Книжно-Газетный Киоск


Читайте, друзья, читайте Пушкина!

Пушкинист В. Непомнящий в своей — во многих отношениях замечательной — книге «Да ведают потомки православных» написал: «Вскоре после приезда [Пушкина] в Михайловское… возникает новый образ:

Земля недвижна; неба своды,
Творец, поддержаны Тобой,
Да не падут на сушь и воды
И не подавят нас собой..

Авторское примечание: «Плохая физика; но зато какая смелая поэзия!» — сегодня можно прочесть решительнее: плохая физика, но зато — какая верная метафизика…»1
Что ж — и Пушкин, и Непомнящий — тут совершенно правы… Но, продолжив Непомнящего, можно сказать и так — уже в отношении самого поэта, вполне состоявшегося как христианин (пусть и окончательно — лишь на смертном одре): «Пушкин! Он сам — какая верная метафизика…»
Но разве не ее — как, прежде всего, Божию, Творческую
«метафизику» — и жаждал найти Пущкин на всем своем жизненном пути?
Об этом свидетельствуют и многие его стихи (особенно последних лет жизни), и воспоминания друзей и знакомых.
Помните: что писал о нем его приятель П. Вяземский?
«Никакого горького слова, ни одной резкой жалобы, никакого едкого напоминания о случившемся не произнес он, ничего, кроме слов мира и прощения своему врагу… он стал другим человеком…»2.
И разве не о том же замечательном изменении внутреннего состояния Пушкина говорит и В. Жуковский: «В эти последние часы жизни он как будто сделался иной; буря, которая за несколько часов волновала его душу яростною страстию, исчезла, не оставив на нем никакого следа; ни слова, ниже воспоминания о поединке. Однажды только, когда Данзас упомянул о Геккерне, он сказал: «Не мстить за меня! Я все простил»3.
И по пути такого преображения личности поэт шел, по сути, в течение всей сознательной поры своей жизни, особенно скорбя о многих нелепых и явно греховных ее сторонах — тем более сожалея о том в период подлинного «возмужания во Христе», в течение последнего десятилетия земного своего бытия.
И в этом смысле весьма показательно его известное стихотворение 1828 года, явственно говорящее нам о том, что поэт наконец вступил на свой нелегкий путь ко Христу…
И размышлениями над этим стихотворением я, пожалуй, и закончу свой очерк о Пушкине.
Вот эти стихи…

Воспоминание4


Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.

И тут я хочу обратить особое внимание читателей на то, что в черновой рукописи имеются дополнительные материалы к этому стихотворению (еще 20 строк — в то время как напечатаны лишь 16 совсем других). Эти 20 строк самим Пушкиным никогла не публиковались, и мы так и не знаем — почему (и можем об этом лишь только догадываться)… Но сам факт их существования о многом нам говорит — и об опубликованной части стихотворения, и о духовном состоянии автора в ту пору. Последнее же особенно важно, поскольку в данном случае затрагивается тема христианского становления поэта, о чем в свое время выступал В. Непомнящий (и о чем речь –пусть и кратко, но еще пойдет впереди).
По счастью всё-таки дошедшие до нас в рукописном виде — пусть и не до конца обработанные Пушкиным, строки — весьма люболытны сами по себе (так что их стоит привести и здесь). Вот они:

…Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, бедности, изгнании, в степях
Мои утраченные годы.

Я слышу вновь друзей предательский привет
На играх Вакха и Киприды,
Вновь сердцу моему наносит хладный свет
Неотразимые обиды.
Я слышу вкруг меня жужжанье клеветы,
Решенья глупости лукавой,
И шепот зависти, и легкой суеты
Укор веселый и кровавый.
И нет отрады мне — и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые, — два данные судьбой
Мне ангела во дни былые;
Но оба с крыльями и с пламенным мечом.
И стерегут… и мстят мне оба.
И оба говорят мне мертвым языком5
О тайнах счастия и гроба6.

