Книжно-Газетный Киоск


В ТИХОМ ПЕРЕУЛКЕ

Из записок профсоюзного работника



Аппарат центрального профсоюзного органа, куда меня случайно пригласили работать, занимает пятый этаж большого кирпичного здания в тихом переулке Мос-квы. В этом районе и метро называется «Профсоюзная».
От подъезда переулок заставлен десятком чёрных лимузинов. Гладколицая шоферня пристроилась за самодельным столиком в тени молодой липы забивать козла… Зубоскалят, матерятся со смаком.
Наш орготдел занимает три небольшие комнаты, набитые шкафами с полками, стеллажами, столами, металлическими ящиками. В одной из этих комнат пристроились столы инструкторов. К одному из них, стоящему у окна, меня подводит Вера Васильевна Калюкина — заведующая отделом. Теперь это моё рабочее место.
Кроме моего здесь ещё три стола, они поставлены вдоль стен, образуя проход посредине. На каждом из них — письменный прибор, настольный календарь, телефон. Справа — стол Натальи, одной из сотрудниц. Вижу, как зелёным глазком светится счётная машинка, как ловко шустрят по клавишам пальцы Натальи. Она — ноль внимания на громкую болтовню по телефону полной розовощёкой Анны Ивановны Дроновой. Привычка, наверное. Седовласый мужчина с моложавым лицом перехватывает мой взгляд в сторону Дроновой и, подморгнув мне, широко улыбается:
— То ли ещё будет.
В отделе ещё трое мужчин — два заместителя Веры Васильевны и инструктор. Один из заместителей — Анатолий Семенович — мой куратор. Ему лет сорок. Полный, мордастый, скрывает за тёмными линзами очков свое сильное косоглазие. Второй зам — Виктор Матрук — старше Анатолия лет на пять, носит шикарную рыжую бородку. У него хитроватый прищур неопределённого цвета глаз. Замы сидят в кабинете вместе с заведующей.
Со мной заведующая не только вежлива, но и приветлива, толково объяснила мне обязанности инструктора по кадровым вопросам, познакомила с основными отдельческими документами.
— Входите в курс дела, что не ясно — спрашивайте, — посоветовала она.
Я постигаю азы кадровой работы, внимательно приглядываюсь к новой для меня обстановке, прислушиваюсь к непривычным исполнительским разговорам. Из всех сослуживцев я, выделю, пожалуй, двух инструкторов: Лякина — седовласого шустряка и Наталью — симпатичную, но робкую, молчаливую и уважительную девушку. А вот Дронова не нравится мне своей чрезмерной болтливостью. И она с первого взгляда почему-то невзлюбила меня. Не конкретный ли пример психологической несовместимости натур?

С коллективом управленческого аппарата я никогда не имел дела. Потому был не раз удивлён порядком, узаконенным здесь негласно, а также взаимоотношениям и между сотрудниками.
В аппарате более половины — женщины, и не просто женщины, а почти все разведённые или незамужние, с вздорными строптивыми характерами. Инструктор Нина, женщина лет пятидесяти, пришла сюда из комсомола. Дважды она разговаривала при мне с заведующей — и всякий раз они объяснялись на повышенных тонах. У Веры Васильевны уровень культуры и руководства был, конечно, невысок, никакого понятия о психологии, о педагогике. Её девиз: «Я — начальник, делай, как велят!»
«Это цирк, а не отдел», — высказалась однажды Татьяна, наш инструктор. Она работает всего два года, пришла из какого-то крупного мебельного магазина, товаровед по специальности. Между ней и Верой Васильевной Калюкиной в первые же дни пробежала чёрная кошка. Своей неприязни друг к другу женщины не скрывают. Татьяна тщательно следит за своей внешностью, всегда модно одевается, почти ежедневно меняет туалеты. Она — полная противоположность заведующей. Иногда я слушаю их мелочную перепалку и думаю: «Зачем же вот так себя истязать, кто же виноват, если не вы сами, что нет у вас семьи, детей?..»
Решаю держаться в стороне от группировок. Мой нейтралитет приходится по душе начальнице, уставшей от склок.
Разговоры в отделе, как правило, не выходят за рамки чисто житейских, а также профсоюзных дел. Литературой здесь не интересуются. Впрочем, Татьяна и Нина кое-что почитывают. Нина выписывает «Литературную газету». Наталья недавно побывала в Большом театре, разговор — одни междометия.

Но для меня эта сносная в общих чертах обстановка — как бы отдушина после «научной» среды, в которой я оказался, уйдя из газеты полтора года назад. Тогда я выдержал конкурс на старшего научного сотрудника в одном из ведомственных рекламно-информационных институтов и занял письменный стол в углу небольшого кабинета.
Работа мне была по душе… И вот новое задание: необходимо было собрать материал для выпуска брошюры по повышению эффективности использования мелиорированных земель в целях устойчивого наращивания производственного потенциала сельского хозяйства. Более месяца я провёл в командировках, собирая материал для брошюры. Я нашёл свою «золотую жилу». Материал получился серьёзный, внушительный. Я был доволен, строил радужные планы и с энтузиазмом засел за работу, которая полностью поглотила меня, но всё неожиданно рухнуло…
Стоило мне углубиться в материал, сосредоточиться, как ровно в одиннадцать утра над моим ухом раздавался мощный фельдфебельский бас:
— Перерыв! Можно выйти на пятнадцать минут. Открыть форточку!
Так развлекался мой сосед — рослый, широкоплечий кандидат каких-то наук, отставной подполковник, который не хотел менять своих армейских привычек, просто издевался над моим бесправием и не реагировал на мои просьбы прекратить самоуправство. Между нами неожиданно пробежала чёрная кошка и я понял, что с этим «товарищем» не сработаюсь, тем более, что я никогда не был приспособленцем, да и характер у меня независимый, но ранимый.
Однажды я не выдержал и обратился за советом к директору, потом поговорил с председателем профкома.
Мои хождения за справедливостью возымели странное действие: через две недели пришлось написать заявление об уходе по собственному желанию, хотя брошюра, написанная мною, получила высокую оценку.
Работая в институте, я подготовил научный труд и собрался было защищать кандидатскую диссертацию, но в результате конфликта с начальником-самодуром, забросил научную карьеру.
Позже я узнал, что мой начальник отдела был другом директора, они дружили семьями. Подписывая мой «бегунок» председатель профкома не сказала ни слова. Профком, стыдясь, откровенно предавал трудовые интересы своего товарища.
Воспоминанием о том периоде жизни и несостоявшейся научной деятельности осталась выпущенная брошюра с научным трудом, один экземпляр которой я подарил жене с дарственной надписью «моему верному другу и помощнице — моей жене…».



* * *

Здесь, в республиканском комитете, мне, наверно, предстояло узнать тайну этого стыдливого молчания профработников, когда администраторы попирали права рядовых членов профсоюза.

И вот моя первая «профсоюзная» получка. Я держу в руке дензнаки, и неясное ощущение какой-то неловкости весь день не покидает меня. Не оттого ли, что вспомнилась вдруг моя первая журналистская получка в районной газете. Её не хватило тогда на то, чтобы рассчитаться с хозяйкой за квартиру и стол, а мой полуботинок предательски разевал пасть. Моя зарплата дипломированного журналиста составляла шестьдесят восемь рублей. Из этой нищенской зарплаты регулярно взимались профсоюзные взносы, да и ещё были какие-то поборы. Тогда я понятия не имел, куда уходила наша подать… За две недели мая я настрочил три незначительные бумаженции строк двадцать, отнёс их на подпись: и — получай свои денежки, да ещё премиальные в конце квартала светят…

Первый раз вижу весь аппарат в сборе. В просторном кабинете председателя, куда я накануне заходил с бумагой, сразу стало тесно от принесённых из других комнат стульев.
Это — предпраздничный сбор с улыбками, шутками, репликами. Я незаметно присматриваюсь к своим новым товарищам, прислушиваясь к их разговорам, репликам, запоминая лица, голоса.
Председатель по-хозяйски стоит за своим широким дубовым столом, пребывая в добром расположении духа, шутит. Его настроение передаётся другим.
— Что ж, будем начинать … Все собрались?..
— Все! Все! Все! — галдят как школьники собравшиеся.
— Вот и хорошо, — добродушно баритонит Дергачёв. — Вижу, у всех отличное настроение. Это понятно… Первомайский праздник для нас, советских людей — особый праздник. Если вы помните историю…
Дергачёв излагает историю рабочих маёвок по программе средней школы, частенько употребляет витиеватые фразы, заканчивает словами о мире, весне, голубом небе, и поздравляет всех с праздником. Подобных простецких «лекций» я давненько не слышал. Из этого собрания я вынес наблюдения за своими новыми знакомыми: в первом ряду сидел почти весь наш отдел — Анатолий, Вера Васильевна, шеф Борисов, Дронова. Они все время старательно «ели» глазами начальство, а бывшему сельскому учителю, наверно, очень нравилось, когда ему смотрели в рот подчинённые. Очень уж старается Дронова. Она в упор показывает свою старательную почтительность. Когда председатель задерживает на ней свой взгляд, Дронова кивает головой, как бы одобряя и поощряя оратора.
После праздничного собрания нас отпускают домой.



* * *

Заведующая говорит мне: «Эту папку в архив не сдавать, здесь наша история…» В папке — документы об образовании комитета десять лет назад. В те, вчерашние времена, когда с помпой отмечали пятилетние и десятилетние юбилеи фабрик и колхозных ларьков, наверно, и мы наделали бы шуму на всю российскую ширь.
Комитет был создан в тот период, когда в Москве как грибы росли министерские и другие конторы. Их появление обосновывалось выходом очередной грандиозной партийной бумаги по планированию изобилия в стране, а чаще всего тем, что однажды высочайший взор случайно задержался на вопиющей проблеме страны. Такой взор упал однажды с кремлёвской высоты на российское запущенное и забытое Нечерноземье.. Загрохотали пустые бочки докладов, тезисов, прожектов.
Руководство ВЦСПС, желая угодить своим патронам и одновременно засвидетельствовать профсоюзно-патриотическую активность в решении насущных задач, «предметно ответило на новую заботу партии», выражаясь высоким конторским слогом. Комитет был сотворён « для помощи хлеборобам Нечерноземья» с целью создания очередного бумажного изобилия продуктов.
Будто высокие чиновники не знали, что новый, как и другие многочисленные столичные органы, будет щедро плодить одни только бумаги. Теперь всевозможные отчёты, протоколы бесконечных заседаний обкомы и крайкомы профсоюза посылали уже в два, а иногда и в три московских адреса. Комитет ежегодно обходился членам профсоюза в миллионы рублей.



