Книжно-Газетный Киоск


Любовь БЕРЕЗКИНА



Любовь Берёзкина — поэт, музыкант. Родилась в Ленинграде. Псевдонимы: Александр Верес, Вирель Андел. Место проживания: Германия, Мендиг. Публиковалась в журналах, газетах и сборниках, в том числе: литературный журнал "Викинг — литературный Новгород", "Невский альманах", альманах "Откровение" (Ивановский отдел СПР), сборники под редакцией В. Ф. Чернова "Здравствуй, муза" и "Свет зари", а также сборники издательства "Норд-ост" (Санкт-Петербург) "И звезда с звездою говорит" и "Русь, взмахни крылами", "Антология русскоязычных поэтов — 2000" (Мюнхен), антология "Прощание с Вавилоном. Поэты русского зарубежья" (2014), альманах "Третий этаж" (Берлин, 2018), журналы "Берега. Берлин", "Крещатик", "Дети Ра", "Зинзивер", "Русский глобус", "Твоя глава", "Семь искусств", "Ренессанс" (Киев), "Парус", "Сетевая словесность", "45 параллель", "Поэзия.ру". Книга "Раскрыть стихотворение и взять…" (изд. "Стеклограф", Москва 2020), "40+" (изд. Евгения Степанова, Москва, 2023). Финалистка Международного конкурса им. И. Н. Григорьева (Санкт-Петербург) 2014 года.


КРОВЬ И ВОДА

* * *


Ожидается снег, даже вьюга
в пять часов три минуты зимы,
на ветру отрываясь от звука,
тишиною становимся мы

и теплом белотелым, двуногим,
что само по себе — ни о чём,
если нет одинокой дороги
с камышовым её словарём,

если чиркнешь, и пламя задует,
и не видишь, как будто ослеп:
снег огромный встаёт на ходули,
а потом начинается свет.


* * *


Мне бы твою пустоту и покой,
и через поле идти по прямой,
снега примерив сорочку,
мне бы понять эту белую гладь;
поезд, автобус — везде опоздать,
лишь уцепиться за строчку.

Мне бы любовь прогулять, просидеть
в красном углу, где не водится смерть,
чтобы себе не перечить;
не различая, где пан, где пропал,
не возвращаться на Малый канал
в мысленном поиске встречи.

Чтобы не сдать, получить незачёт,
и позабыть, как Фонтанка течёт,
цепи качает сурово;
чтобы, не вспомнив иного тепла,
я этот радостный снег обняла,
и не сказала ни слова.


* * *


"А жизнь срезает лишнее..."
                                С. Пагын

Иди себе от среза и до среза,
и контра повстречается, и деза,
медведи, и пеньки, и пирожки,
но ты не стой, качаясь на дощечке,
пока охапка дров лежит у печки,
и лязгают вдали порожняки.

Затопишь печку – есть дорожка дыма,
когда во тьме, светло невыносимо,
звезда ложится молча на тетрадь.
И ветер бьётся в дерево с разбега,
и после снега видишь столько неба ...
раздастся: щёлк — а нечего срезать.


* * *


Просто надо успокоиться,
сесть под вечер на крыльцо.
Пишет снежная глаголица
на дороге письмецо.

А кому — сие неведомо,
адресат и есть, и нет,
хорошо читать поэтому,
хоть сюжет и перепет.

И над белыми воротами,
умирая от тоски,
лижет лихо большеротое
над губою волоски.


* * *


Бесснежная улица — как подземелье:
набрякшая тьма, желтизна фонарей,
и воздух, качаясь как будто с похмелья,
стоит во дворах у закрытых дверей.

Но слышно сквозь гул неизвестных инерций,
как дышит пространство и где-то вдали
колотится чьё-то огромное сердце,
и свет проступает к нему из земли.

Ритмичней, быстрее, неистовей бьётся,
всё ярче свеченье, и ближе финал,
и сердце от этого стало, как солнце,
и воздух свечением солнечным стал.

И, вспыхнув ещё, может, раз или дважды,
беззвучно застыло и вот, наконец,
распалось на тысячи, словно бумажных,
воздушных, едва различимых сердец ...

Довольно тепла, тишины и уюта,
когда, словно стебель, потянется дым,
и снег расцветает навстречу, как чудо,
наградой для мёртвых и в радость живым.


* * *


Для слова не хватает бытия,
остались только дерево и ветер,
и неба поминальная кутья
для каждого пожившего на свете.

Листва осталась жухлая в саду,
молчания приподнятое веко,
и то, что оживает на свету
в отсутствующем взгляде человека.