Возможно, публикация, по сути, лишь половины всего стихотворения явилась следствием того, что, во-первых, Пушкин счёл неопубликованную часть (как раз и послужившую, безусловно, первоначальным «источником» всего стихотворения в целом), — носящей слишком уж личностный характер («две тени милые…»), и, во-вторых, он имел полное право посчитать сказанное им в опубликованной части — вполне достаточным и в духовном смысле наиболее важным для его читателя
Не мог же Пушкин предположить, что непечатание им части стихотворения (20 строчек) позволит в дальнейшем тому же В. Непомнящему даже «обвинить» автора в сочинении последним чуть ли не некоего «антипсалма»!
Дело в том, что в ряде своих научных докладов В. Непомнящий пытался реконструировать — хотя бы в основных чертах — «духовный путь» Пушкина к Богу, определяя при этом ту или иную степень «христианизации» отдельных произведений (постепенное, но явственное нарастание в них такой тенденции), и, в частности, — дать при этом оценку и стихотворению «Воспоминание», с которой я, однако, согласиться никак не могу.
Для В. Непомнящего это стихотворение, т. е. изданные 16 строк, есть, как он писал и говорил в ряде своих выступлений7, «изложение одной строки Пятидесятого псалма: «Яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну».
Автор, — продолжал ученый, — с отвращением взирает на свои грехи — подобно Давиду. Но вот последняя строка:
«Но строк печальных не смываю». Обратите внимание: Давид, обращаясь к Богу, говорит: "Наипаче омый мя от беззакония моего". А Пушкин говорит: "строк печальных не смываю"».
И далее В. Непомнящий утверждает, что Пушкин «сам берет на себя — смыть или не смыть. Получается, что стихотворение "Воспоминание" — это покаяние, искреннее, с полным сознанием своего греха, но — без молитвы, без обращения к Богу, покаяние в никуда, в пустоту. Выходит, что, с одной стороны, Пушкин написал нечто вроде Давидова покаянного псалма, а с другой — "антипсалом". Человек сознает свою греховность, но помощи Божией не просит, от Бога отворачивается. Это — момент отчаяния, грань духовной катастрофы».
Увы, но именно тут-то согласиться с автором я никак и не смог…
Да, безусловно, стихотворение это преисполнено чувства раскаяния, но и само-то это чувство, само раскаяние — разве не рождено в поэте, прежде всего, чувством, или, лучше сказать, его «чувствованием Бога»? «Ощущением» — именно Его присутствия? И откуда берутся все эти «угрызенья» «змеи сердечной», то есть, попросту говоря, совести — как гласа Божия в человеческом сердце? И когда Пушкин пишет: «Я трепещу…», то — перед кем? Не перед Богом ли?
Не перед «пустотой» же…
И разве может христианин (в то, что Пушкин уже был в ту пору вполне сознательно и искренне веруюшим православным христианином — сомневаться явно не приходится), разве может он чувствовать раскаяние, — причем, как пишет сам же В. Непомнящий, «искреннее, с полным сознанием своего греха», — но обращенное, мол, не к Богу, а «в никуда, в пустоту»? Разве может человек испытывать раскаяние — перед «пустотой»?
И вот, если мы именно так обратим более пристальное внимание на, казалось бы, «частности» рассматриваемого текста, то утверждение уважаемого пушкиниста о том; что поэт тут «от Бога отворачивается», определенно покажется явной натяжкой и в любом случае — попросту не соответствующей тогдашней «исторической действительности» в христианской России (еще 1828 года!)..
Да, можно сказать, что в стихотворении этом, безусловно, присутствует «момент отчаяния», но говорить о «грани духовной катастрофы» здесь все же явно излишне.
Да, Пушкин, «с отвращением» читая «свиток» всей своей жизни, — и «трепещет», и «проклинает», и «горько жалуется», и «горько слезы льет»… И лишь затем уж следует последнее: «Но строк печальных не смываю».
О чем говорит здесь поэт — прежде всего, самому себе! — равно затем и своим читателям? Можно ли это завершение стихотворения считать неким «отворачиванием» поэта от Самого Бога?
Нет, конечно…
И, как мы можем видеть, самая ткань опубликованных стихов не дает нам никаких оснований утверждать что-либо подобное.
Просто Пушкин, скорбя о бессмысленности собственного бытия, скорбя — ночью, когда «ум» его подавлен тоской и когда «Воспоминание безмолвно предо мной / Свой длинный развивает свиток»; читаемый им «с отвращением», — тогда он и
«тоскует», и даже «горько слезы льет», но при этом ведь и сознает всю слабость своей души8, привычность ее ко греху, к соблазну тех греховных дел, что собственно и вызывают в поэте чувство отвращения и даже проклятие их.
Но — слаб человек… Ах, как слаб! Слаб тут и Пушкин — пусть и кающийся, но продолжающий, как и все мы, — грешить… Не это ли и высказано им в той последней строчке? Однако — не только!
Что же еще могло стоять за нею?
Безусловно — уже и начинаемая ощущаться Пушкиным христианская «ответственность»… И перед людьми, и перед Богом! Именно пред Творцом нашим, а отнюдь не перел некоей
«пустотой».., И «не смывает» он ни «слез» своих, ни «строк печальных» — еще и потому, что «хочет помнить»! Но что же?