* * *

В свою первую профсоюзную командировку я отправляюсь сразу после своей первой получки. Меня, желторотого аппаратчика, пристёгивают к заместителю заведующего отделом социального страхования Ионисиани, бывшему тбилисскому служащему, пришедшему в комитет, как рассказал мне листок по учёту кадров, десять лет назад по непонятным мотивам.
К сельскохозяйственному производству этот человек никакого отношения не имел. Много лет он числился тренером в юношеской спортивной школе, а затем физруком в средней школе. Заочно окончил институт народного хозяйства, продолжая работать физруком. Женившись на москвичке, устроился инструктором в только что образованный столичный профсоюзный орган. Года через три-четыре дослужился до зама и был доволен своей неожиданной профсоюзной судьбой, открывшей ему путь к тем привилегиям, которые раньше ему бы и не снились. Курировал Ионисиани сельские здравницы.
В Кургане нас встречали на железнодорожном вокзале. Меня на «Волге» доставили в гостиницу, а мой сослуживец сразу — «с колёс» — отправился в какой-то санаторий инспектировать работу. Больше в Кургане я Ионисиани не видел: неделю он «инспектировал» санаторий, где в эти дни отдыхала его жена…
«Ценному» специалисту оплатили и проезд, и командировочные расходы…



* * *

Едва я появился утром на работе, вернувшись из командировки, как к моему столу неслышно подкатился Анатолий, промямлив:
— Надо… перенести трибуну… к председателю…
Мы пошли в машинное бюро, где громоздкое сооружение из полированных деревянных плит с инкрустированным гербом ожидало своего почётного выноса. За десяток лет существования комитета эту махину услужливо перетаскивали в кабинет высокого чиновника дипломированные инженеры и зоотехники, ветврачи и экономисты, учителя и торгаши…
Невольно вспомнился анекдот, похожий на нашу с Анатолием ситуацию: на деревенской улице встречаются два мужика, один из них, сгибаясь под тяжестью, тащит на спине трибуну.
— Куда несёшь? — спрашивает другой.
— Да вот захотелось с соседом поговорить, — отзывается тот.
За мои усилия я был вознаграждён: заведующая отделом разрешила присутствовать на заседании президиума, куда инструкторов допускали редко.
В просторном кабинете председателя за Т-образным столом в центре кабинета на мягких креслах с высокими спинками восседали члены президиума. Во главе стола кресло занимает торжественно строгий Дергачёв.
На нём белая сорочка, тёмный галстук, добротный костюм с планкой наград. Остальные приглашённые — заведующие отделами, некоторые из замов — сидели на стульях вдоль стен слева. Нашлось и мне местечко.
Ровно в десять часов главный дирижер «коллегиального» мероприятия строго сказал:
— Начнём. Сегодня на повестке дня пять вопросов…
Заседание разворачивалось по заранее установленному во всех органах шаблону: доклад, прения, постановление.
Докладывать вышла к трибуне круглолицая пышногрудая толстушка, одетая странно: белоснежные босоножки, синяя юбка и ярко-красная спортивная кофта. Я уже знал эту женщину, заговорившую бойко и уверенно.
Галина Зудилина — секретарь партбюро, заведующая культурно-массовым отделом комитета. К этому — приближённому к самому Дергачёву человеку — я с интересом присматривался.
В «команде» председателя были те, кто неплохо соображал в административной системе: продвижение по лестнице должностей сулило прибавки к зарплате, премии, различные пособия, льготные санаторные путёвки, заграничные поездки. Всё было в руках председателя. Разве не подарок судьбы для Галины — высокий профсоюзный орган? Поработав около года деревенским библиотекарем после школы, она вступила в партию, затем стала секретарём парткома захудалого подмосковного совхоза. Там и «нашла» её Калюкина после своего инспектирования профорганизации и обильного ужина дома у Зудилиной, нашла и привела в нашу «контору». Через некоторое время Галину выдвинули заведовать отделом.
Заместителем у неё — женщина, когда-то закончившая радиотехникум. А вот её «нашёл» и привёл Борисов — секретарь комитета. Разве не будешь дорожить таким уютным местечком, которое ежемесячно обходилось родному профсоюзу в триста и больше рублей?
Спектакль на тему профсоюзной коллегиальности вызвал во мне чувство полного разочарования: заседание было заорганизовано, все обсуждаемые бумаги были составлены Зудилиной заранее. Я убедился, что малограмотная, хоть и бойко прочитанная справка о проверке Воронежского сельского профсоюза по культурно-просветительским делам «в свете требований» очередной высокой партийной бумаги, была откровенной данью плановой обязаловке, формальностью.
— Прошу высказаться по проекту постановления, — произнёс Дергачёв, восприняв казённую справку как должное, и поглядел на сидящих смирно друг против друга своих коллег.
Первым откликнулся Борисов. Он курировал отдел, визировал все документы для президиума, а потому похвалил справку за «глубину», ловко связав весь этот заседательский формализм с заботой профсоюзов о «человеческом факторе». Это странное словосочетание, запущенное в идеологическую сферу высочайшим артистичным чиновником, было мгновенно тиражировано в миллионах, наверно, всевозможных справок, речей и пустословных бумагах.
С освоения броской горбачёвской фразеологии начали чиновники свою перестройку. Дальше этого «предметного шага», как выразился на президиуме второй секретарь — Юнак — дело обновления жизни с места не двинулось. Юнак стал нудно рассуждать о роли работников культуры в деле повышения производительности труда сельских тружеников.
Кому предназначалась эта многословная абсурдная декларация? Воронежским профсоюзным активистам?
Но из воронежской делегации здесь присутствовал только председатель обкома профсоюза — человек уже предпенсионного возраста, двадцать лет проработавший в парторганах и за ненадобностью списанный на прокормление в профсоюз.
Ещё один член президиума — заместитель министра — сидел, склонив безучастно седую голову, рисуя что-то на листочке бумаги. Мне показалось, что он, как и я, понимает всю бесполезность подобных коллегиальных «мероприятий».
По-иному вела себя дробненькая веснушчатая доярочка из подмосковного колхоза, впервые посаженная распределительной партийной системой в высокий президиум, подобострастно глазела в рот нашему председателю, который для нее был, наверно, после председателя колхозного правления идеалом руководителя — властным, сильным, симпатичным.
У Веры Васильевны на лице отражалась строгая сосредоточенность, будто она пыталась постичь исключительную важность происходящего, словно здесь решались такие дела, от которых зависела судьба всего государства. Члены президиума дружно проголосовали за постановление, в котором я насчитал более десятка пус-топорожних пунктов, начинающихся словами «обратить внимание обкома», «считать целесообразным», «обязать обком», «постоянно совершенствовать работу»…
Принятое постановление было близнецом сотен других, какие я обнаружил на полках в отделе. Все они были как пиджак с одного плеча — от райкома профсоюза до ВЦСПС — многословны и декларативны, только даты под ними стояли разные: 1974, 1982, 1985 …



* * *

Курганская командировка, моя первая и потому памятная, помогла мне более внимательно присматриваться ко всему, что происходит вокруг нашего отдела.
Сравнив Курганский комитет с нашим, обнаруживаю их полное структурное единообразие. Да и остальные профсоюзные органы — центральные и местные — имеют единый шаблон, утверждённое в Москве штатное расписание, единые «показатели» в работе. Странная управленческая пирамида была приспособлена к звеньям административной системы, имела аж шесть ступенек. Каков практический смысл подобной многозвенности, пожирающей львиную долю подушной подати с членов профсоюза? На этот и другие вопросы я пытаюсь найти ответ.
В отделе с моим приходом теперь восемь человек. С учётом секретаря-куратора на двух инструкторов — один начальник. Мне кажется, что такое бездумное расточительство средств — только в профсоюзах, за деятельностью которых, особенно в высшем эшелоне, нет никакого контроля. Здесь как бы не ведут строгий счёт рублям, поступающим от каждой трудовой получки членов профсоюза. Счёт в центре идёт на сотни тысяч и миллионы. На бумажную деятельность, на бесполезные заседаловки расточительство беспредельно. Например, на проведение пленума комитета в июне было израсходовано свыше семидесяти тысяч рублей… А это — две квартиры. Таких пленумов в год — сотни по стране. Кто задумался об этом в профсоюзах? Пока никто.
Расточительство и социальная несправедливость утверждается на моих глазах. Секретарь комитета получает в полтора раза больше инструктора, на котором держится вся работа. Ущемление интересов рядовых наблюдается и в определении размеров «лечебного пособия», скопированного у партаппаратчиков. По такому же принципу делятся и так называемые «остатки соцбытовых» сумм в конце года. Например, секретарь Борисов получил в январе триста пятьдесят рублей, а Нина с Татьяной — по тридцатке.
С куратором Борисовым вижусь почти каждый день. Борисов — член президиума. Документы, которые пропускаются в рабочем порядке, а затем оформляются как дань коллегиальной формалистике, визируют все секретари, а их аж четыре — по отраслям.
Однажды я заглянул в личное дело, на папке которого стояла красная цифра 2. Анкета Борисова выглядела как листок чистописания школьника-отличника. После десятилетки сынок полковника погранвойск поступил в пединститут, но, закончив его, не пошел учителем на нищенскую зарплату, а пристроился инструктором в один из московских райкомов комсомола. Затем «педагог» сел за конторский стол, заваленный бумагами, в орготделе ВЦСПС, так и не узнав, как добываются трудовые рубли, отчисляемые на содержание громоздкого центрального аппарата. Подобные мысли вряд ли ему приходили в голову за десять лет инструкторства в профсоюзном столичном штабе. Рождались прожекты иного плана: как взобраться повыше, укрепить личный бюджет?
В те советские времена среди номенклатурной знати в моде были разные учёные степени, все спешили стать кандидатами каких-нибудь наук. Диплом кандидата не только украшал анкету, он открывал путь к власти над «не кандидатами».
История, к сожалению, никогда не расскажет, как учитель русского языка и литературы, всю жизнь свою привязанный к столу с бумагами, знавший о производстве и его экономических законах разве что по газетам и редким инспекционным поездкам в провинцию по бумажным делам, сварганил кандидатскую диссертацию и «успешно» защитился в Тимирязевской академии на экономическую тему. Анкету украсила желанная запись. Так Борисов укрепил свою «номенклатурную» судьбу, будучи сереньким безликим исполнителем и» естественно», был «избран» секретарём профсоюзного центрального органа с вытекающей отсюда высокой зарплатой, привилегированным положением начальника.
Совсем недавно исполнилось десять лет его безоблачного секретарства. Почему безоблачного? Да хотя бы потому, что человек ни за какое дело конкретно не отвечал. Он только «курировал», ставил визы, заседал, сочинял отчеты о проделанной работе, которых никто никогда не проверял и не читал. Жизнь Борисова всецело зависела от бумаг. Вышестоящий орган — ВЦСПС — проверял только бумаги. Поэтому к бумаге, которая обеспечивала благополучие, у Борисова было почтительное отношение. Они, эти бумаги, с визами-подписями и без оных, всегда его выручали, поддерживали на плаву, когда вдруг затевалось бумажно-заседательское слушание «работы» на самом высоком профсоюзном уровне.
Борисов — осторожный, хитрый человек. Каждую бумагу, на которой надо ставить подпись, вычитывает тщательным образом, а некоторые фразы — по несколько раз. Да ещё проверит на слух, как звучит, да голову скособочит, выпячивая ухо навстречу звуковым колебаниям. Дело-то ответственное, бумага выше пойдет, а выше кто? Начальство! Все мои попытки оживить казённый стиль безжалостно вырубались его начальственным пером. Новое незнакомое слово его пугает, он спотыкается на нём, сердится, перечитывая и вслушиваясь тревожно в его звучание. Он не хочет понимать моих доводов о богатстве русского языка, о многочисленных семьях синонимов. Иногда он согласно кивает головой, но потом говорит:
— Правильно, но так всё же лучше будет.
Как-то просит он меня вычитать подготовленный для доклада текст Дергачёву. Я беру да и вычёркиваю бессмысленные словесные нагромождения типа: «Претворение в жизнь революционных по замыслу и новаторских по глубине решений выдвигает перед профсоюзными организациями в период перестройки принципиально новые задачи в развитии трудовой активности рабочих и служащих».
Борисов страшно гневается, несёт мне постановление ВЦСПС, откуда переписана им пустозвонная фраза, и победоносно смотрит на меня. Документ, подготовленный «там», для него священен, это образец руководящей мудрости.
В нашем комитете секретари и председатель — это руководство. Правда, над инструкторами ещё более двадцати командиров — заведующие и их замы. На двух рядовых — начальник.
В небольшом коллективе из семидесяти человек невозможно скрыть, что у секретарей меж собой — тайная борьба за сферы влияния на председателя, который затеял свою игру — он их по очереди то приближает, то отдаляет, примиряет или сеет раздор. Юнак шепнул Дергачёву, что Борисова застал однажды спящим за столом, а тот через некоторое время донёс на своего собрата, что у него не всё благополучно в семье. Что это? Тактика — с одной стороны, подлость, непорядочность — другой стороны?..
Григорий Юнак — крепко сбитый сорокадвухлетний, простоватый на вид мужчина, попавший в профсоюз из центрального комсомольского органа. У него почти квадратное скуластое лицо с курносым красноватым носом поддавалы, блеклые глаза, прямые жёсткие волосы.
Недостаток своего обличья секретарь старается сглаживать щегольской одеждой, до блеска начищенными модными штиблетами, белоснежными сорочками с яркими галстуками даже в дни июльского зноя… Он постоянно следит за своим парадом и каждый свой рабочий день начинает с надраивания чёрных штиблет в туа-лете. Для этой процедуры он постоянно носит с собой бархотку. У Юнака есть ещё одна слабость. В четыре часа в комитете открывается массовое чаепитие. Дергачёву секретарша доставляет в чайнике заварку, фарфоровую чашку, сахар, сдобу. Он пьет чай, просматривая свежие газеты. А Юнак «чайные» минуты любит проводить в обществе молодых машинисток, демонстрируя этим свой профсоюзный демократизм… А мы прячем электроприборы от пожарного инспектора.

