Тропа за воротами выводит к Глебовскому полю. Просторное, тихое, безлюдное. Почти рядом — слева шагают деревянные опоры электролинии, увязшие в снегу своими железобетонными пасынками, а на проводе чернеется ворона, будто клякса на белом листе. При моём приближении она очумело каркает, срывается с провода и уносится в сторону деревенских усадеб. Приправленное морозным перчиком декабрьское надвечерье догорает у меня за спиной и, поскрипывая, со звонцем отсчитывает каждый мой шаг: рып-рып…
Зимняя картинка завораживает. Поле белоснежно и торжественно. Небесный разлив, подёрнутый розовинкой заката, — такой бескрайний, такой бездонный. Сколько ни шарь глазом — не за что зацепиться: безоблачная синь!
Впереди справа снежная даль обозначена пятнышками деревенских построек, где на пригорке голубеет купол Храма…
В моей душе смирно и так хорошо, так возвышенно от мысли, что вот посчастливилось очутиться наедине с родной природой в благословенном уголке, созданном для житейских радостей человека!..
Останавливаюсь, оглядывая неповторимую картину. Впереди уже различимы контуры деревенских усадеб, кое-где над крышами — столбик печных дымов. Создаётся впечатление, что поле подступает к самим усадьбам, хотя между ними — глубокая впадина, в которой затерялась безымянная речушка.
И там, на самом краешке поля, вдруг примечаю чёрное пятнышко. Оно шевелится: кто-то идёт от деревни мне навстречу. Через минуту пятнышко превращается в карандашик, движущийся по страничке поля. Иду и вижу: карандашик становится человеком. Это — мужчина, шагающий споро и размашисто: видно торопится.
Появление встречного почему-то мне не нравится, и я в нерешительности притормаживаю ход. Уже отчётливо видны приметы этого человека: широкоплеч, коренаст. Одет в чёрную кожаную куртку, на голове не зимняя ушанка, а спортивная вязаная шапочка, низко надвинутая на лоб. А у меня мысль одна — тревожная: «Зачем он здесь? Кто он — этот незнакомец? Сторожа соседних дач меняются по утрам.».
Если предположить, что незнакомец из деревенских, то это маловероятно: на безлюдных зимой дачах, естественно, дел никаких нет. Да и для запоздалого дачника время не подходящее, чтоб на ночь глядя сюда ехать. Тем более, что в расписании электричек ещё не закончился трёхчасовой перерыв.
Пока в голове проносятся эти мысли, расстояние между мной и встречным человеком сокращается настолько, что можно уже хорошо разглядеть спешащего навстречу мужчину.
А когда до него остаётся шагов с полтораста, вижу: незнакомец торопливо суёт правую руку в карман куртки и, замедлив шаг, воровато оглядывается, нет ли кого сзади… Я почувствовал опасность, исходящую от этого человека, а под рюкзачком за моей спиной чувствую прикосновение ледышки, это — страх…
Никому не поверю, что отважные и смелые люди не ведают страха перед опасностью или угрозой для жизни. Иное дело: они не допускают, чтобы внезапное чувство страха переросло в панику. Страх мобилизует на действие, а паника парализует волю. Паникёр — всегда жертва.
Я ещё раз внимательно и цепко всматриваюсь в лицо незнакомца. За свою долгую жизнь я побывал в разных передрягах и по-разному выходил из них: то битым, то победителем… В последней стычке с враждебностью, а это было прошлым летом, я победил потому, что не забыл — главное правило при угрозе: не теряйся, нападай первым!

Случилось это в Москве. В то утро жена попросила меня сходить на соседнюю улицу, куда по утрам привозили бочку со свежим молоком. Сходил. Возвращаюсь. В руке у меня двухлитровый бидон с молоком. Из-за угла нашего дома в изрядном подпитии, навстречу мне идут два парня. Один из них — высокий, тощий очкарик — еле держась на ногах, штормовой походкой, спотыкаясь, проходит мимо меня. Второй — невысокий, бритоголовый с расстегнутой до пупа летней рубахе — не идёт, а прёт, как танк, прямо на меня.. На ходу тянется рукой к бидону, нагло требует:
— Д-дед, д-дай пива попить!