Не грехи ли?
Иначе говоря, именно стихи «Воспоминание» показывают нам, насколько «посерьезнел» Пушкин — как христианин: не только осознание поэтом своей греховности, но и понимание им того, что пусть пока он, возможно, и не способен к подлинному «церковному» покаянию, а пока лишь к некоему раскаянию «вообще» (что — по учению Церкви — вовсе не одно и то же!); однако, уже тогда поэт не мог не понимать, что от христианина в любом случае неизменно требуется не только оплакивание своих грехов, но именно для этого — и «памятование» о них — а ведь это и есть как раз то. о чем поэт, в частности, и говорит: «Но строк печальных не смываю»…
Об этом (о необходимости помнить свои грехи) хорошо сказал еще преп. авва Исаия: «Памятованием о своих грехах [курсив мой. — д. Г. М.] христиане, как щитом, защищаются от гнева и льщения, и терпеливо переносят все, что бы с ними ни случилось», а Святитель Феофан Затворник прямо утверждает: «Память грехов своих [курсив мой. — д. Г. М.] — основа Покаяния, на ней зиждется христианская нравственность» («Письма о христианской жизни»).
Я и сам хорошо помню сказанное мне в Псково-Печерском монастыре во время исповеди — архимандритом Иоанном (Крестьянкиым): «В чем ты покаялся когда-то перед крещением — в том ты Богом прощен. И те грехи твои — не существуют. Тем более — в Очах Божиих. И сам ты теперь — совсем, совсем другой человек… Но, однако, совершенно дико и нелепо было бы и забывать о тех печальных днях и делах — пусть даже всё то и происходило еще до твоего крещения… Помнить об этом — всё равно нужно. И память тут — хранилище в нас совести (этого особого дара Божия человеку) — как раз и научает нас Правде Божией».
Так что, думаю, Пушкин в своем «Воспоминании» был, прежде всего, озабочен именно такого рода «памятью».
И вообще в некотором смысле об ином идет речь в 50 псалме, когда Царь Давид просит Бога «омыть» его грехи (как и его самого); однако требовать того же и от Пушкина (и, тем более, ставить ему в «вину» отсутствие этого) мы тут не в праве: у последнего, — следуя из контекста, — говорится всё же явно о другом, ибо и духовная проблема у него тут — тоже несколько иная.
Впрочем, разве не о том эе самом «памятовании» упоминает в своем Пятилесятом псалме и Царь Давид — в словах:
«"Яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну", т. е. — всегда»?
И еще замечу: никогда не публиковавшиеся автором строки были, однако же, почему-то им написаны… Так — почему же?
Особенно ясным становится ответ на этот вопрос, если мы все-таки учтем отброшенную автором часть стихотворения — с памятью Пушкина о двух женщинах-«ангелах», о которых он во всяком случае тоже не хотел забывать, а потому и не желал «смывать» «печальных строк» — и как в память о них, и в «укор» себе самому.
К тому же Пушкин упоминает тут и о такой — важнейшей для него — проблеме, как «счастье и смерть»9 — когда: «Две тени милые, — два данные судьбой / Мне ангела во дни былые» говорят ему «О тайнах счастия и гроба».
Но знать об этом — ни В. Непомнящему, ни мне, ни вам, уважаемые читатели, ни кому-либо на этом свете — было вовсе не обязательно. Думается — именно поэтому Пушкин и убрал эту (очень и очень личную для него) часть стихотворения.
И во всяком случае ни о каком «отворачивании» от Бога, ни о «духовной катастрофе» Пушкина — говорить здесь, безусловно, не приходится. Как, соответственно, и о некоей, якобы присутствующей в этих стихах «неполноте» духовного смысла с «христианской», мол, позиции (или же всё-таки с позиции самого В. Непомнящего?).
Наконец, о явном христианском «росте» Пушкина к этому времени говорит и присутствующая в неопубликованной части «Воспоминания» оценка поэтом как прошлой своей жизни, так и жизни, наступившей для него после возвращения из ссылки.
Здесь Пущкин, главным образом, скорбит о своих «утраченных годах» — проведенных им в молодости «в праздности, в неистовых пирах»; и еще: разве мог он когда-то ранее сказать так о «свободе»? — «в безумстве гибельной свободы», когда он слышал (и, увы, слышит «вновь друзей предательский привет на играх Вакха и Киприды»). И вновь его сердцу окружающее
«светское» общество («хладный свет») наносит «неотразимые обиды»; он слышит вокруг «жужжанье клеветы», «лукавую глупость» и «шепот зависти»…
«И нет отрады мне…»
И вот — когда подобные чувства переполняют его скорбящую душу — именно тогда пред поэтом и «встают два призрака младые», «две тени милые» некогда любимых им женщин — в виде поэтических образов (столь характерных для того времени) двух ангелов (с крыльями и пламенными мечами).
Зачем являются они Пушкину? Не затем ли, чтобы попытаться сообщить ему нечто важное? Сказать ему о том самом главном, так мучившем его все последние годы жизни — о том, что (как надеемся и верим), узнал поэт, перейдя из земной жизни в Вечность,:о тех самых «тайнах счастия и гроба» — но уже в «Мiре Ином».
С таких вот «Воспоминаний» у Пушкина и начиналась его будущая «Новая Жизнь»…
__________