В профсоюзных штабах ворочают миллионами народных денег, собранных ежемесячной податью с каждого члена профсоюза. В ВЦСПС этими миллионами распоряжаются по своему усмотрению, отчитываясь за них чисто формально. Органы сами себя контролируют. А на нужды первичных организаций остаются жалкие крохи. Мы до сих пор удивляемся «профсоюзному парадоксу» — премиальные доплаты председателям профкомов на заводах и фабриках выдают не профсоюзные органы, а руководители предприятий.
Поневоле штатному профработнику приходится смотреть в рот своему хозяину на производстве. Посему и продолжается известный танец под ручку с администраторами, несмотря на десятки штабных бумаг об усилении роли профкомов по защите интересов человека труда.
Наконец я нашёл хоть один ответ на вопрос, почему молчал председатель профкома института, где я работал старшим научным сотрудником, когда меня обижал оголтелый чиновник от науки.
А что же здесь, среди «защитников» происходит? О демократизме профсоюзное руководство только разглагольствует…
Как-то с Лякиным мы оказались на одном мероприятии, организованном ВЦСПС. Впервые мне пришлось побывать в профсоюзном штабе. Это было оригинальное с налётом помпезности здание из нескольких корпусов, разбросанных по ломаной линии. Мы проследовали по «кривому дому» с бесконечными кабинетами, помеченными жирными номерами и фамилиями сотрудников. Через несколько минут нашли зал заседаний, уже почти наполовину заполненный. Лякин с некоторыми раскланивался, некоторым по-дружески махал рукой: почти всех аппаратчиков он знал в лицо.
Вот из-за плюшевой шторы на сцену вышли по-праздничному одетые мужчины, стали усаживаться за длинный стол президиума, а мы, примерно триста собравшихся в зале, принялись аплодировать, изображая почтение и радость при их появлении. Затем из-за стола встал, снисходительно улыбаясь, высокого роста черноволосый мужчина в тёмном костюме. Его узкий лоб, крупная нижняя челюсть неожиданно напомнили мне известный рисунок в учебнике нашего предка из каменного века.
— Это председатель наш, брежневский дружок, — шепнул мне Лякин.
Председатель глуховатым голосом объявил:
— Дорогие товарищи, разрешите нашу встречу с профсоюзными активистами Москвы считать открытой. Наши сегодняшние гости — чехословацкие друзья…
Он важно представил улыбающихся чехословацких профлидеров, затем вышел к трибуне, прочитал какую-то справку об исключительно полезной роли профсоюзов в жизни нашего народа — счастливого и богатого. В ответ выступил один из гостей.
Весь этот парад формалистов был для меня в диковинку.
Ну какой, во-первых, я профсоюзный активист Москвы? Я — аппаратчик, как и все здесь собравшиеся. Я не против приезда к нам друзей за «опытом», ну а зачем ложь на таком высоком уровне? Нас согнали сюда, в этот зал в основном из разных кабинетов «кривого дома». Активистами на встрече и не пахнет.
А во-вторых, люди здесь как бы фон, некая декорация для запланированного «мероприятия». Это типичный спектакль пустословия и показухи.
Впервые встретившись с таким формализмом на высоком уровне, я ухватился, наконец, за ту ниточку, которую так долго отыскивал в ворохах бесчисленных, многословных и бесполезных профсоюзных бумаг, на сочинительство и размножение которых с помощью современной техники в одном из восьми многоэтажных корпусов в центральной части Москвы ежегодно в небытие архивов уходит два пульмана отличной писчей бумаги. Но об этом расскажу по порядку.
Так совершенно случайно повернулась моя судьба, что живя полвека на белом свете, я, как-то неприметно став членом многомиллионного формального объединения, вдруг оказался у вершины странной пирамиды, о которой простой трудовой люд по существу ничего не знает, и которая по иронии, а может, и злой насмешке над здравым смыслом, стала именовать себя защитницей народных интересов перед лицом могущественных ведомств. А насмешка в том, что сама профсоюзная система влилась в ведомственную чересполосицу, став штатным властным монстром, ведущим беспрестанно наступление на жизненные интересы своих же членов профсоюза. Страна запуталась в парадоксах…



* * *

Готовим документы к очередному пленуму. Дни напролёт сидим на телефонах, над докладом, в котором рассказывается о роли профсоюзных организаций «в мобилизации тружеников села по развёртыванию всенародного соревнования в честь ХХVII съезда партии», над многочисленными сводками и справками, проектами постановлений будущего «форума», составлением всевозможных мероприятий.
Больше двух месяцев в нашем аппарате царит нервозность. Особенно достаётся нашему отделу. Суетится с бумагами и Анатолий. Суетливость его ещё заметней, когда он — дипломированный агроном, беспрекословно исполняющий все указания заведующей, с покорным видом мальчишки на побегушках получает нахлобучку от начальницы. Она вдруг открывается властной капризной истеричкой. Эти её недостатки ежедневно обрушиваются на нас.
— У меня задействован весь отдел! — говорит кому-то по телефону Вера Васильевна.
Какое бы дело ни поручает своим подчинённым заведующая, пусть самое нелепое, каждое она сопровождает своей любимой погонялкой «срочно». Потом срочно подготовленная бумага может пролежать без всякого движения у заведующей на столе несколько дней. Зато она изо всех сил старается показать, что руководит нами, чем только создаёт в отделе суету и нервозность.
Мне повезло; заведующая почти не поручает мне никаких своих «срочных» дел. Борисов включает меня в группу по подготовке доклада для Дергачёва. В группе три человека — он, парторг Галина Зудилина и я.
Как мы готовим материал?
Почти каждый день утром собираемся в кабинете у Борисова.
После шаблонной «коронации» Горбачёва печать бурно осваивает целину гласности, целыми косяками внедряются новые понятия, рождается новый публицистический стиль, для печатного слова открываются ранее запретные зоны. Несколько раз в центральной прессе было сказано резкое критическое слово о забвении профсоюзами народных интересов, о смыкании их ведомственных интересов с интересами грабительских ведомств. По всей своей сути профсоюзные органы были на побегушках у министерств и партийных аппаратов. От подобных неслыханных никогда ранее высказываний в рядах «избранных» чиновников — смятение и растерянность.
Они пытаются использовать непривычную лексику печатных изданий, чтобы показать народу — и мы, мол, тоже перестраиваемся.
Не отстаёт в этом плане и Борисов. Почти каждое утро он заставляет меня ходить в профсоюзную библиотеку «кривого дома», выписывать из газет целые абзацы «красивых» рассуждений. Потом мы втроём читаем вслух, выбирая наиболее подходящие для доклада выражения, а Галина Зудилина пишет. Напишет, прочтёт нам. Борисов слушает, скособочив голову.
— Так… так… Ну-ка ещё повтори… Чего-то, кажется, не хватает.
— Да всё нормально, Александр Афанасьевич, — успокаиваю я его.
— Вы так считаете? Что ж, давайте дальше пойдём. Вот у меня статейка из «Труда»… Уж больно хорошо сказано о человеческом факторе. Прочтите, Галина Алексеевна.
Потом он берёт газету с подчёркнутыми строчками. И они живьем монтируют с помощью ножниц газетный абзац. А иной день работаем только с помощью ножниц и клея. Здесь Борисов проявляет себя непревзойденным мастером. У него собраны огромные запасы вторых и третьих экземпляров прошлых докладов, подготовленных им и другими чиновниками.
Иногда он почти целиком вырезает половину чужой страницы, ловко намазывает ее клеем и приклеивает как продолжение написанного Галиной Алексеевной текста с применением новых словосочетаний, на которые не скупятся газеты.
За трудовой день мы подобным образом конструируем пять-шесть страниц будущего доклада Дергачёва, послушать который приедут члены республиканского комитета с Камчатки и Сахалина, Якутии и Астрахани, Пензы и Калининграда — более ста человек.
Пройдут «прения» по нашему кабинетному опусу, кто-то с трибуны огласит проект постановления, написанного Верой Васильевной тоже с помощью ножниц и клея, люди проголосуют да и разъедутся по домам с чувством исполненного долга. А бумаги мы аккуратно подошьём в папки, на случай проверки вышестоящего начальства.
Бумажки своевременные, созвучные эпохе «перемен», нас похвалят. Не нас, а «избранных», а избранные чиновники отметят инструкторскую старательность скромным премиальным червонцем, присвоив себе право пускать на ветер народные миллионы.
С каждым месяцем круг моих профсоюзных обязанностей, знаний растёт.
Изучена структура комитетов и советов, специфика их отделов. Каждый комитет и совет — это маленькая копия ВЦСПС. В профорганах наиболее многочисленный отдел производственной работы, только в ВЦСПС он разбит на секторы. Как мне кажется, это своего рода внедренный в профсоюз хозорган, но только со своей спецификой поверхностного знания производственных дел, главный документ здесь — производственная сводка по регионам. Валовые показатели. Ни анализа, ни глубокого проникновения в проблемы. Серая сводочная цифирь. Она — и вчера, и сегодня — незаменимый инструмент управления нашим хозяйством, доведённого погоней за валом до ручки.
Столы работников нашего производственного отдела завалены всевозможными сводками о надоях и привесах, о посевных площадях и мелиорированных гектарах, справочными материалами многочисленных российских контор.
Сюда нескончаемым потоком поступают пухлые конверты из областей и краев с бумагами на так называемые «призовые» места в соревновании. Благодаря вот таким бумагам нищее село России не раз с помпой получало «высокую» награду — то какое-то переходящее знамя, то какой-то памятный знак… В отделе готовятся бумаги для утверждения в высоких кабинетах. Судьбу дипломов и премий решают кабинетчики, оформляя для видимости совместные с ведомствами постановления. Сюда почему-то присылают ходатайства местных органов о присвоении почётных званий. Дергачёв ставит свою закорючку, не ведая ни человека, ни его дел, но наличие этой закорючки на бумаге решает: быть или не быть человеку «заслуженным».
Такова суть профсоюзного бюрократизма.
И на всех подобных бумагах в отделе «сидит» аж три инструктора, один заместитель заведующего для «руководства» этой бюрократической бессмысленной технологией. Ежемесячная зарплата занятых на этом «производственном участке» людей около тысячи рублей, а по всей России, а по стране в сотнях профсоюзных комитетах? Команды отделу отдаёт Юнак.
В производственном, как и в остальных отделах, у всех инструкторов зарплата одинаковая, все мы — «двухсотрублёвики». Печальный итог централизованной уравниловки. Агроном ли ты, учитель, зоотехник или юрист, инженер или экономист — оплата труда одинаковая. Опытный работник или новичок, энергичный или лодырь, способный или бездарь — уравниловка всех подводит под один шаблон.
С приходом к руководству отраслевым профсоюзом бывшего партийного чиновника высокой номенклатуры приём на работу в аппарат специалистов не агропромышленного комплекса вовсе прекратился. Таков каприз недальновидного временщика. Социологам, журналистам, обществоведам, серьёзным учёным в профсоюзы поставлен шлагбаум, здесь нужны серенькие исполнители, послушные и поддакивающие.
К журналистам здесь отношение настороженное, даже подозрительное. В комитете я был первым, принятым на работу за последние семь лет. Между тем журналисту в профоргане широкое поле деятельности, здесь увидишь такое, отчего захлестнёт негодование.
А какие здесь зубры административно-командной системы! Я каждый день имею возможность наблюдать за своими профсоюзными начальниками. Каждый из них по своему интересен и каждый влечёт меня как тип. Эти люди влекут меня не только потому, что я могу чему-нибудь у них поучиться, нет. В каждом из них непросто разобраться: они все разные и вместе с тем чем-то похожи друг на друга. Меня занимает мысль: как бедному душой человеку удаётся скрыть свои изъяны, возвышаясь над остальными? Убеждён, что каждый из этих «избранных» профсоюзных чиновников умело скрывает от окружающих свою суть.
Однако, часто их выдаёт даже походка.
Дергачёв ходить не умеет, он шествует. Нога ступает на пол прочно, будто печатает шаг. Широкоплечая приземистая фигура его с гордо посаженной головой производит впечатление человека, наделённого властью.
Иная походка у моего куратора Анатолия. Он ходит мелкими, чуть шаркающими шажками, будто ведёт за собой ровненькую линию. А когда Анатолию встречается кто-нибудь на пути, он плавно огибает преграду, близорукость выработала в нём привычку ходить с опущенной головой. Его фигура слегка напоминает борисовскую, хотя тот повыше ростом и пошире в плечах.
Борисов тоже ведёт ниточку, но более энергично, решительнее. При встречах он никого не огибает, обходят его, увидев слегка опущенную голову. Начальник идёт, и сразу всем видно, что человек всегда занят серьёзным делом и озабочен государственными мыслями. О том, что он частенько дремлет, особенно в послеобеденные часы в своём кабинете, знают единицы. Но зато все знают, что Борисов постоянно пишет самые ответственные доклады председателю, который очень ценит эту сторону дарования Борисова. Для Дергачёва он — вершина образованности среди подчинённых.
У Веры Васильевны походка усталого человека: ступает она тяжеловато своими ревматическими ногами. Высокая ростом и, будто стыдясь этого, всегда сутулится. В движениях просматривается вялость предпенсионного возраста, а во внешности — плохо скрываемая неряшливость. Вера Васильевна может появиться утром на работе непричёсанной или, как говорит в «кулуарах» Татьяна — «лахудрой». «Лахудра» может придти на совещание или заседание в едко зелёном свитере с чёрными кляксами и ниткой дешевых девичьих бус. А моя начальница, между прочим, получает почти вдвое большую зарплату, чем инструктор.