— А может, и закусить на тарелочке подать? — бросаю ему в ответ, сторонясь.
— Ах ты, старый осёл, счас я те как вмажу!
Матерясь, бритоголовый хулиган выпускает в мой адрес целый арсенал нецензурных слов и пытается меня ударить. Увернувшись от удара, делаю шаг в сторону, а правой рукой обрушиваю на его бритую голову бидон с молоком. Парень падает. Не ожидая, пока он очухается да не подбежит на помощь его дружок, быстренько ретируюсь: на счастье подъезд моего дома рядом!..

…Вот и сейчас внутренний голос приказывает мне: стоп! Соберись…
Подчиняюсь и вижу: передо мной вор и бандит Лёха Корч, а это значит встреча будет серьёзная…
Наши с ним дороги пересеклись в первый год моего председательств в дачном посёлке. И то знакомство тоже было зимой, в январе.
Тогда в нашем посёлке случилось несколько взломов и краж. У моего соседа «увели « электропилу, припрятанную на чердаке садового домика, у другого хозяина — дорогостоящий набор слесарных инструментов. А у некоторых прибрали к рукам алюминиевые стойки от парников, кухонную утварь и многое другое.
Тогда — дня за три до Рождества — я приехал в Глебово ещё затемно на первой утренней электричке. За деревней стал на лыжи я поехал прямо через поле к берёзовой роще, которая примыкала к нашим участкам с юго-востока, а с противоположной стороны — к деревенским участкам Глебова. Отсюда чаще всего совершались набеги на наш и соседние дачные посёлки…
Уже рассвело, когда я, подъехав к березняку, наткнулся на свежие следы. Пригляделся: они вели к нашим участкам. «Грабитель», — подумал я. Вскоре следы привели к забору одного из крайних дачных участков. Перед ним снег был вытоптан, но следы продолжались и за забором, и вели к садовому домику.
Оставив лыжи, я перелез через забор. Зарядил на всякий случай ружьё, которое я всегда брал с собой, чтобы побродить по лесу. Свернул за угол домика, увидел раскрытые створки окна. Оттуда послышался звон разбитой посуды: пришелец хозяйничал. Ступая осторожно, чтобы не спугнуть, я приблизился к окну. В комнате, оклеенной голубыми обоями, перед шкафом с посудой стоял невысокий коренастый мужчина, одетый в старую тужурку.
Мужчина был поглощён своим занятием. Стоя к окну спиной, он доставал из шкафа ту или иную посуду, мельком осматривал её. Если посуда ему не нравилась пришелец остервенело швырял её об пол. Подходящую для него посуду, он складывал в чёрную сумку, находящуюся рядом.
— Стой, руки вверх! — крикнул я и для острастки бабахнул из ружья. Реакция чужака была мгновенной: он от неожиданности аж присел, выронив какую-то посудину. Я скомандовал встать и медленно повернуться к окну. Ко мне повернулся мужик лет тридцати. Скуластый, лицо усеяно рябью веснушек, переносица большого носа вдавлена: след давнишнего удара, наверное, в драке...От пришельца вдруг пахнуло испарениями свежей мочи: до голенища кирзового сапога штанина дымилась парком… Под моим конвоем рябой нехотя, огрызаясь через плечо, доплёлся до сторожки.
Я позвал сторожа и попросил принести ключ от сарая.
— Отпусти, начальник! — подал хрипловатым голосом задержанный. — Ноги не будет здесь моей, гадом буду!
— Будешь гадом? Не смеши! Ты давно законченный гад. Обираешь людей, которые, может, за последние рубли покупали то, что ты бездумно швырял, разбивая вдребезги. Нет уж! Сейчас вызову милицию, пускай с тобой разбираются. А пока посиди в холодном сарае.
