Она влетела в открытую створку окна, покружилась, присматриваясь и принюхиваясь, и, оставшись удовлетворённой выбором местожительства с учётом дармового стола, бесцеремонно спикировала на тарелку, на которой был разложен мой скромный завтрак.
Я махнул рукой, муха улетела. Её долго не было, и мне показалось, что гостья смылась, раздосадованная моей негостеприимностью. Я ошибся, не зная ещё простой истины: мухи — народ необидчивый.
Сначала она объявилась в то время, когда, отрезав скрыльку хлеба, я положил на стол нож. Муха уселась мне на руку у самого запястья, будто решила поздороваться и познакомиться с хозяином квартиры. От неожиданности я остолбенел, уставился на гостью, соображая, как её прихлопнуть, не спугнув. Не буду описывать чувств, вспыхнувших во мне в адрес этого несимпатичного создания, которому Бог дал невесть для чего крылья. Неужто для того, чтобы она шныряла и шастала по столам и тарелкам, прилетев из какого-нибудь омерзительного места?
Только я собрался прихлопнуть левой ладонью назойливую незваную гостью, как она сорвалась с места и по-хозяйски уселась на краешке разрезанного надвое зелёного огурчика и принялась, не обращая внимания на меня, аппетитно завтракать, тыкая в огурец своим хоботком. Я, уже сердясь, отогнал рукой претендентку в сотрапезницы.
Эта моя решительность, наверно, страшно не понравилась мухе, она рассердилась и избрала, как я догадался, издевательскую тактику с измывательским уклоном. Несколько секунд она носилась взад-вперёд перед моими глазами, будто раскачиваясь на качелях из угла в угол кухни, потом спикировала на хлеб и почти мгновенно скрылась. А однажды она набралась храбрости и щекотнула лапками мне нос, оставив подозрительную капельку на его тюпке. Это было нестерпимо, и во мне проснулся рычащий зверь. И я вскричал:
— Ах, негодяйка, ах потаскуха помойная, ах, бесстыжая «интердевочка»! Да я проучу тебя немедля.
Я метнулся в комнату за газетой, свернул её и замер в позе настороженного охотника посередине кухни. Стоял я и зыркал глазами. А муха не появлялась, будто чувствовала мою агрессивность, а мне порой казалось, может, я даже чувствовал взгляд, что она из какого-нибудь укромного уголочка ехидно наблюдает за мной, стоящим в идиотской позе, издевательски хихикает.
Что делать? Не торчать же столбом на кухне, когда завтрак не окончен и пора на службу собираться? Я с трудом уложил свой благородный гнев в торбу терпения, снова сел за стол. Не успел я откусить от огурца, как муха ткнулась откуда-то сверху на тарелку — на то самое место, где только что лежал огурец, оставив капельки сока на фарфоре. Муха снова стала деловито действовать хоботком, слизывая капельки сока. По-моему, это был феномен наглости, основанный на знании психологии человека: муха была уверена, что я ни за что не трахну газетой по белоснежной фарфоровой тарелке, поскольку будет многовато черепков… Потому она спокойно, хотя и торопясь и, наверное, косясь на мою персону, реквизировала долю завтрака.
Я, взбешённый, сорвался с табуретки, спугнув тем самым муху, которая метнулась в открытую дверь кухни и растворилась во мраке прихожей. Я вихрем ринулся за врагом, энергично махая газетой во все стороны перед собой, выгоняя муху на свет божий, чтобы там, в светлой комнате, с наслаждением расправиться с назойливой особой, претендующей на мою московскую жилплощадь, с чем я был категорически не согласен. Я увидел муху высоко на тюлевой занавеске, у самого потолка и запулил в неё газетой. Газета, спугнув моего врага, это вертлявое чудовище, вдруг застряла на перекладине над окном. Опять невезение.
Тогда я снова крутнулся за второй газетой, решив довести баталию до победного конца. Я свернул аж два экземпляра популярной газеты, газетная хлопушка получилась поувесистей прежней.
Но сколько я ни рыскал по комнате, ища муху, все мои старания были тщетны: муха будто испарилась. Я обратил внимание на открытую створку окна на кухне и решил, что она, прижатая к стенке моей решительностью, уже улетела.
Я взялся за чашку чая, откусывая бутерброд с сыром, и в эту секунду муха — бац на стол перед самым моим носом, приподнялась на передних лапках, будто делая стойку на руках, задвигала задними лапками, потирая одну об одну. Наверно, она помыла их, шустренько вытерла о свои прозрачные крылышки и притихла, уставившись на меня, как бы спрашивая:
— Ты на меня уже не сердишься, хозяин?
Я прямо-таки онемел, уставившись на сорви-голову. И вдруг меня будто пронзил насквозь светлый лучик внезапного озарения: вся картинка была довольно забавной и смешной. Хохот вырвался из меня, как лава из вулкана. Я хохотал, сотрясаясь всем телом, сидя на табуретке, а моя победительница сидела напротив меня и наводила, будто модница, марафет…
Её туалет занял несколько секунд, но за эти секунды меня будто подменили, от агрессивности не осталось и следа, раздражение улеглось. Я вдруг почувствовал, что где-то глубоко в душе проклюнулся росток доброты, согрел меня каким-то особым светлым теплом жизни.
Потом муха улетела по своим, интересным только ей, делам. А я подумал о том, что вот и лето на исходе, что дни мухи сочтены. О ней я подумал сочувственно, как о своём товарище с его особенной судьбой. И о том, что это крылатое создание успеет, наверное, пускай и за обидно короткий свой век познать, ощутить светлую радость полёта. Может быть, я помог…