* * *

Часто заведующая Вера Васильевна употребляла фразу:
— Ты не помнишь по памяти, когда мы принимали постановление?..
Или:
— Наташа, обращается Дронова, — Вера Васильевна просила тебя напомнить ей, о чём она хотела тебя спросить.
Немая сцена. Хохот. Реплика Лякина:
— Наташа, напомни ей по памяти.



* * *

Пензу в январе завалило снегом. Такого разгула метелей здесь не видели давно. Завалены снегом дороги и тропы.
Председатель обкома профсоюза — мужик словоохотливый, улыбчивый. С улыбкой посетовал на неимоверную тесноту в помещении. Кабинет у него маленький, узкая, как пенал, приёмная. Остальные двадцать работников рассованы по трём небольшим кабинетам: голова к голове. Из-за столов и шкафов в помещении не повернуться.
После непродолжительного разговора со мной председатель приглашает:
— Завтра областной семинар всех районных руководителей по зимовке скота. Проводит его обком партии. Прошу со мной.
Я соглашаюсь.
Назавтра часов в десять утра мы приезжаем на обкомовской «Волге» в совхоз одного из «показательных»  районов области, где партийцами намечен семинар по изучению опыта содержания телят…
Оставляю своего шефа в составе начальствующей когорты, вижу — ему по душе быть на виду у единоличного партийного начальника, услужить при случае. И не удивительно: пришёл он в профсоюз из отдела физкультуры при облисполкоме, а в прошлом выполнил планку мастера спорта по велосипедному спорту. Шаткое образование всегда напоминает ему о шаткости карьеры. Потому сговорчивый такой с каждым, кто повыше, потому улыбчивый такой, будто рад моему приезду как родной брат. А областному начальству он и подавно в рот смотрит.
Оставив председателя органа по «защите прав» трудящихся деревни со своими приспособленческими проб-лемами, иду по незнакомой деревне. В конце её среди сугробов затерялась ферма, которую экскурсантам, наверно, не покажут: один из коровников — с обрушившейся крышей.
Меня обгоняет спешащий к ферме мужчина лет шес-тидесяти в старенькой фуфайке и замызганной армейской ушанке. Останавливаю его:
— Скажите, пожалуйста, отчего крыша обвалилась? Ферма-то, вижу, новая…
— А чёрт знает отчего! Такие строители, видать, схалтурили… Беды натворила херма, иду сюды, а самому боязно. Это ж плитами тракториста и телятницу расплющило как тесто. Надысь…
Ничего себе школу передового опыта выбрали…
Только вряд ли сюда поведут гостей, думаю, выслушав случайного попутчика. А наш профсоюзный бодрячок трётся о бок секретаря обкома партии, как собачка о бок хозяина. Разве посмеет он высказать ему горькую правду о том, что проводить показуху в хозяйстве, где по халатности руководства погибли люди, осиротели детки — это кощунство, вызов нравственности… Он, знаю, промолчит о глупости своего начальства, их душевной глухоте, захлестнувшем формализме все нынешние властные структуры.
Через полчаса участников семинара на автобусах доставляют в соседнюю деревню.
Там недавно возведён крупный животноводческий городок, разбросавший с десяток своих крытых шифером бетонных хором. Чуть поодаль — водонапорная башня. В стороне, как бы сторонясь, в голом поле сиротливо торчит в снегу щитовой домик.
Экскурсанты разбиты на две группы: одну сопровождает зоотехник совхоза, вторую — директор. Я примыкаю ко второй.
Директор, худощавая, высокая лет пятидесяти женщина напоминает мне Веру Васильевну. И внешне, и даже манерой речи. Она как бы распевает слова, а все слова — о технологии откорма бычков, о рационе.
Я, может, ошибаюсь, полагая, что это сельское индустриальное «чудо» не только из вчерашнего, но даже из позавчерашнего цивилизованного дня. Кроме скребкового транспортёра для навоза — никакой механизации работ.
Бычкам здесь созданы хорошие условия, о них красно говорит директор.
А вот люди — люди здесь в счёт не берутся. Ни слова я о них не услышал. Да и что сказать? Бытовки скотников состоят из крохотных помещений, на стенах которых вбиты гвозди для смены одежды. Здесь для них не предусмотрено ничего — ни маленького уголка, где бы человек мог перевести дух, натаскавшись вручную сена, намахавшись вилами. Ни туалетов, ни простейших умывальников — ни в одной бетонной коробке!
У меня пропадает всякое желание слушать дальше руководителя хозяйства — технократа высшей пробы, как говорят. Какой здесь опыт, достойный подражания и изучения руководителями других районов области, если о человеке начисто забыто?!
Подхожу к молодой женщине, спрашиваю:
— Вы довольны работой?
— Где-то же надо работать, — отвечает, смущаясь, телятница.
— Простите за прямоту, а по нужде куда?.
— А чего тут… Бычки ходят, и мы… тоже там. Вон за домом есть из досок сбитая, но мы ни в тот дом, ни за дом не ходим. Туда гостей всяких водят, показывают плакаты разные, уголок красный с телевизором.
— А чай пьете там?
— Некогда чаевничать. От темна до темна каждый день тут, без выходных. Пока на сто языков натаскаешь кормов по три раза в день, руки отваливаются. До чаёв ли нам? Там сейчас наш профком, поговорите, — показывает телятница в сторону щитового домика.
Я отправляюсь туда. Участники семинара уже осмотрели совхозное показное «чудо», а председатель профкома, склонившись над каким-то графиком, выписывает фломастером цифры.
— Одну минуточку, — говорит она хрипловатым простуженным голосом.
Я наблюдаю, как она заполняет цветные клеточки валовыми показателями на ватманском листе.
— Хотите посмотреть красный уголок?
— Хочу…
— Проходите сюда, — приглашает женщина, пропуская меня в чистую парадно оформленную комнату. Здесь стол под малиновой плюшевой скатертью, на тумбочке — цветной телевизор, на стенах — плакаты, портреты. От всего этого парадного великолепия веет казённой нежитью. И тогда я говорю, кто я и откуда. Женщина смущается, поняв свою оплошность.
— Я хочу Вам пожаловаться… Директор житья не даёт. Каждое утро заставляет на пятиминутки к ней ходить, а по вечерам приказывает присутствовать на ферме при раздаче кормов. Без её команды шагу нельзя ступить…
А мне подумалось: «Кто здесь защитит рабочих. Если над их защитником измываются? «
Заворг отдела обкома сопровождает меня по Пензенскому — «краснознамённому» району. По итогам всех прошлых зимовок скота этому району многократно присуждается Красное знамя. Премии, речи, аплодисменты…
Добывали славу району и животноводы совхоза «Серп и молот». Это самый дальний уголок района, но сопровождающий меня заворг отдела дорогу знает. Как по совпадению, когда мы подъехали к конторе, из двухэтажного добротного здания выходит директор совхоза, парторг и председатель профкома. Они встречают нас и сразу ведут в животноводческий комплекс.
Я вижу помещение, разбитое на клетушки, где у корыт толкаются, лениво поддевая друг друга рылами, хрюшки и подсвинки. Наевшись да в тепле, они нагуливают сало… Свинарка на тачке развозит корм в вёдрах, наполненных почти доверху, снимает их с тачки, выливает содержимое в корыта. Такая вот «механизация». Ей помогает муж. Иначе с двумястами обжорами не управиться.
— Тяжело, — отвечает на мой вопрос чернявая молодая женщина с добрым усталым лицом. — А куды податься, чего боле искать? Со Смоленщины мы переехали, квартиру дали, хорошая. Вода, правда, из колодца. И печь сами топим.Уголь вот кончился. Замерзаем… Нешто поможете? Кажись, начальство… Греться сюды вот ходим. Тепло тут…
Я узнаю, что пензенские сёла обеспечены топливом меньше чем наполовину. Таков спектакль с миллионами тонн сверхпланового угля…
Я записываю просьбу свинарки, чтобы передать в области.
— А как с продуктами, с хлебом? — интересуюсь я.
— Хлеб есть. У нас пекарня в деревне. Только вот сынок часом булочки просит, маслица коровьего… Насмотрится в телевизор… А иде взять? Сдобы ни разу в магазин не привозили, сколь живём тут. А в Пензу при таком хозяйстве не наездишься, коровок производили в деревне, нет где их пасти…
Оказывается, село снабжается хлебом из местных пекарен. Они еле справляются с выпечкой хлеба, тут не до сдобы.
— А ваша молочно-товарная ферма далеко? — спрашиваю председателя профкома.
— Да вот за горушкой, можно съездить…
Я замечаю, как секретарь парткома грубо дёргает профсоюзного вожака за рукав пальто, что-то зло буркнув. И когда мы подходим к машине, говорит мне:
— К ферме сегодня не проехать, дорога забита сугробами. Завтра расчистим, приезжайте.
Я настаиваю: — Давайте попробуем, может пробьёмся. — Отправляемся в путь. Мне солгали — дорога расчищена ещё вчера, доехали до самой фермы. Здесь нас, конечно, не ждали.
Черенцовская ферма — это два соединенных галереей четырехрядных коровника. Гвоздь технического прогресса здесь — скребковый навозотранспортёр, работающий с месячными выходными, вакуумная установка для дойки, которые только под силу таскать мужику.
В коровниках — тепло, сыро. Мы «сваливаемся» на раздачу кормов. Доярки охапками разносят сено своим бурёнкам, таскают в вёдрах измельчённую кормовую свёклу. Коровы мычат. Редкие лампочки светятся тускло.
— Покажите бытовки, прошу начальство.
Из полутёмного коридора мы заходим в тесную душевую комнату. На грязном давно не убираемом полу — навалом всякая всячина: ржавый топор, куски труб, грязные мешки, проволока.
Какое отношение весь этот хлам имеет к душевой комнате? Не в лучшем виде и раздевалка. В красном уголке хоть чуть и получше, но тоже полный развал: искалеченные стулья, в углу сиротливо приткнулся деревянный щит, густо загаженный мухами, над которыми лозунг: «Шире размах социалистического соревнования!»
— Куда уж шире! — комментирую я обстановку. Спрашиваю у директора совхоза, молодого чернобрового мужчину с интеллигентным лицом:
— После дойки соберём доярок на пять минут?
— Можно. — нехотя соглашается он, косясь на парторга.
От широкого кое-как застеклённого окна веет стужей, на подоконнике и на полу у стены намело сугробики.
Сколько жить буду, не забуду рассказ доярок из Черенцовки, как они недели две назад спасали свою подругу — немолодую женщину, вытаскивая из отверстия туалета, где царила кромешная тьма.
И хохот, и слезы, и дикость унижения достоинства труженицы.
Меня знакомят с «героиней»: мать троих детей. Никто из них не остался в деревне, где ни клуба, ни магазина, ни снабжения топливом. Все дети в городе…
Мне доярка говорит: «Кто на ферму сюда пойдёт? Кому деться некуда, у кого корни глубоко в земле, да и кто немощен. Мне пора на пенсию уходить, да вот бригадир упросила ещё на годок остаться, замены-то нет.
Начальства вокруг хоть пруд пруди, а занято оно только планом да собой. С топливом у нас просто скандал: ни угля, ни дров к зиме не запасёшь, сколько требуется, а в магазине из продуктов — килька ржавая да рыбная консерва в томате. Хорошо хоть хлеб из своей пекарни есть, а вот, б… ь, бормотухи зато вдоволь. У нас вон старушки-пенсионерки без винца жить не хотят. Выпьет стаканчик — и жить веселей, невзгоды забываются…»
Я исписываю почти весь блокнот.
Но люди говорят, говорят о наболевшем, о забитости своего быта, а парторг — упитанный, мордастый мужик — всё пытается помешать разговору, поторапливает, прерывает женщин, сердито покрикивая на них. Он выбрит до блеска, духами сбрызнулся перед тем, как приехать сюда, в шикарную дублёнку влез, шапку норковую нахлобучил на бесстыжие глаза. И всё норовит разговор сорвать с людьми, которым цены нет, о которых начисто забыли сытые чиновники.
Я договариваюсь с доярками, что составлю текст письма в газету обо всех их делах, а на собрании через два дня они его подпишут.
— Нахал ты и бездушная скотина! — разряжаю я «автоматную очередь» в это толстомордое лицо, отведя виновника в сторонку, чтобы наше объяснение «в любви» прошло без свидетелей. У того от неожиданности перехватывает дух, даже челюсть отвисает. А я, поворачиваясь, шагаю к машине.