1. Непомнящий В. С. Да ведают потомки православных. Пушкин. Россия. Мы. М., 2001. С. 126.
2. Последний год жизни Пушкина… С. 528–529.
3. Там же. С. 541.
4. Стихотворение написано 19 мая 1828 г. Публикация: «Северные цветы», 1829.
5. Вполне вероятно, что Пушкин имел в виду сказать здесь чуть точней: или «говорят мне мертвых языком», или же «говорят посмертным языком», но, впрочем, не будем гадать…
6. Публикация этих стихов в Интернете сопровождается следующей заметкой: «Эти двадцать стихов не были напечатаны Пушкиным и не окончательно им обработаны. «Две тени милые…» — с уверенностью можно назвать только одно имя, Амалии Ризнич. См. стихотворение «Под небом голубым страны своей родной»… (напечатано в «Северных цветах» на 1828 год)». В рукописи имеется и дата написания этих стихов: «29 июля 1826»). Они были вызвано кончиной Амалии, умершей в 1825 г. во Флоренции, куда она отбыла из Одессы в мае 1824 г.
7. В данном случае взят текст доклада В. Непомнящего на 7-й ежегодной богословской конференции в православном Свято-Тихоновском Богословском Институте (ныне — Православный СвятоТихоновский гуманитарный университет) в 1997 году.
8. Как писал о себе же сам Пушкин в конце 1826 года (в письме В. П. Зубкову от 1 декабря 1826 г.): «…мой нрав — неровный, ревнивый, обидчивый, раздражительный и вместе с тем слабый, — вот что внушает мне тягостное раздумие». И чуть далее сам признает свой характер даже «до такой степени несчастным»! (Вересаев В. В. Пушкин в воспоминаниях современников… М., 2017. С. 30).
9. Недаром Пушкин даже как-то писал в письме. Плетневу (летом 1831 г): «Цена всякой человеческой мудрости испытывается на отношении к смерти» (нашел в свое время у Д. Мережковского; ибо даже и поныне подобного рода высказывания (тем более — религиозного) нередко отсутствуют в текстах пушкинских писем, будучи в «советское» время попросту вымарываемы из них так называемыми «пушкинистами»…