Вместе со сторожем мы затолкали в пристройку задержанного, который прошипел:
— Ну, председатель! Мы ещё с тобой встретимся…
Я вызвал милицию…
Рябой — тот самый рябой с перебитой переносицей — в трёх шагах от меня… Лёха Корч… Он скалит рот с двумя выбитыми зубами и со злорадной ухмылкой простуженным голосом сипит:
— Привет, хрыч недоделанный! Вот мы с тобой и встретились. Как я ждал этого момента!
Он посылает целую обойму нецензурной брани в мой адрес. Смотрит по сторонам. И чтобы подкрепить своё блатное красноречие, Корч картинно выдёргивает руку из кармана куртки, а в руке, будто копируя оскал владельца, — нож, кроваво сверкнувший отражением солнечного заката.
Лёха Корч принимает боевую стойку, держа нож пыром на уровне пояса. В серых раскосых глазах искрится огонёк мстительного торжества.
Мой визави даже медлит с расправой, как мне показалось, наслаждаясь чувством своей разбойной власти и уверенности в своём превосходстве над «хрычом».
Наверно, это обстоятельство отвлекает внимание бандита, он не видит, как я выдёргиваю из кармана своей куртки правую руку, в которой сжата горсть песка, смешанного с солью и табачной трухой, не успевает отшатнуться, когда я швыряю ему в глаза своё неприметное оружие. Корч роняет под ноги нож, обхватывает обеими руками лицо, переламывается в поясе и взбешённо орёт: Ах пидер, ах падла!..
Я немедленно прекращаю жаргонное красноречие, бью ногой, как по футбольному мячу, в склонённое лицо. Рябой опрокидывается навзничь, вижу на снегу его руку, только что державшую нож. Широкая, как солдатская лопата, ладонь. Пальцы толстые, короткие. Запястье охвачено, синим обручем татуировки. На фалангах — также синь тюремной символики… Поверженный жалок в эту минуту: ноги — вразброс, из разбитых губ по уголку рта сочится кровь, капает на снег и рдеет рубиновой гроздью.
Ещё не веря до конца, что уложил бандита — здорового мужчину — торопливо нагибаюсь над тропой, поднимаю нож.
В моих руках он уже не страшен! Он уже повёрнут в другую сторону. Чувствуя облегчение, будто гора с плеч, внезапно любуюсь грозным оружием Коржа. Поражающий эффект усилен неглубокими пазами по бокам. Рукоятка также интересна — набором разноцветных пластмассовых колец.
Поглядеть бы на меня в эту минуту — картинка из многосерийного боевика: на безлюдной тропе в чистом поле стоит — без шапки — седовласый дед, в двух шагах от него — бездыханное тело.
Дед разглядывает на ладони охотничий нож. Его хотел пустить в ход, поверженный бандит и этот нож не просто нож, а оружие, которое могло стать орудием убийства. Нет, передо мной не жертва. Передо мной — зверь в человеческом облике, выродок. Я знаю имя этого выродка. Это я однажды перешёл его кривую дорожку, сдал в руки правосудия, чтобы перевоспитали… Блажь! Горбатого только могила выправит…
— Ну что пижон, нарвался на рожон?! — громко говорю, переведя взгляд на поверженного врага, будто пытаюсь утвердиться в своей правоте. Осознаю, что Лёха Корч — уже не тот бродяга в забулдыжной фуфайке, а фартовый блатарь, одетый в приличную кожаную куртку… Ранг повышен, что ли, в его паразитском существовании? Ещё два года назад он по-собачьи скулил передо мной, а по его испитым до желтизны щекам катились слёзы жалкого бродяги-воришки… Теперь он шёл на меня решительно и нагло: был уверен в безнаказанности.