— Приеду через два дня, продолжим разговор, — говорю я на прощание председателю профкома, робкому молодому пареньку, избранному на эту должность с месяц назад. Послушен, робок, суетлив. Такой всегда под рукой у парторга, мальчик на побегушках. И пикнуть не смеет.
Приезжаю через два дня, ферму не узнать. Пол в коровниках опилками облагорожен, транспортёр навозный запустили. Душевая и гардеробная сияют выскобленными половицами и новенькими деревянными подставочками.
А в красном уголке, где на подоконнике намело сугробики, уже занавесочки цветные на окошке, стол под скатертью-самобранкой, а на скатерти — самовар всей своей никелированной радостью сияет, пряники в вазе хрустальной, сервиз из размалёванного фарфора на двенадцать персон к столу зазывает…
На всякий случай кидаю глаз в печально знаменитое место, что без дверей всегда было, где наощупь вдоль стенки добирались к дыре. И здесь все по-человечески: дверь новая навешена, лампочка сияет.
В Черенцовке произошло чудо.
Его ждали, наверно, больше двадцати лет с тех пор, как здесь построили ферму. Но не заботой о людях, как повелось на Руси «социалистической» были вызваны доб-рые перемены, а самой банальной бюрократической показухой по команде из райкома партии.
В райкоме переполох…
Из Пензы двинули в совхоз штурмовую бригаду с грозным приказом первого секретаря: «Срочно навести порядок. Журналист столичный в районе».
Парторг, говорили, ночевал в красном уголке, положив под голову подшивку районки, электропечь приволок из конторы. Даже чайный сервиз из своего серванта привёз, на килограмм пряников раскошелился…
И мне вдруг захотелось взглянуть в глаза первого секретаря «краснознамённого» района, где аппарат райкома также был отмечен премиальными щедрыми суммами «за большие успехи в организации зимовки скота».
Мне сказал заворг отдела обкома, что первый сек-ретарь, свершивший чудо в Черенцовке под Пензой, двенадцать лет на боевом посту, ведёт уверенно район к светлому завтра со своей традиционной плёточкой, а дела изобильные возглавляет в районе призывами: «Давай! Любой ценой! Я верю в героизм тружеников, они всё выдюжат!»
И выдюживает народ, и в краснознамённые выводит, и секретарю своему два ордена к парадному пиджачку приколол. А то, что люди жилы надрывают, примитивно устроены, испытывая во всем нужду, недостатки, не подлежит огласке.
Я вижу эту женщину — первого секретаря райкома партии, власть которого безгранична, как в удельном княжестве. Невысокая полная блондинка в парике, одета в серый трикотажный костюм. Она улыбается, будто от души рада гостю, руку пожимает мою, любезно приглашает присесть. С виду милая симпатичная женщина.
Но я-то знаю, что это — маска, двуличная игра, исполняемая партаппаратчиками все годы своего тотального правления, под непосредственным руководством которых мы дошли к такой вот общенародной дерьмовой жизни… Секретарь улыбается… А как же быть с творящимися гадостями, с политикой нещадной эксплуатации животноводов?
А как быть с бедами людскими, их горьким ропотом? Но я слышу из уст партийного секретаря цифры о надоях и привесах, о «трудовом соперничестве в честь съезда партии»…
С образом этой женщины никак не уживается облик черствого чиновника, равнодушного к простому человеку.
На фоне знамени, парадно выставленном под стеклянным колпаком в холле здания райкома партии, вижу иную жизненную ситуацию, не подкрашенную разноцветьем лживых победных реляций: на красном полотне — слёзы сотен и сотен сникших женских судеб от беспросветного чёрного труда, труда без радости и чести…
Наверно, пензенская бацилла заразила меня болезнью «соревнования в честь»… Полистал, впиваясь в странные строчки, с десяток брошюр и профсоюзных других изданий на довольно приличной бумаге. Беден язык, примитивны примеры. Чем больше говорят авторы о соревновании, тем больше убеждаешься в бумажном происхождении всех и всяких «обязательств», в надуманности и кабинетном происхождении починов, инициатив, встречных планов.
Бумажный кит помогает профсоюзным органам, безнадёжно оторванным от народной жизни, громко рапортовать о массовости соревнования, о его всеохватной масштабности.
Рапортуя недавно на своём съезде о том, что соревнованием в стране «охвачено» девяносто пять процентов трудящихся, ВЦСПС с головой выдаёт свою роль умышленного исказителя правды, последовательного сторонника уравниловки труда и командно-административного стиля министерств и ведомств.
Для ведомственной и профсоюзной бюрократии от соревнования главное не суть труда, не его моральная, воспитательная ценность, а показательная сторона, цифровая характеристика, валовая сводка производства. Без цифрового, показушного оформления профорганы не в состоянии представить социалистическое или любое другое соревнование, суть которого сегодня сведена к тому, что центр соревновательного — в основном бумажного — процесса поставлен не конкретный человек с его опытом и навыками, а абстрактная трудоединица.
Безнравственность обезлички породила обезличенную направленность всех госкомтрудовских и профсоюзных инструкций о премировании на ту же трудоединицу. В результате — массовая девальвация всех моральных и материальных поощрений, сколько бы красивостей ни говорили профсоюзные чиновники о соревновании. Правды не желают замечать ни госкомтрудовские, ни профсоюзные формалисты.
А ведь сама жизнь давно смеётся над ведомственной курослепостью — на одном из пленумов Московского обкома профсоюза работников агропромышленного комплекса рассказывали о необычном рекорде: одна доярка — победитель в казённом соревновании или в соревновании по-профсоюзному — в течение года отмечалась восемнадцать раз грамотами и дипломами всех ведомственных и профсоюзных контор, а за пять лет у неё накопилось пятьдесят шесть красивых радужных бумажек.
Некоторые районы области выходят «победителями» по пятнадцать-семнадцать раз за пятилетку, основная же масса хозяйств прозябает в финансовых тупиках. Такова расплата за формализм, который ежегодно забирает двадцать семь миллиардов рублей.
В нашем отделе после сокращения штата, когда ушли Лякин и Дронова, у Калюкиной появилось два новых заместителя сразу. Анатолий разжалован до инструктора, у меня теперь новый «шеф». Виктора Матрука взяли в аппарат ВЦСПС.
По каким меркам в профсоюзном штабе оценивают работника?
Мерка банальная, скопированная у партийных аппаратчиков: по анкете и знакомству — Виктор лет восемь работал в комитете, писал такие же многословные справки как и все. Его профсоюзная «деятельность»  связана с бумажно-заседательским делом. За время общения с ним в отделе я ничего примечательного в нём не нашёл, кроме бороды, придававшей значительность и даже некоторую интеллигентность его внешности. Своей бородой он гордился. Однажды я его увидел без бороды. Обнажилось его скуластое бледное лицо заядлого курильщика, тонкие губы придавали лицу злое и хищноватое выражение.
— Ты зачем сбрил бороду? Она тебе так шла, — говорю я Виктору.
— Так надо, — бросает он почти сердито.
Позже я узнаю, что один профсоюзный чиновник, готовивший выдвижение Виктора (они были давно в приятельских отношениях) посоветовал последнему перед собеседованием с «хозяином» снять бороду. На всякий случай. В профсоюзах поклоняются шаблонам. Ради карьеры Виктор согласился.
Одному новому заму — пятьдесят шесть, второму сорок два. Павлова — постарше, посадили в нашу комнату. Второго, Вихлюту, «внедрили» в конфликтующую «галерку», так называли мы кабинет в конце коридора, где сидели Нина и Татьяна — вздорные разведёнки.
Такова была воспитательная тактика нашего начальства. Желания не спрашивали. Приказали — выполняй.
У Павлова — серое лицо цвета холстины, под пиджаком круглится животик. Роста он ниже среднего, а вот болтливости — за двоих. Среди тишины в кабинете вдруг раздаётся:
Н-н-д-а… придётся перекурить это дело. Скоро ли там обед? Посмотрю-ка я на часы, ага-а… Полчасика осталось… Ну так я пошёл курнуть, что-ли.
По-моему — это не только старческое. Иногда новичок ни с того ни с сего начинает вот таким образом:
— Н-нда-а… вот сижу и вспоминаю, как мы дружненько брались за дело в ВЦСПС. Горы ворочали, прямо скажу…
Наталья и я молча обмениваемся взглядами, понимая друг друга, продолжаем работать. Она вычисляет свою цифирь статистическую, на которую профсоюзы непревзойдённые мастера, а я вычитываю наградные бумаги. Павлов продолжает вспоминать… Ищет слушателя… Он не считается с нами, ведь начальник же, можно безнаказанно поглумиться. Но я, не выдержав, обрываю его голубые мечтания:
— Давайте-ка помолчим. Работа. Работа ведь…
Я смотрю в его серые глаза и вижу, как в них блеснули и погасли стальные искры неприязни.
А через дня три он подходит к моему столу, кладёт какую-то бумагу и говорит начальственным тоном, не терпящим возражения:
— Отнесите в ВЦСПС на размножение. Надо срочно!
Я поднимаю голову, отрываясь от работы над документами, смотрю на бумагу, потом на Павлова, который весь день на моих глазах бездельничал, спокойно отвечаю:
— Во-первых, размножаются животные… А во-вто-рых, у меня неотложная работа и Вы мешаете её выполнять… Если Вам что надо, тем более срочно, делайте сам. Я не слуга Ваш. И не мальчик на побегушках.
Через минут пять меня приглашает в свой кабинет заведующая.
— Иван Герасимович, почему Вы не выполняете распоряжений моего заместителя? — строгим разносным тоном встречает меня с порога Вера Васильевна. Стукач сидит тут же, разнос начинается при нём.
— Я на побегушках у Павлова не состою. У меня своих дел хватает.
— За недисциплинированность мы Вас накажем!
— За что, Вера Васильевна? Здесь ведь не армия, где каждый ефрейтор отдаёт солдатам команды. В мои обязанности не входит разноска бумаг. Он готовил бумагу, пусть и доводит до конца…
Вижу, логика бесполезна, Вера «руководит». В результате меня лишают премиальных за квартал на сто процентов.
Это — грубое нарушение закона. Я жалуюсь Дергачёву. Тот поддерживает Калюкину. Мне дают понять, что начальник, пусть самый малюсенький, всегда прав. Их девиз: «Что хочу, то и ворочу!».
И снова профсоюзные деятели предали интересы своего рядового собрата, и вновь они были на стороне начальника.
Я опять наступил на грабли как тогда в институте, когда из-за самодура-начальника не сложилась моя научная деятельность. Сейчас вновь похожая ситуация…
Я ещё не мог предположить, что этот эпизод, эта стычка с Павловым сыграет свою роль и меня вышвырнут из комитета…



* * *

Срочная командировка в Брянск. Прислал жалобу председатель профкома районной «Сельхозтехники». Его освободил от работы президиум райкома профсоюза без ведома и согласия профкома. А это — нарушение профсоюзного устава.
Вера Васильевна советует мне перед отъездом проконсультироваться у нашего главного правого инспектора Суслова.
Я так и делаю. Среди семи заведующих Суслов выделяется независимостью суждений. Он — опытный думающий юрист.
— Мне кажется, — говорит Суслов, когда я рассказываю о сути жалобы, — что райком действовал по чьей-то указке, под давлением, что ли, вышестоящего лица… Следует, наверно, поинтересоваться, кто из работников обкома присутствовал при разборе дела. Это прольёт свет сразу. У меня был подобный пример…
Суслов как в воду глядел. Замешан во всей этой некрасивой истории секретарь обкома Блакитный, откровенно нажимавший на председателя профкома и управляющего предприятия, чтобы решить квартирный вопрос в пользу своего родственника. Областное профсоюзное начальство не ожидало, что председатель профкома воспротивится нажиму. С этим принципиальным парнем решили расправиться. Не вышло.
В общем, типичная история рабовладения: что хочу, то и ворочу…