Ещё — трава, сухая на корню,
и то, как полдень высится и виснет,
и время покоряется огню ...
Простая жизнь, и может — больше жизни.


* * *


Ты в пустоте найдёшь ли свой пароль
к бесснежным травам, листьям или хвое?
Спасибо ветру — выглядит дырой
озимыми засеянное поле,
и птице высоту преодолеть
уже невмочь, её мгновенно сносит,
ты говоришь: хроническая смерть,
а я молчу: клиническая осень.
Мы чаще стали в зеркале вдвоём
и реже — выходить поодиночке,
но всё же свет, любуясь воробьём,
становится упрямо на носочки,
заглядывает в зимние глаза
и падает в их снег, как первоклассник,
от счастья перепутав полюса...
Примерно так и происходит праздник.


* * *


В Новый год старики и собачники
просыпаются раньше других
и во тьме раскрывают задачники
на старинных застёжках тугих.

И на бледных страницах потрёпанных,
где снега в высоту, а не вширь,
меж домашним теплом и ознобами
пробегает живая цифирь.

А её вычитай или складывай —
на бумажных ладонях зимы
ели машут шершавыми лапами,
уходя в пустоту за холмы,

и снимают игрушки стеклянные,
и цветной электрический жгут,
постоят в тишине над полянами
и по линии жизни идут.


* * *


Сутки спустя после Богоявления
выпал глубокий безветренный снег,
и успокоился более-менее
неоснежённый досель
человек.

Вышел во двор покурить, потоптаться и,
небу пожамкав пушистую пять,
вдруг разбежался на поле за станцией
и без труда научился
летать.

Часто потом мужики поселковые
местному батюшке в церкви клялись,
будто из валенок, с пятками голыми,
тоже взлетали в хрустальную
высь

и на рассвете кружили над банями,
кто-то с собой прихватил порося,
к Пасхе корова парила над зданьями, —
так деревенька и канула
вся.


* * *


И дети вырастают из перил,
из тусклых коридоров и ступеней ...
Зима толчёт морозный аспирин
над крышами питейных заведений,

в её шкафах полным полно вещиц,
которым почему-то нет износа,
и маленькие руки мастериц
кружат её ажурные колёса,

прядут неиссякаемую нить,
и волосы усыпал нежный иней,
и снова разрешается ожить
в ночную вертикаль звезде и глине,

и смотришь ты растерянно, впотьмах
свистульками бессонницы увешан,
как лестницы растут на облаках —
а где ж ещё им продолжаться, где же?..


* * *


Кровь и вода из светящейся щели амбарной.
Снится дороге берёза с распятым на ней
сельским укладом,
                                и светлою мглой безударной
окутан покой
                        колеистых его словарей.

Тлеет в стогах почерневшее влажное сено.
выхрип вороний дымится над лесом,
                                                               на кой
глупый февраль
                            лучше всех переводит Верлена:
тюльпан, и вербена, лилейная лань, и левкой?..


* * *


Зима увеличила ставки,
чем дальше, тем круче полёт,
и снег на войне, словно сталкер,
по минному полю идёт.

Идёт к белокаменной роще,
где кем-то накрыты столы,
и скатерти ветер топорщит,
и лица сидящих светлы.

И лица сидящих прозрачны,
морозом прихваченный эль
течёт, как на вечере брачной.
И в губы целует метель.


* * *


"И дорога, которой их увели,
так с тех пор и висит, не касаясь земли..."
                                                      И. Жданов

На четырёх земных столпах,
цепями громко звякая,
качается хрусталь впотьмах
над мёртвыми корягами.

Луна у ночи на горбу,
висит дороги месиво,
и пустота живёт в гробу —
на цепь себя подвесила.

Никто дорогой той нейдёт
с разбитыми коленями,
и гроб висит, как звездолёт,
как чудное мгновение.

Лишь снег пылит со всех сторон,
тоску и скуку путая,
и гроб гробихе шлёт поклон,
сквозь мельтешенье мутное.


* * *


Пусть на шее затянута пьеса —
если можешь, мгновенья ослабь,
это голокружение леса
и на зеркале светлую рябь.

Пусть дымится, пока он возможен,
серой грустью окутанный куст,
и вода отражения множит
прогорающих мыслей и чувств.

Здесь, наверное, что-то другое —
не тревожно-зеркальное, нет,
это воздух под тёплой рукою
выгибает гигантский хребет,

и с куста поднимается птица,
или небо из птичьего сна
сквозь прореху в пространстве сочится,
и взлетает к нему тишина.