Это он пренебрегал законами, не признавал заповедей людской морали и веры, презирал жизнь человека, занятого полезным трудом. Она в его глазах не стоила ломаного гроша. А когда чья-то жизнь вставала на его пути, становилась помехой для его примитивного потребительства, для повседневного животного довольства и бездумного существования, он стремился устранить эту помеху жестоко и решительно. Ему даже не приходила в голову мысль, что уходит человек, занятый добрым делом…
Эти люди — со звериным нутром, в них преобладают животные инстинкты. Такие не способны постичь и оценить простую истину: жизнь человеку дарована свыше — самой природой, высшей силой; что есть жизни, которые влияют на духовное развитие общества, которые одарены талантом — качеством неповторимым, бесценным.
Живя на даче, я слышал кое-что из криминальной хроники… Два юных поддонка проникли на дачу в Переделкино к писателю почтенного возраста. Пырнули ножом сзади, когда тот сидел и работал над своей рукописью. Неужто у нормальных родителей рождаются подобные чудовища? Да, к сожалению…
А недавно радио сообщило о жутких подробностях гибели ещё одного писателя — он пал от руки собственного сына-наркомана: зарезал отца за то, что тот не дал ему денег на дозу… Всё чаще и чаще дьяволизм поражает людские души…
Такой же моралью живёт и Лёха Корч. У него своя, чёрная шкала оценки человека: тот, кто с ним на «деле», кто свой «кореш», — ему почтение.
Остальные люди — это «мусора, бабеги, битки, сибрухи, хрычи…».
Нить моих размышлений внезапно обрывается: слышу стон. Придя в себя от общения с сапогом, Корч стонет. Стонет жалобно, как дитя во сне.
От этого звука все мои сложные мысленные конструкции рушатся, превращаются в бесформенное крошево все формулы здравого смысла: человеку больно… и пускай он и враг… Жалобный стон дотрагивается до живой струны моего доброго сердца — и оно отзывается чувством сострадания.
Мне становится искренне жаль распростёртого на снегу человека. Возникшее чувство застит голую реальность, относит её куда-то в тень моего сознания, я на миг забываю, что передо мной — жестокий, неизлечимо порочный человек. В голове уже мелькает аргумент в пользу смертельного врага: а может, он вынужден был идти на злодейство не по своей воле… Разве такое не бывает в нашей жизни?
Но, спохватившись, выбрасываю из головы этот, пусть даже и слабый, намёк на оправдание своего смертельного врага. Иначе получится некая сентиментальная демагогия, иначе в итоге получится, что жертва не я, а он, ставший на моей тропе, чтобы убить.
Возможно, кто-то, оценивая этот мой житейский случай, посчитает, что мне — пожилому человеку — просто повезло: выстоять в схватке с крепко сбитым и вооружённым негодяем. Не буду спорить — возможно… Но у меня свой взгляд на случившееся: руку злодея отвёл сам Создатель.
Уверен я, что добрая воля руководила мною, когда, выходя из дачного домика, вдруг вспомнил о целлофановом пакетике с песком и солью и — на всякий случай — насыпал горсточку «адской смеси» для самообороны в карман куртки: « рецепт» моего давнишнего товарища-журналиста. Он испытал это незаметное оружие, когда однажды в вечернее время к нему пристали два крепких парня, пытаясь ограбить. « Я их положил штабелем», — гиперболично выразился он.
Добрая воля подсказала мне, как вести себя на тропе при встрече с врагом. Это она решила, кому быть битым, поверженным. Сам Бог решает, где и когда поставить точку в судьбе каждого человека…
Его невидимая воля была рядом со мной и тогда, когда я делал свои первые шаги по жизни. Даже и сейчас, когда прошли уже десятилетия, при воспоминании о случае в детстве мне под рубашку забирается мороз.