* * *

Над Домодедово — нудный мелкий дождь, который нависает над Москвой уже трое суток. Меня утешает единственное: на Сахалине, куда мне предстоит отправиться в командировку, больше десяти градусов мороза. Председатель обкома профсоюза говорит мне по телефону:
— Мороз и солнце!
Отчётно-выборная конференция в Южно-Сахалинске открывается на следующее утро. Собирается около ста делегатов.
Ещё накануне меня посвящают в орготделе в тайны нашей профсоюзной «демократии» — заранее составлены и даже набраны в типографии списки не только будущего президиума, в котором я вижу и свою фамилию, но и делегатов на республиканскую конференцию и отраслевой съезд.
Все списки украшают фамилии орденоносцев, ударников «коммунистического труда». Меж ними вставлены те, кто за дверями партийных кабинетов намечен в руководство. Я даже не помышляю остановить маховик замшелой машины профсоюзного отчётно- выборного формализма, внедрённого партократами по всей необъятной России.
В президиуме занимают как бы наследные места руководитель совпрофсоюза, работник обкома партии и другие «свадебные генералы». Спектакль — в духе застойных времён, железная заорганизованность происходит в массовой организации в разгар перестройки…
Оживление в зале вызывает выступление пожилой седой женщины со значком Верховного Совета СССР.
Она не стесняется «вынести» сор из избы. В наш адрес, в адрес формальных защитников народных интересов, она бросает тяжёлые, как валуны, слова правды: «…Не призыв перестроиться, а забота об условиях труда и быта действует на людей. Взять хотя бы животноводческие помещения — в них зимой сыро и холодно, бытовки примитивные, негде обсушиться, переодеться, нет душевых и даже туалетов, из рук вон плохо со спецодеждой. А ведь животноводы наши — в основном женщины пожилого возраста. Десятилетиями они теряют свое здоровье на тяжёлых ручных работах».
Такова вот обстановка с условиями труда в самом крепком хозяйстве Углегорского района. А как на других предприятиях?
«Не лучше с трудом и бытом у нас, — продолжает список обвинений профсоюзным болтунам, равнодушным к нуждам людей, мастер Южно-Сахалинского гормолзавода Людмила Леонтьева. — В прошлом году в нашем маслоцехе женщины работали всю зиму в двух телогрейках и валенках. И в этом году ситуация может повториться…»
Безрадостную картину производства рисует делегат от птицефабрики: «Кормоцех на фабрике не построен, птичницы тоннами развозят корм на примитивных допотопных тачках, оставшихся от каторжан. Вышестоящие органы глухи к нашим бедам, не хотят конфликтовать с начальством, так спокойнее жить».
Затем выступает председатель Сахалинского совпрофсоюза. Уж лучше промолчал бы.
Этот догматик начинает пороть заведомую чушь: «Обком, райкомы профсоюза, профсоюзные комитеты на местах не используют резервов и возможностей для активизации человеческого фактора, заложенных в ленинских принципах социалистического соревнования».
Вот это выдал! Ни одного живого слова правды, ни самокритичного признания профсоюзной парадности и формализма. А что было ожидать от такого человека, поменявшего за последние пять лет четыре руководящих должности? Партийные выручалкины определили на профсоюзное довольствие до самой пенсии, благо года два осталось…
Процедура выборов проходит за час и, как всегда, единогласно избраны все, кто значился в списках.
А после конференции в мой гостиничный номер приходят вновь «избранные» председатель, секретарь обкома профсоюза, заворг отдела с выпивкой и закуской. Мы чокаемся за дальнейшее процветание профсоюзной демократии.
На Сахалине я провел двенадцать дней, вникая в наш профсоюзный механизм, рассматривая точки соприкосновения его с жизнью, хотя опыта аппаратной профсоюзной работы у меня кот наплакал.
Этот недостаток я компенсирую своей многолетней журналистской практикой, размышляя над увиденным, анализируя факты и явления. Мне важно одно: определить свое отношение к формализму, найти его истоки. Здесь наиболее чётко проявляется социальная инертность комитетов и совета профсоюза. Я рассчитывал, что отчётная конференция внесёт какую-то живинку в работе. Сколько же может продолжаться кредит доверия у народа к профсоюзным органам?
Однажды председатель собирает аппарат. Говорит он целый час. О чём? Разговор — об отчётах, о бумагах, о том, как поприличнее выглядеть со стороны… И тогда я понял, кто пришёл на профсоюзную работу.
Теперь сомнений нет — Сергей — типичный представитель своей чиновничьей системы, он великолепно усвоил правила игры. В этой показухе-игре должность и благополучие зависят только от вышестоящего начальства, перед которыми Сергей отчитывается, которого боится, лебезит перед ним и угождает ему, как и мне. Надрываются от непосильного труда животноводы? Ну и пусть. Профорганы шумят об этом, заседания проводят на эту тему…
Разве не ясно, что и в Москве, и здесь на Сахалине комитеты профсоюзов — это одно из звеньев командно-бюрократического механизма, жёстко опекаемого парторганами. Ещё совсем недавно Сергей сам опекал всех и вся, приспосабливая кадры и завесу партийной секретности для устройства личных дел.
Будучи первым секретарём райкома партии более десятка лет, он устроил зятя на доходное место в рыбоохране, помог получить чаду двухкомнатную квартиру в райцентре, а перед уходом с должности (был звонок из области от преданного человека) «завещал» своим приближённым прибыльные портфели.
Через несколько недель опальный секретарь уже сидел в профсоюзном кресле, получив трёхкомнатную квартиру в центре Южно-Сахалинска, в обход законов, ибо для аппаратчиков законы не существуют.
Сергей знал, на чём «сгорела» его партийная карьера: сдурел от сытой жизни, отупел от попоек с начальством и без, рискнул однажды принародно возразить первому партийному чиновнику области. Они — жёстокие и властные хозяева, подобных вольностей не прощают. И вот разжалованный удельный князёк теперь пытается разыгрывать роль профсоюзного лидера, защитника народных интересов. Как и раньше, он свято верит в магическую силу заседания и резолюции.
Я пришёл на прощальный ужин. Сергей живёт в полном достатке, угощает он меня сервелатом и икрой, лососем и камчатским крабом.
Неважно для него, кто оплачивает достаток: партия или профсоюз. Партийный билет для них — это продовольственная карточка…



* * *

Заведующая поручает мне составить план работы комитета. Я обхожу отделы. К концу дня завы отдают мне свои предложения для плана на второй квартал. Что это за предложения? Например, отдел производственной работы решает готовить вопрос на президиум по Краснодарскому краю в июне. Отдел культурно-массовый выбирает уголок России в районе Каспийского моря, чтоб составить ещё одну бумагу «об опыте работы» так называемых культурно-спортивных комплексов. Подобное мероприятие обозначено в плане в разделе «Оказание практической помощи профсоюзным организациям».
Наше начальство для поездок так называемых «комплексных бригад» выбирает себе время года и места, богатые солнцем, рыбалкой и охотой. С учётом, разумеется, кампаний, проводимых время от времени партийными центральными органами.
Я добросовестно переписываю предложения отделов, свожу этот пёстрый набор разнотемья, взятого заведующими с потолка — план готов. Готов за два дня. Отпечатанный на машинке, а затем растиражированный на ксероксе, он принимает внушительный вид официального документа за подписью председателя комитета, с визами всех секретарей.
Так что же такое профсоюзное планирование? По-моему, это игра в прятки взрослых людей. Именно с плана начинается тот самый закоренелый формализм, пронизывающий все профсоюзные органы снизу доверху. Взгляните на любой план — от райкома до ВЦСПС. Они сработаны по одному шаблону. Наш комитет, например, планирует проверку: готовится бригада к выезду.
Что же это такое — «комплексная бригада» профорганов? Почему её так настойчиво рекламируют в профсоюзном штабе? Там считают, что это — гвоздь профсоюзной работы. И статистика отчётная готова: ежегодно в низовые профсоюзные звенья направляется более пятисот столичных профсоюзных «комплексных бригад».
К месту сказать, в профсоюзном центре это словосочетание стало наиболее устойчивым и модным, повторяется при любом удобном случае в отчётах, докладах на совещаниях высокого уровня. Оно, естественно, вылетело из уст высокого партийного начальства. И теперь, если составляются планы, то они обязательно — комплексные, а планы отраслевых профсоюзов без слова «комплексный» возвращаются на доработку. Других бумаг кроме как в «комплексном» исполнении в Москве уже не признают. Москвичей копируют пониже профорганы.
Кабинетное изобретение стало применяться массово: примитивный небольшой спортзал с турником и «конём» — это уже по профсоюзному — «спортивный комплекс». А если в штате числится полставки врача — готов для отчёта и «оздоровительный комплекс».
Клоунада да и только!