* * *


"И тогда мы пойдем, соберемся и свяжемся в круг,
горизонт вызывая из мрака сплетения рук..".
                                                                   И. Жданов

Так и ходишь по кругу, себя пережав,
пережив, прожевав, перешит, перержав,
как пружина железной кровати,
и во сне кто-то тянет тебя за язык,
засыпаешь во тьму, просыпаешься в крик
на затерянной координате.

И звучит горизонт, из сплетения рук
выдувающий круглый оранжевый звук,
пересверки стеклянных пожаров,
чтобы слух ты поставил на звёздный штатив
и шагнул в пробный кадр, небеса подхватив
на шершавые руки бульваров.

И твой голос, впечатанный в фотоожог,
в ген разлуки, в распляску зарничных дорог,
в запечённую мглу подворотен,
проявляет и длит эту нежную боль,
этот светлый порог, что пришёл за тобой,
этот радостный оклик Господень.


* * *


И зашаталось, и пошло по швам,
плюются порчей мартовские иды,
и птицы, подключённые к садам,
по мёртвым листьям служат панихиды.

Кромешный хруст растительных костей,
крик черенков, распяленные травы, —
идёт весна в ковыльники смертей,
в разбитые дорожные суставы.

В руках её железо и огонь,
и жжёт она, ломает, режет, плющит,
и пепел собирает на ладонь,
и ветер выдыхает вездесущий.

И многорукий вылетает рой,
как саранча из тёмного колодца,
и смерть бежит, пронзённая иглой —
         Христос воскресе!

И восходит солнце.


* * *


И вот мы шьём сосновою иглой,
костлявый полдень с улицей пустой
и воздухом печным соединяя,
и на ветру натягиваем сеть,
чтоб дальше облаков не улететь,
пока пасёт нас дудка ледяная.

И лёгкий сад уходит по воде,
и тонет взгляд в смертельной простоте,
открывшейся повсюду, словно рана,
куда зима вошла по рукоять,
уходит сад, и не на что пенять,
и вслед за ним исчезнуть — невозбранно.


* * *


В такую тьму уже не до игры:
распластанные вздошные дворы
и низких туч античные фронтоны, —
всё движется на ощупь, наугад,
как будто бы притягивает взгляд
сбежавшие от времени, фантомы.

Вода тиха и сумрачна, и в ней
Господень свет ведёт купать коней,
их отблески вытягивают шеи,
и новая вода сквозь Божий свет
мерцает, как немедленный ответ,
и вечность наступает.
Неужели?..


* * *


Поплачемся ветру в прозрачную грудь
и лица в печали утопим,
скажи мне, пропой, просверчи что-нибудь,
пока ты для речи удобен.

Пока ты идёшь в гиацинтовой мгле,
в тюльпановой медленной склоке,
и руки твои, что по локоть в золе,
их звук понимают высокий.

Тогда две молвы, две слезы, два зерна
уронишь над пахотной мукой,
и горькую песню проглотит она,
и выдохнет почвой упругой.


* * *


Что мы видим: классический сумрак лесов,
тень застывшую, как мусульманин,
и сосновое небо не прячет лицо,
и замёрзший покой бездыханен.

А над небом, на первом жилом этаже,
на грунтовом, игольном, черничном,
колосятся ветра на Медвежьем ковше,
на просторе его безъязычном.

И ночные поверья срезает там серп,
и снопы серебристые вяжет —
корабельный ли плач, колыбельный ли свет
их отверстым бессмертием нажит?

И на птице поднявшись зовёт муэдзин
травный шелест к началу намаза,
и шальную звезду, словно круглый рубин,
достаёт из Медвежьего глаза.


* * *


Пока мы будем спать, закончится февраль,
он ступит за порог и выбросит сим-карту,
и звёзды распахнут небесную мансарду,
и мы во сне скользнём в горящую спираль.

И каждый новый круг, и свят, и вседозволен,
за нами обретёт и память, и язык,
и встрепенётся зверь от криков колоколен,
и по степи пройдут и скифы, и ячыг.

И выйдет этот сон, что продолжает длиться,
по тропам горловым поющего скворца,
и снова промелькнут сияющие лица,
и кольца белизны, и ветер без конца.


* * *


Сны ледяные бессрочной воды,
ночь собирает на небе плоты,
медленно строит понтоны,
и вереницы умерших людей
молча выходят из тесных смертей,
лица светлы и бездонны.

Кто мы такие, бегущие к ним
по сновидениям знобким, пустым,
ветру, который не ветер,
а колыхание длинных рубах
и тишина, что несут на руках
плоть потерявшие дети?

Что мы такое, где ангел и зверь
следом вошли в приоткрытую дверь,
длятся их вечные споры,
и никому не вернуться с моста,
только во льду угасает звезда,
и серебрятся просторы.