Книжно-Газетный Киоск


БЛИНЫ

Рассказ


Лесная дорога, переползая через колдобины, налитые доверху желтоватой водой, и шишковатые суставы корневищ сосен, вынырнула вместе с нами на зелёный лоскут озими, густой и тучный от избытка силы весенней земли. И мы с мамой увидели хутор.
Двор хутора был огорожен дощатым забором, но не весь: часть двора, к которой приклеились хлев и амбар, обнесена изгородью из жердей с широкими воротами, распахнутыми настежь. Особняком, отступив на свой зелёный пятачок, возвышалось гумно под пирамидальной соломенной папахой, на макушке которой картинно застыл на одной ноге аист в гнезде. И другие постройки, кроме дома, были покрыты соломой. Только высокий из свежеотёсанных брёвен дом фасонился роскошной, из оцинкованного железа кепкой, выступая наполовину из большого сада. На жести плясали блики апрельского яркого солнца, аж ломило в глазах.
Хозяин загнал в будку ошалевшего от злобы пса рыжей масти, привязанного к натянутой от дома до амбара толстой проволоке, привалив окно собачьей будки корытом, подошёл к нам и сказал:
— День добрый.
— Он оценивающе взглянул на меня, по его лицу скользнула улыбка.
Он мне подмигнул, будто говоря: «Не робей…»
— Вот привела, — выдохнула мама.
Мелковат для пастушка… Ну, дык…
Голос её дрогнул, но в это время на крыльцо шустро выскочила с худощавым лицом пожилая женщина:
— Мо зайдёте в хату? — спросила она у мамы.
— Нет, спасибо, я побегу… До свиданьица… Больше она ничего не сказала, договор с хозяином,
наверно, был уже до этого, и, не попрощавшись со мной, повернулась ко мне спиной и пошла, засеменила скороходью, ни разу не оглянувшись… (Это был не первый хутор, на который отводила меня мама на заработки).
Я слышал, как вздохнула хозяйка, рассматривая мою босоногую персону в залатанных домотканых брючонках, перехваченных в поясе верёвочкой. Мне, восьмилетнему коржавому заморышу, хлебавшему несоль бездомной судьбы изгнанников, на вид никто не дал бы восемь лет.
Хозяйская дочь, выскочив из дома, поглазеть на пастуха, хохотнула нараспев;
— Рааа-абенький…
Это, наверно, она — высокая и гладколицая, с роскошными волосами цвета воронова крыла, высказалась о моём лице, на котором густо роились веснушки. У меня даже уши были усеяны веснушками. Конечно, я имел жалкий вид доходяги-заморыша.
Неведомо было сытым хуторянам, что на родной Смоленщине хату и нажитый скарб сожгли немцы, выгнали нас из отчих мест и погнали под конвоем автоматчиков… Отец был на фронте. По воле Господа или случая мы оказались в Белоруссии… Мама попыталась было пробить чиновничий бюрократизм, обратившись за получением страховки за погибший в огне войны пятистенный дом. Бюрократы потребовали бумаги, а где их сыщешь, коль архивы на оккупированной территории все уничтожены.
Никто не рассказал этим людям, нанявшим пастушка на всё лето до глубокой осени за два пуда ржи, какой свирепый брюшной тиф трепал хилое тело мальчонки минувшей зимой…
Я еле сдерживал себя, чтобы не разреветься вслед матери. Хозяйка, добрый, хрипловатый от бурного курения голос которой я помню поныне, взяла меня за руку, привела на кухню и усадила за стол. Перед собой я увидел высокую стопку белых-белых, пышных-пышных пшеничных блинов, большую чугунную сковородку с салом. На сковородке я увидел, что в вытопленном сале плавала дюжина крупных шкварок.
Я замер: такого богатства мне не доводилось видеть отродясь.
— Ешь, Лёник, — ласково сказала хозяйка и вышла из кухни.
Когда она снова пришла, я уже расправлялся с последним блином, сковорода сияла наглянцеванным дном.
Я с трудом сполз с табуретки, ощущая туго набитое пузо, отчего на меня вдруг навалилась сладкая сонливость… Я никогда так не наедался.
Меня, выползшего с ленцой из сенец на крыльцо, встретил весёлый, лучистый и голосистый весенний день. И я нисколечко не обиделся на хозяйскую дочь, которая, придя, видимо, на кухню, воскликнула:
— О божухна! Ён укалатил двадцать оладак!

1984 г.