* * *

Наша «агропромышленная комплексная бригада» для ревизии в Якутии утверждёна в составе пяти человек. Возглавляет её «сам» секретарь комитета Кузьмин, занявший эту должность лет пять назад, списанный из городского исполкома. Нам, пяти аппаратчикам из разных отделов, предстояло вникнуть в проблемы Севера, поскольку на партийном Олимпе замышлялась грандиозная московская говорильня и принятие очередной грандиозной бумаги.
«Комплексные» как всегда действовали наскоком, этаким кавалерийским штурмом, чтобы насобирать пригоршни фактов и фактиков о той или иной проблеме, скажем, о животноводах Севера, высыпать всю эту фактографическую «продукцию» на бумагу. Такое исследование называлось профсоюзной наукой, актом «социальной защиты» тружеников села.
Из года в год подобная наука оказывала «практическую помощь» профсоюзным организациям. Ради этого и формировались такие, как наша для Якутии, а так же другие столичные комплексные бригады. Никто не хотел называть весь кабинетный формализм непроходимым дилетантством ради галочки в отчёте. Наоборот, изобретённая новинка показухи утверждена была штабистами в качестве основной формы работы центральных отраслевых профорганов и ВЦСПС.
В Якутск я лечу впервые. В московском аэропорту по-весеннему пригревает солнышко, а через шесть часов полёта северная столица холодов встречает нас двадцатиградусным морозом.
В местный аэровокзал за нами приезжают на двух «Волгах» и везут в обком профсоюза. После знакомства с профсоюзным аппаратом и краткого разговора нас устраивают в гостиницу.
Она находится в ведении обкома КПСС. Кругом ковры, в номерах все удобства. Вежливая вышколенная обслуга. Мне с коллегой из производственного отдела достаётся шикарный двухместный номер. В нём — цветной телевизор, холодильник, телефонный аппарат.
Назавтра наши «ревизорские маршруты» спланировали так: мы с Юрием Петровичем в сопровождении заворганизационного отдела обкома летим в Верхоянск к оленеводам, технические инспекторы побывают в районе Нижнеколымска, а нашему руководителю предложили «Волгу» для поездки в Вилюйский район. А это как раз то, что называется объять необъятное.
И обком профсоюза с его штатом в двадцать человек, и наша командировочная горсточка кажутся мне такими затерянными в бесконечных якутских просторах. Здесь просто не счесть всех жизненных проблем, которые накапливались ещё с царских имперских времён, когда Москва смотрела на богатства Севера глазами жадного колонизатора.
С тех пор проблемой номер один стало выживание коренных народов.
На тысячи километров под крылом самолёта — бескрайнее снежное пространство, утыканное игрушечными деревцами. Это то, что осталось от богатого растительного мира, уникального и неповторимого. Средь снежной стихии затерялись города, посёлки добывающих производств, стойбища оленей. Люди живут в условиях вечной экономии тепла, продуктов, кормов, материалов. Цивилизованная жизнь в этом уголке советской империи всё ещё на дальних подступах…
Что мы успеем узнать об этих мужественных, терпеливых людях, на что мы способны — профсоюзные формалисты? Как назвать нашу «бригадную» работу? Наверно, игрой — профсоюзной игрой в «комплексные планы», начертанные в высоких кабинетах Москвы.
Да, мы выполним игровую задачу, поставленную руководством нашего столичного комитета, составим бумагу, добросовестно зафиксируем всё, что увидим, услышим.
Мы действительно без труда сможем набрать здесь уйму фактов и фактиков, как делали это десятки и сотни побывавших до нас в Якутии московских проверяющих, которые составляли многостраничные отчёты-справки. Как и они, мы добросовестно зафиксируем своё узаконенное дилетантство, соберётся очередное заседание в Москве, чтобы оформить в обтекаемые формулировки давно известные истины, ради галочки в «комплексном плане».
А жизнь здесь будет продолжаться по своим законам.
Итак, наша десантная тройка достигла, как говорилось в школьном учебнике по географии, «полюса холода».
В Верхоянском районе, который возглавил бывший председатель поселкового Совета, списанный в профсоюз за дела штрафные, до нас побывал года три назад московский профработник, сказали нам в местном профоргане. Его двадцатистраничная справка бережно хранилась в одной из папок председательского архива. В ней говорилось, что в Якутии сорвано задание по строительству объектов соцкультбыта, в строй введено только треть количества детсадов, прачечных, столовых. Провалено это «комплексное» строительство и в этой «текущей пятилетке».
Как и десятки лет назад, наши профсоюзы настойчиво фиксировали, что в местах обитания северных народностей жилища примитивны, аборигены спиваются, катастрофически исчезают рыбные промысловые артели, сокращаются пастбища, гибнут оленьи стада.
Эти и другие проблемы колонизованного края остаются десятилетиями неразрешёнными, несмотря на многочисленные наезды столичных чиновников.
От усадьбы совхоза «Адычинский» до оленеводческой стоянки более двухсот километров. Для якутских просторов вполне нормальная удалённость бригад. На райкомовском уазике выезжаем в семь утра, а прибываем часов через восемь. Дорога, а вернее бездорожье, по которому ведёт в бригаду управляющий отделением совхоза, основательно вытряхивает из нас кабинетную засиделость.
Стоянка оленей расположилась в долине меж гор, поросших редколесьем. Отсюда с мая начнётся кочевка многотысячного стада.
Я впервые видел оленеводческую зимнюю стоянку. Она состояла из двух, сложенных из толстых брёвен избушек размером три на четыре. Чуть поодаль — дощатый навес для нарт, упряжки и другого инвентаря. Двор огорожен жердями, чтобы не сбежали с десяток ездовых оленей: само стадо «паслось» в полутора-двух километрах в редколесье предгорья.
Оленеводы — четверо молодых якутов. Один из них — бригадир — с женой и тремя малолетками от года до трёх. В жарко натопленной избушке, из окна которой дымила железная труба буржуйки, на столе нас ждал ужин. Посередине стоял большой эмалированный таз с дымящимся варёным мясом. Пока мы усаживались на деревянных топчанах за стол, Анна — жена бригадира — пекла нам прямо на буржуйке большие, как блин, лепёшки. Дощатый стол, широкий топчан, скамейка — вот и вся мебель бригадирского домика.
Вечерело. Скудный свет еле проникал через окошко размером с форточку, а второе служило отверстием для трубы печки. Потому зажгли лампу. В углу за печкой я заметил портативную радиостанцию. Перехватив мой взгляд, бригадир объяснил гостям:
— Молчит, однако, месяца два. Генератор неисправен.
— А как же связь? Мало ли что может случиться, ведь трое деток…
— Пока всё нормально, а на крайний случай олени есть ездовые, — улыбнулся якут, ловко орудуя охотничьим ножом. Мясо не доварено, кровавит под ножом. Я через силу, несмотря на чувство голода, проглатываю кусочек полусырой оленины, сочащейся кровью. Налегаю в основном на лепёшку, наблюдая, как мелькают лезвия охотничьих ножей в руках оленеводов и моих попутчиков якутов. У них у всех руки окровавлены по локти.
Через несколько минут меня стало подташнивать и я вышел на улицу.
Крепкий морозец. Вечернее небо усеяно звёздами, яркими и крупными. Гляжу на звёздный мир, на заснеженные рядом горные вершины и невесело думаю об этом уголке, затерянном в снегах.
Здесь почти первобытные условия.
Люди не пользуются и сотой долей положенных гражданам цивилизованной страны бытовых удобств. Ни газет, ни книг, ни телевидения. Даже радиоприемник не работает: батарейки на вес золота. Ламповое стекло берегут как самую дорогую вещь. В рационе питания оленеводов, а среди них трое деток, нет овощей и фруктов, сдобы и масла, молока и соков. Макароны, лапша, каша, чай, лепёшки вместо хлеба — еда взрослых и детей круглый год.
Догадываются ли эти покорные труженики, что их государство эксплуатирует самым бессовестным образом, а представители колониального агропрома дремуче равнодушны к судьбе каждого, затерянного в этих далеких просторах человека.
И нет в родном Отечестве такого закона, который привлёк бы к ответу двуличных управленцев за условия труда людей на грани риска жизнью и здоровьем.
А профсоюзы — защитники людей? У них свои заботы: угодить своим партийным боссам… Не прогневить бы…
Заворганизационного отдела Попову председатель обкома поручил создать на оленеводческих стоянках профсоюзные группы. Потому сразу после трапезы он открыл собрание и выборы профгруппорга. Даже протокол написал. Затем выбрали заместителя группорга и страхделегата…
Всё — и казённые слова о «великой» роли профсоюзов советской страны, и важности социалистического соревнования в честь предстоящего съезда партии.
И разговоры про формальные обязанности членов профсоюза, и наставления, как вести профсоюзный дневник полуграмотному якуту, едва осиливающего роспись в ведомости по выдаче зарплаты, как составить план работы профгруппы — звучали в душной убогой хатёнке так глупо и фальшиво, что я порывался остановить болтуна, обозвать его дремучим ослом или как-то ещё в этом роде.
Вся эта выборная «комедия» профгруппорга — это насмешка над элементарным здравым смыслом. Неужто непонятно? Неужели в обком берут таких дубов? Анна краснеет от стыда. Простая якутка и та понимает, насколько вся эта процедура смешна своей нелепостью среди этой горстки работающих оленеводов, меньше всего думающих о разных починах и роли соревнования… Им бы хоть раз в месяц сюда доставляли бы нормальный хлеб.
Профсоюзные и ведомственные чиновники поставили искусственно этих людей в «героические» условия.
Оленеводам и животноводам северных районов государство щедро обещало сборные домики, тёплую одежду, механизацию ручного труда, надёжную врачебную помощь, бесперебойное снабжение продуктами и товарами первой необходимости, стройматериалами. Но это были только обещания.
А мы, профработники, зачем? А что б заниматься «комплексными» проблемами, масштабно героическими кампаниями, показушным соревнованием, куда не вписывается простой человек с его житейскими проблемами, ежедневными заботами.
Ещё больший отрыв интересов функционеров от первичных организаций ощущается в Москве.
Профсоюзные органы не скрывают, что работают на себя и своих партийных покровителей, транжиря миллионы командировочных сумм, высоких должностных окладов, «наговаривая» по руководящим телефонам столько, что за один месяц этих денег вполне хватило бы на новую квартиру одинокой молодой матери, живущей, скажем, с ребёнком в бараке почти в центре Свердловска, где я побывал с представителями обкома профсоюза.
В Москве рассыпают народные деньги рукой бесхозяйственности не только под колёса служебных лимузинов. Профсоюзная элита пользуется шикарными квартирами, дачами, спецбуфетами, спецстоловыми, в их распоряжении любые льготные и бесплатные санаторные путёвки, щедрые загранкомандировки.
О теневой финансовой деятельности по обслуживанию своих номенклатурных интересов они никогда не отчитывались и не отчитываются перед профсоюзной массой. Подобная информация находится в строжайшей тайне. А здесь счета расходов на удовлетворение начальственных аппетитов составляют сотни миллионов рублей. Об экономии здесь даже и речи не заводят. Левой рукой они подсчитывают экономию от учтенного гвоздя ради традиционной показухи, а правой — росчерком пера пускают в топку бесхозяйственности ведомственных магнатов миллиарды бюджетных средств.

Побывав в Оренбурге и на Сахалине, в Пензе и Якутии, Калининграде и Астрахани и других местах, насмотревшись на стиль работы московских аппаратчиков, я понял, что профсоюзы состоят на побегушках у парторганов, что вся эта огромная армия функционеров, «освобожденных» от конкретных забот, не только далека от запросов рядовых членов профсоюза, но и безразлична по своей чиновничьей сути трудовому человеку, не защищённому ничем от произвола властей.
Профсоюзы отраслей — это приспособленцы к власть имущим. Поэтому они не были бы приспособленцами, если бы не изобрели для себя надёжное убежище, где они, как улитка в раковине, укрылись от проблем повседневной жизни. Это убежище — бумага. Вернее, бумага — постановление, бумага — резолюция, бумага — мероприятие.
У аппаратчиков к такой бумаге особое отношение.
Они считают, что резолюция есть защитный инструмент от несправедливостей и произвола администраторов, от самодурства и бесхозяйственности многочисленных ведомств, что она является реальной силой, которая ежедневно направлена на обеспечение социальной справедливости.
За свои четыре года работы в профсоюзе и довольно частых поездках в области, районы и первичные организации я ни разу не встречал ни одного нормального — небумажного — почина, который исходил бы из личного побуждения.
Скажем, специалист-инженер по своей инициативе взялся наладить механизацию тяжёлого ручного труда на фермах, разработал и начал внедрять систему механизмов. Выступил в печати, призвал своих коллег посоревноваться в изобретательстве. А строитель поделился своей новаторской программой по налаживанию сельских дорог, по благоустройству деревень, прифермерских дворов. Хороша была бы инициатива торгового руководителя пообещать народу покончить с дефицитом и нескончаемыми, унижающими человеческое достоинство очередями.
Такое ощущение, что на людей напала эпидемия — эпидемия страха и раболепия перед руководителями любого ранга.
Стало правилом, что все производственные инициативы сначала возникали в голове кабинетчиков, они выдумывали любой «почин», если надо было показать чиновничью активность по случаю выхода какой-нибудь грандиозной официальной бумаги.
И самое неприглядное в этом показушном формализме было то, что парадная шумиха подавалась как знак «неустанной заботы партии и профсоюзов» о повышении благосостояния людей.
На нормальные творческие почины и нормальную, подсказанную жизнью, заботу ни профсоюзные, ни другие общественные органы не были нацелены. Нет ничего случайного в том, что вместо обычной беззаботной жизни и труда повсюду внедрялась «борьба» за показатели. Показателями наполнена и сегодня вся профсоюзная бумажная жизнь. А у жизни свои законы, опутанные нашей бесхозяйственностью, коррупцией и экономическим невежеством.
Видел в Южно-Сахалинске (и не только там) на стене дома красочный плакат на тему бережливости. Будьте уверены — это показуха, плакатная видимость бережливости, а по–профсоюзному — борьба и преступная бесхозяйственность. И поэтому в Южно-Сахалинске в мебельном магазине рядом с плакатом горы детских деревянных саночек, доставленных сюда из Тарту. Встретил здесь знакомую кухонную утварь из дерева, сработанную в Белоруссии. В магазинах на Сахалине продавали обувь и другие товары из кожи с маркой украинских, московских фабрик, а местное сырье вывозили отсюда к берегам Волги и Днепра.
По всей стране шло бездумное разбазаривание народных денег и шла не работа, а сплошная борьба по-профсоюзному, устроенная народу бездушной чиновничьей системой.
В советские годы гигантский маховик формализма, раскрученный не только непросвещенностью, а порой элементарной безграмотностью большевистских вождей, угодливостью планирующих госкомтрудовских, профсоюзных и других органов, состыковавшихся с безграничным эгоизмом отраслевых ведомств, которые разделили страну на корпоративно-мафиозные интересы, нацелили всю экономику не только на варварскую эксплуатацию недр и природных ресурсов ради сиюминутных интересов, но и загнал в безвыходные тупики творческую народную инициативу, смекалку, новаторство, бережливость — черты, свойственные простому народу — народу-труженику, сохранившему и сегодня через века уважение к национальным богатствам, к народным умельцам, восхищение талантами, «золотыми руками» мастеров своего дела.
В этих условиях пренебрежения к талантливой личности, в условиях всеобщей уравниловки и регламентации в оплате труда по командам из центра у наиболее неустойчивой и бесталанной, приспособленческой части общества появилась возможность получить сполна мзду за формально и некачественно выполненную работу. Хапнуть незаслуженное вознаграждение благодаря формализму «показателей соревнования» одинаково с теми работниками, кто был талантлив, творчески активен и честен перед собой и обществом.
Отсюда, на мой взгляд, берёт начало социальная несправедливость социалистической распределительной системы, ориентированной на обезличенную трудовую единицу.
Уравниловка убивала в людях социальную активность, принципиальность гражданской позиции, поскольку внедренная насильно система «соревнования» открыла путь к благам приспособленцам, рвачам, некомпетентности, бездарности.
Формальные «победители» и герои по разнарядке парткабинетов чаще стали поощряться материально, чем скромные труженики, а сомнительный опыт «ударников» стал миллионно тиражироваться в казенных заорганизованных кампаниях по «патриотическому трудовому воспитанию масс».
Формализм губит на корню дело и тогда, если за него берутся многие, разные, а за конечный результат никто не несёт материальной ответственности, принятой в цивилизованных странах.
Своё отношение к коллективной безответственности народ высказал однозначно:
«У семи нянек дитя без глазу». А ведь это и есть изначальное неприятие формализма и безответственности, внедрённое директивно советской системой в жизнь.
Всеми средствами массовой информации, машиной партийной пропаганды и агитации по командам из московского центра внедрялось ударничество, производственная штурмовщина, всячески поощрялась рекордомания валовых показателей и трескучих показушных кампаний.
Именно в годы наступления социалистической уравниловки и закрепления коллективной собственности такое сугубо личностное, творчески индивидуальное понятие «труд» уступило место крикливому, лозунговому призыву к «борьбе».
Если глубоко вникнуть в суть этой грандиозной насильственной ломки естественной мотивации труда, то нетрудно обнаружить исток, питательную среду многолетнего советского формализма, принявшего уродливые формы уравниловок, единообразия показателей, кабинетной штамповки починов, инициатив, встречных планов, дополнительных обязательств и соревнований в честь дат и партийных форумов.
Профсоюзы, возглавив массовую шумиху, довели партийное дело внедрения формализма в душу миллионов людей. А это означает что наряду с коллективным формализмом, т. е. многоликой безответственностью в обществе наиболее пышно расцвёл формализм индивидуальный, основанный на корысти человеческой натуры. Именно эта его разновидность наиболее опасна для нас по причине своей массовости.
Стойкими носителями индивидуального формализма являются многочисленные исполнители разветвленной государственной исполнительной системы, где сосредоточены все мощные силы рутины, где царствуют инструкции на все случаи жизни, где тиражируются перечни формальных обязанностей кабинетных работников и штатные расписания, шаблоны ставок, окладов, тарифов — свежие ветры перемен сомнительны.
Вершина бюрократического формализма — это вменить обязанности той или штатной единице, практически невыполнимые, если их выполнять добросовестно. На вершине крючкотворства оказалось нынешнее руководство страны.
Оно хватается одновременно за сотни неотложных дел, не доводя ни одного до логического завершения по причине необъятности необъятного.
Что же получило общество в результате кабинетного бумаготворчества?
А то, что человек, не связанный с конкретным делом, выполняя множество обязанностей, вынужден смириться с так называемой « незавершёнкой «. А при условии традиционного формального контроля за исполнением, что является постоянным спутником централизованной системы управления, казённый формализм достигает безграничного многообразия и по своей масштабности сравним разве с эпидемией заразной болезни.
Формализм — это имитация, видимость работы. Формалист никогда и никому не задаст вопроса: а какова польза государству, обществу в целом от моего дела? Нужен ли мой труд для процесса жизни, для блага ближнего? Формализма не замечают только сами формалисты. Они с ним свыкаются как нечистоплотная хозяйка к мусору в квартире.
Наблюдая за формалистами, нетрудно подметить главную суть этого явления: формализм связан своими корнями с человеческой недобросовестностью, с моралью ущербного незрелого гражданина.