Я, четырёхлетний деревенский мальчик, однажды летом увидел с крыльца нашей избы, идущую с покоса маму. Просияв от радости, метнулся в сени, шустренько вскарабкался на табуретку, стоявшую рядом с пустой бочкой из-под капусты, а затем перелез через край бочки, притаился в ней. А мама, как только вошла в сени, бросила туда вилы, которые несла в руке. От неминуемой беды меня спасло поистине чудо: будто кто-то шепнул мне сесть в бочке спиной ко входу. Вилы, падая под углом, пронеслись в каком-то сантиметре от моей головы, задев одним зубцом только ножку. Я, понятно, заорал от боли. У мамы — шок…

Вижу: злодей уже приходит в себя и даже делает попытку встать на ноги. Он, возможно, вспомнил, что с ним произошло, и наверняка сделает попытку выкрутиться…
А я стою, держа в правой руке нож, предназначенный для расправы со мной. Закатный луч своим отблеском кроваво метит лезвие ножа. Его высверк напоминает мне истину о том, что законы войны беспощадны, что врага либо уничтожают в бою, либо берут в плен. А мне-то что делать, как быть?.. Да, я победил в схватке. А кому сдать пленника? По какому закону решать его судьбу? Ведь он завтра может повторить свою чёрную попытку…
Рябой, подтянув ноги к животу, поворачивается на бок, чтобы легче было встать. На какой-то миг я представляю себя на его месте: лежу недвижно среди снежной тишины в поле, а в ногах у меня стоит Корч, скалясь щербатой челюстью, в глазах у него огонёк торжества победителя. С окровавленного ножа падают на снег капли крови…
Воображение карябает по спине холодом, ладонь крепче сжимает трофейный нож. В душе — всплеск возмущения: открытая только для добрых дел, моя душа протестует. В груди чувствую жжение, будто сильная жажда одолевает меня… Это ко мне возвращается — чувство реальности. Оно требует от меня решительного поступка в ответ на обиду, причинённую злом.
Я не успеваю принять решения, как морозную тишину разрывает тирада отборной брани Корча, вставшего уже на карачки. Его злобный сипатый голос вдребезги разбивает всю мою заумную логику добряка. Теперь она мне кажется никчёмной. Вместо неё, неприемлемой по отношению к осмысленному злодейству, требуется логика справедливости: дьявольская суть, скрытая во многих до поры до времени, неистребима, коварна, требует адекватного решительного действия.
Мой враг отлежался, оклемался. Он снова стал опасен, снова не скрывает агрессии. Мне остаётся одно: упредить, уложить на снег.
И я бросаюсь к стоящему уже на карачках и готовому вскочить на ноги бандиту и ещё раз бью со всего маху по голове. Корч снова падает на спину вдоль тропы. Но сознание, вижу, не отключается: его серые раскосые глаза наливаются, округляясь, животным страхом. Видит, что я с ножом подступаю к нему. Нож держу пыром — точно так, как держал его Корч при встрече со мной.
— Да, блатарёк, я могу зарезать тебя, как свинью. И рука моя не дрогнет, и отвечать не буду! А почему — усёк? Правильно… при обороне. Всё ещё надеешься выкрутиться? А слабо в доску пустить? Этаким смирнягой выглядишь, побитым, жалким. На милосердие рассчитываешь, пёс? Знаешь, как про таких, вроде тебя, в народе говорят? Прост, как свинья, а лукав, как змея… У меня есть резон сейчас же выпустить твой поганый дух!
Вскидываю к плечу правую руку с ножом, делаю два шага к лежащему на снегу Корчу. Тот дёргается ногами, выбрасывает перед собой ладонь правой руки, как бы заслоняясь от меня, ошалело сипит:
— Не надо… не убивай… жить…
— Ах ты, барахло трусливое, жить хочешь? Да тебя мало убить! Я сейчас тебя располосую, чтоб собаки по кускам сожрали…
Я обхожу сторонкой лежащего бандита и становлюсь в головах, продолжив «выпускать пар»:
— Твоим же ножом разделаю!
— Не надо, начальник… Я не хотел тя в доску пускать… Хотел только, чтоб ты прибзднул…
— Припугнуть? А за что? Собирался отомстить за то, что я застукал тебя?
