Сегодня — первое сентября. Иду утром на работу, а навстречу спешат три нарядно одетые девчонки старших классов. На них белоснежные передники школьной формы, белые банты в волосах. У каждой в руке роскошный букет цветов.
Следом за ними катится компания крикливых мальчишек в тёмно-синих костюмах-формах с красными галстуками на груди. Они похожи в своей возбуждённости на стаю взъерошенных снегирей.
А вот и ещё один представитель школьной республики — первоклашка. Он не идёт, а шествует в жёлтой, спортивного кроя курточке, конвоируемый сразу двумя родителями. Мальчик крепко вцепился вытянутой вперёд рукой в целый сноп тёмно-бордовых гладиолусов.
От угла дома на перекрёсток сворачивают две девочки с портфелями. На вид — пятиили шестиклассницы. Идут они молча, будто нехотя и по-будничному скучно. Одна, повыше ростом, одетая в поношенное тёмно-коричневое платье, оставляет мне на память обрывок разговора с подружкой:
…подбирает в парке бутылки, сдаёт и керосинит снова…
Вторая девочка, одетая в спортивную голубую курточку и тёмного цвета юбочку, молча слушает, склонив голову. Они идут без цветов.
Перехожу улицу и вижу: на углу одного из кирпичных пятиэтажек торчит красный флаг с яркоблестящим, золотистым наконечником, в середине которого выштампован серпок с молоточком.
Все эти быстро меняющиеся уличные картинки я машинально вживляю в память, будто складываю их стопочкой поминалок про запас. А одна из них не подчиняется, бузит, силой поворачивает меня снова к дому, и я гляжу на угол дома с красным флагом, шарю глазами по другим многоэтажным коробкам — и нигде не вижу флагов, утверждающих праздник. Он — единственный на всей улице.
Вчера на этом доме флаг не висел, сегодня кумачовое полотно наполняет мою душу тёплым светом, она наполняется чувством удивления. Мне начинает нравиться поступок человека, которого я не знаю и никогда не узнаю. Но я верю, что это хороший человек, объявивший 1 сентября 1985 года государственным праздником. В единственном числе.
Кто же ты, симпатичный мне человек? А не вчерашний ли ты учитель, а сегодня отлучённый показной чиновничьей заботой о твоём здоровье от своего жизненного дела пенсионер, отдавший свои лучшие годы служению его величеству Знанию, в царство которого ты терпеливо вёл юные неповторимые создания природы, так непохожие друг на друга ни характерами, ни лицами, ни увлечениями, но схожие, быть может, только в одном — в жизнелюбии и беспечности?
А не молодой ли ты претендент в духовные лидеры, рано созревший своей ищущей, жаждущей душою и мудро напомнивший мне и кому-то ещё, уставшим и заезжанным сиюминутной обыденностью о том, что Первое сентября — начало пути к личности?
И ещё, чья рука, — думаю я, идя знакомой улицей, — могла бы вот так, категорично и с намёком на вызов серости, утвердить на тихой московской улочке в районе Соколиных гор символ вечного праздника, радостное сознание причастности ко дню, который живёт в каждой живой душе, прильнувшей хоть однажды к неистощимому роднику сокровищ человечества?
Может, моя? Решился бы я, отважился бы я, полвека идущий по бесконечным тропам неведомых маршрутов за счастьем, водрузить однажды без пугливых оглядок, сопровождающих нас всю осознанную жизнь, на своей улице, на углу своего дома красный флаг на обозрение всем ближним и дальним, как откровенный символ бунта против застоя и прозябания?
Не знаю, не нахожу ответа, как поступил бы я, но в любом случае красный флаг, вывешенный на улице принародно в день Первого сентября — был и моим Флагом души, флагом праздника неутомимого искателя, символом вечного движения к манящему куда-то за горизонт райскому саду гармонии и доброты, доверия и человеколюбия.
Свет и тепло моего праздника вовсе не меркнет от того, что сегодняшнее утро Первого сентября, когда детки с просветлёнными лицами торжественно шествуют по улице с праздничными букетами, родилось почему-то блеклым, неприветливым, зябким.
Гляжу на небо, а оно сплошь нависает тяжёлым серым войлоком над серым и грязным войлоком нашей неухоженной улочки. Всю эту унылую серость скрадывают деревья своей густой тёмной зеленью. Кроны почти все зелёные, но зелень их иная, чем весной, — не трепетная, не жизнерадостная, не яркая, а увядающая. Листья как бы угнетены отбрасываемой изнутри невидимой тенью. Потому деревья с виду похожи на человека, стоящего с отрешённым лицом и прислушивающегося к чему-то неблагополучному в себе, к своему тревожному предчувствию, к своей скрытой боли… Налетает порывистый ветер верховного рождения, всколыхнув, раскачав вершины, шепчутся ветки, мечутся листья друг к другу, будто порываются шепнуть один одному о своей душевной тревоге. Потому шёпот у них глухой, невыразительный.
Я знаю, что это шёпот увядания, прорвавший изнутри ропот о предчувствии близкой разлуки с вольным ветром, с ласковым лучом, с утоляющей жажду росинкой-дождинкой. Это — отмирание ради вечного обновления жизни.