
В этот цикл предположительно должны были войти: «Отцы пустынники и жἑны непорочны…» (на тему Великопостной молитвы преп. Ефрема Сирина), небольшой набросок «Напрасно я бегу к сионским высотам…», возможно, в дальнейшем ставший бы полноценным стихотворением, «Подражание итальянскому» — об Иуде («Как с древа сорвался предатель ученик…»),
«Мiрская власть», «Когда за городом, задумчив, я брожу…» (причем вновь на сугубо «кладбищенскую тему»). Все эти стихи преисполнены подлинно христианского духа и бóльшая часть их в известной мере связана с тематикой Великого поста.
Среди пушкинских «каменноостровских» стихов, мне, например, представляются наиболее выразительными «Отцы пустынники…», и именно это стихотворение я и приведу здесь — в качестве образцового — для поэта, пусть уже и к самому концу жизни, но явно начавшего понимать: Кто такой — Христос? Почему — Он? И, возможно, самое главное для всех нас: зачем?

…Тогда же Пушкиным предполагалось издать еще два стихотворения («Из Пиндемонти» и известное «Я памятник воздвиг себе нерукотворный…»). Оба они, впрочем, в гораздо меньшей степени несут на себе отчетливо выраженные христианские черты, хотя в «Памятнике» — в заключительной строфе, и звучит вполне христианский призыв: «Веленью Божию, о муза, будь послушна…», к чему, собственно, и призывает само это стихотворение. Но как раз на это явно старались не обращать внимание записные «красные» «пушкинисты»-атеисты, и уж тем более этому не учили детей в советских школах (как, впрочем, кажется, предпочитают не учить у нас «такому Пушкину» и в школах нынешних)…

…Пушкин «умирал» — судя и по действиям его, и по словам (прежде всего, по его стихам) — не менее двух лет…
Об этом говорят и сами обстоятельства пушкинской жизни, отдельные сложные моменты его психики (душевного его бытия), и достаточно нелепые частности семейной его ситуации, и всё более проявлявшиеся проблемы со здоровьем, и сама судьба его отношений с обществом в целом и с государственной властью (например, с Государем и Бенкендорфом) — в частности…
Но всё это в итоге он победил — смертью!
«Кончена жизнь… Жизнь — кончена…» Что ж, действительно, земная жизнь поэта завершилась. «Эта» жизнь…

И наступила — «Та», «Иная».
Но именно в ней — через смерть! — Пушкин и обрел наконец долгожданный покой, примирившись внутренне, похристиански, со всеми («желаю умереть христианином»), расставшись «в мире» своей души — и с врагами, и с друзьями.
В той, уходившей тогда от него мной жизни — всего за три предсмертных дня — он сумел «прожить» и, по сути, «изжить» самого себя «прежнего»: и злобу дуэли, и мгновенья душевной слабости (из-за жестоких страданий от раны — мечтая даже о самоубийстве), но — победил себя христианством, обретя наконец Христа!
Не на это ли и указывал П. Вяземский, говоря о вдруг увиденном им тогда совсем «ином» — «другом» Пушкине? —
«Смерть обнаружила в характере Пушкина всё, что было в нем доброго и прекрасного. Она надлежащим образом осветила всю его жизнь. Всё, что было в ней беспорядочного, бурного, болезненного, особенно в первые годы его молодости, были данью человеческой слабости, обстоятельствам, людям, обществу. Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь и прошу в том прощения у его памяти, я не считал его до такой степени способным ко всему.
Сколько было в этой исстрадавшейся душе великодушия, силы, глубокого, скрытого самоотвержения! Никакого горького слова, ни одной резкой жалобы, никакого едкого напоминания о случившемся не произнес он, ничего, кроме слов мира и прощения своему врагу.
Вся желчь, что находилась в нем целыми месяцами мучений, казалось, исходила из него вместе с его кровью, он стал другим человеком…»¹⁵
О том же самом упоминает и ближайший друг его — В. Жуковский: говоря о Пушкине так: «…особенно замечательно то, что в эти последние часы жизни он как будто сделался иной; буря, которая за несколько часов волновала его душу яростною страстию, исчезла, не оставив на нем никакого следа; ни слова, ниже воспоминания о поединке. Однажды только, когда Данзас упомянул о Геккерне, он сказал: «Не мстить за меня! Я все простил»¹⁶.

И, наконец, тот же Жуковский, как бы подтверждая и себе, и всем нам — победу поэта-христианина! — и над общим трагизмом человеческого бытия, и над порой странными нелепостями пушкинской жизни, пишет: «Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжелого труда.
Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было — не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти.
Таков был конец нашего Пушкина…»¹⁷
И, пожалуй, тут можно добавить только одно: таково было и его же, Пушкина, — «новое начало».
__________