Корч не отвечает на вопрос, боится, наверно, ляпнуть невпопад. Потом просит:
— Опусти нож.
Я опускаю нож, становлюсь на тропу, чтобы продолжить давить на психику негодяя. Глядя в измазанное кровью лицо Лёхи Корча, припоминаю кое-что из словаря воровского жаргона, говорю:
— Если хочешь живым уйти, не трави баланду. Босогон у меня не пройдёт. Говори, кто тебя толкнул на дело, кто кореш? Колись!
— Откуда, хрыч, по фене ботаешь?
— От верблюда… Много хочешь узнать — простудишься. Не надейся на тары-бары… И запомни: ещё одно движение — проткну. Давай — колись, последний раз твою мельницу слушаю!
— Ладно, хрен с тобой! Замётывай, начальник: меня застукал индюк ваш.
— Наш участковый? Жабин?
— Он…
— Дачу чистил или что-нибудь мокрое?
— Пришил одного…
— И тебя выпустили? Услуга за услугу?
Корч не отвечает, сообразив, что лишку сболтнул.
— Не валяй дурочку, колись дальше.
Я снова поднимаю к поясу нож, делаю шаг к лежащему. Он снова выбрасывает перед собой лопатистую ладонь, как и несколько минут назад, сипит:
— Чё дёргаешься? Ступай ближе…
Держа наготове нож, я делаю шага три-четыре к Корчу, наклоняюсь над ним.
В этот же миг Корч, прикинувшись немощным, энергично отталкивается от примятого под ним снега, пытается ухватить меня за грудки своей лапой. Я едва успеваю отскочить от него на тропу, говорю:
— Не балуй, гад! Ещё дёрнешься, проткну, как дерьмо! Давай колись! Как узнал, что я на даче живу, что к электричке пошёл?
— Твоя взяла, хрыч… По мобику брякнули…
— Где мобильник?
— В багажнике.
— В каком?
— В прикиде… В правом… нагрудном…
Приставив лезвие ножа к шее поверженного блатаря, достаю из кармана куртки телефон и снова спрашиваю:
— Кто звонил?
— А пёс его знает… Видать, по уговору с кентом…
— Ты сечёшь, на кого тень наводишь? По-твоему, участковый с тобой в сговоре?
— Дошло тебе, как жирафу, на третьи сутки… Агент выпас тебя… последний раз брякнул, когда ты к сторожке закандыбал.
— А как ты примчался из города? По воздуху?
— Я в деревне у кореша заховачился, пока ты на даче торчал.
Мне вспомнилось, как Смигревич стоял у своего забора, как метнулся за калитку, не желая быть узнанным… Значит, Корч не лгал…
— Всё сказал?
— Всё! Отпусти, хрыч, гадом буду…
— Заткнись! — перебиваю хриплую тираду блатаря.
— Гляди сюда! Вот мобик, где звоночки все замётаны. Усёк? А вот ножичек с отпечатками твоей лапы. Соображаешь, к чему веду?
— Не маленький… Отпусти, начальник, не полезу в твой огород, гадом буду…
— Не верю я тебе, кардун… Но запомни своими кривыми мозгами, что второй раз зухера, как ты ботаешь, не будет. Труповозкой закончишь!
Я поднимаю лежащую на снегу меховую шапку, засовываю в карман своей старенькой дублёнки мобильный телефон, прячу в рукав бандитский нож, отправляюсь по тропе, не взглянув на всё ещё лежащего на снегу бандита.
Через некоторое время электричка, вынырнув из-за лесного поворота, медленно подносит к платформе свой тусклый в сумерках факел прожектора.
Сажусь в первый вагон. В голове неотвязные вопросы: «Кто заказал? Кому я как председатель насолил, кто стал моим смертельным врагом… с участием продажного милиционера?
Ясно одно: в милицию обращаться — дело гиблое! Только лишние заботы себе на голову…».