* * *

Однажды на собрании новый заместитель заведующей Иван Федорович сказал потрясающую вещь:
— Я считаю за счастье поехать в командировку с Александром Афанасьевичем!
— Кому счастье, а кому ум даётся, — отозвалась Татьяна, инструктор.



* * *

А принцип подбора тематики?
Профсоюзы всегда держат нос по ветру. Стоит высокопоставленному партийному чиновнику высказаться по какой-то проблеме — профсоюзы тут как тут.
Потому все почти планы работы от «первички»  до главного штаба начинаются с ударной темы, поднятой каким-нибудь партийным пленумом. Была, например, социальная политика для парторганов делом второстепенным, и профсоюзы не интересовались качеством жизни народа, а условия труда и быта всегда были на задворках внимания. Пассивность профорганов скрыта и в качественном составе руководящих кадров ВЦСПС, отраслевых профсоюзов и местных профорганов.
К руководству профсоюзными комитетами и советами за годы застоя да и сегодня пришли в основном случайные люди — по номенклатурной разнарядке. В основном это властные серенькие исполнители, вкусившие сладость дармовых привилегий.
Все секретари, заведующие отделами ВЦСПС, председатели и секретари центральных и республиканских комитетов — бывшие партийные и советские чиновники. Дергачёв пришёл, например, из Ростовского обкома партии, где заведовал сельхозотделом. Председатель отраслевого профсоюза Давыдов — бывший инструктор ЦК КПСС брежневских времён.
Все они аппаратчики, далёки от нужд и забот трудового народа, не имеющие представления о нормальной демократической жизни, об истинных защитных функциях профсоюзов. Все они как один — опытные мастера разве только по организации показушных рапортов, и бесчисленных заседаний по оформлению постановлений, резолюций и других бесполезных бумаг.
Местные кадры также дают пищу для грустных размышлений: все председатели обкомов и крайкомов профсоюза работников агропромышленного комплекса — выходцы из партийных кабинетов. На «выборных» должностях районного, городского и областного уровня сегодня днём с огнём не найдёшь беспартийного работника. Почти девяносто процентов профсоюзных кадров первичного звена — также члены партии.
Такова арифметика сегодняшнего профсоюзного тупика. В профсоюз списывали (как я ранее уже говорил) подмочивших репутацию неудачников партийно-советской и хозяйственной номенклатуры.
Это происходит на моих глазах: более двух третей председателей обкомов профсоюза — списанные партийные секретари и заведующие отделами областных парторганов.
По комитету прошёл слух, что главный правовой инспектор Суслов «накатал огромную телегу» в ВЦСПС о несостоятельности нашего руководства. Писал он о безделии секретарей, о формализме планирования профсоюзной работы, о бюрократизме и заседательской суетне. Перестройкой в комитете и не пахнет, утверждал Суслов. Наш юрист, наверно, толково разбирался в профсоюзной формалистике и круговой поруке «избранных», коль выставил серьёзные претензии руководству по пятидесяти пунктам. Я читал этот документ. В нём чистая правда.
По личному опыту я знал, чем заканчиваются такие бумаги. По своей житейской наивности Суслов поверил в разговоры о перестройке, которыми бойко рассыпались в многочисленных средствах массовой информации высшие профсоюзные чиновники. Он рассчитывал на обновление, на то, что его мнение будет учтено при организации нового комитета, так как предстояла отчётно-выборная конференция.
Но конференция проходит без сучка и задоринки.
Вся прежняя руководящая обойма остается в своих креслах, ибо такие люди при условии круговой чиновничьей поруки не зависят от слова или мнения рядовых людей. Более того, я мог бы воспроизвести весь сценарий, который исполнял аппарат в подобных ситуациях.
Скажем, появился в ВЦСПС Ломоносов. Одиннадцать лет Ломоносов был рядом с Рашидовым, являясь членом бюро ЦК компартии Узбекистана, занимая пост секретаря ЦК. Сколько лет они в дни разгула преступной мафии глумились над частными людьми! Письма Р. Гуламова, о которых говорилось в «Литературной газете» в декабре 1988 года и которые были адресованы Л. И. Брежневу, относятся к тем самым временам, когда у Рашидова верным подручником был москвич Ломоносов. Надеялся на тихое местечко в профсоюзной гавани, надеялся, что все позабыто. И настолько осмелел, что на ХIХ партконференции был избран в комиссию ЦК КПСС по кадровой работе во главе с Разумовским.
Второй, не менее яркий представитель приспособленческого мира сильных — секретарь ВЦСПС Каратай Турысов. Блистательный выдвиженец Кунаева попал в дворцовую свиту «отца» казахского народа в 1981 году. Шесть лет он усердно раздувал кадило славы Кунаева, трубя со всех трибун о великом процветании казахского народа под мудрым руководством брежневского дружка. «Особенно большие успехи достигнуты за последние двадцать лет, триумфальными стали годы десятой пятилетки…», — вещал на всю страну Турысов с трибуны съезда профсоюзов. За верную службу и старательность Кунаев отблагодарил лидера республиканских профсоюзов, посадив Турысова в кресло секретаря ЦК компартии Казахстана. Чем бы закончилась эта дружба с Кунаевым, можно только гадать. Наверно, блестяще, «отец» народов умел благодарить верных слуг своих. Да вдруг вокруг кунаевского трона жареным запахло. Как и Ломоносова, Москва приютила и Турысова.
Кто же распорядился облагодетельствовать провалившегося и скомпрометированного партийного чиновника высокого ранга, выделить ему шикарную квартиру? Можно только догадываться, куда тянется эта потаённая золотая ниточка. В работе пленума принимала участие и рекомендовала на профсоюзное довольствие верных подручных, провинциальных удельных князей секретарь ЦК КПСС А. П. Бирюкова.
Такие вот кадры у руля нашей профсоюзной державы! Листая эти и другие документы по кадровым делам, я с горечью думал: «Мыслимы ли перемены в профсоюзе, если на высоких должностях остались те же кабинетные выдвиженцы? Это они принесли сюда копию не вчерашней, а позавчерашней узурпаторской системы руководства». Как заматерелые партаппаратчики они слепо копируют не только оторванные от жизни стиль и методы нажимного руководства, но и все регламенты своих бесполезных заседаний, схемы пустопорожних докладов, резолюций, постановлений…
Из Нальчика приходит страшная телеграмма:
из-за варварской эксплуатации оборудования и двенадцатичасовой смены, установленной здесь администраторами с согласия профсоюзов, произошла авария, погибло семь человек. Меня потряс не только сам факт ужасной трагедии, но и предательское поведение председателя профкома. В дни разбора причин этой трагедии он обратился в партийные органы, чтобы руководителей, повинных в гибели людей, уберечь от ответственности…
А всего три месяца назад так называемая «комплексная бригада» во главе с секретарем Борисовым провела в Нальчике одиннадцать дней, готовя бумаги для обсуждения вопроса на очередном президиуме под руководством Дергачёва. Как видите, бумага состоялась…
Я помню, как за трибуной стоит и читает гладенькую справочку о профсоюзной работе на предприятиях агропрома в Нальчике симпатичная брюнетка — секретарь обкома профсоюза, как потом опыт всей этой профработы одобряется на президиуме… А в постановлении — традиционные пустопорожние указания: «…сосредоточить внимание на скорейшем решении вопросов улучшения условий и охраны труда, безусловном соблюдении техники безопасности и санитарно-бытовых норм».
Бумага, составленная Калюкиной и Борисовым, а затем подписанная Дергачёвым, «взята на контроль», а жизнь людей на хлебокомбинате, по которому прошвырнулась наша «комплексная», шла своим чередом, развивалась в уродливых противоречиях, пока не взорвалась трагедией вопреки гладкой профсоюзной бумаге.



* * *

Газета «Советская Россия« опубликовала статью председателя Московского городского совета профсоюзов В. Щербакова. Он пишет: «В Москве за последние два года заболеваемость трудящихся снижена на четырнадцать процентов. Это позволило сэкономить сто миллионов государственных средств, из которых пятьдесят девять миллионов направлено на развитие здравоохранения…»
Таков вот вид обновленного профсоюзного рапорта как свидетельство новой активности профсоюзов, заботящихся «трогательно» о здоровье людей. Цифра действительно впечатляет. Но впечатляет того, кто не знает, что за этим профсоюзным традиционным рапортом стоит. А я знаю. За красивой цифрой — традиционная профсоюзная ложь. Исток этой лжи — в игре ВЦСПС в очередное сомнительное «мероприятие», запланированное еще в брежневские времена.
В нашей стране при условии низкого производственного быта, массовой бедности людей и полунищенском качестве питания высоки заболеваемость и травматизм всех видов. Потери по временной нетрудоспособности, инвалидности, увечьям составляют миллионы рублей ежедневно. Потери многократно усугубляются крайне низкой организацией здравоохранения.
Так вот эти миллионы потерь давно не давали покоя профсоюзным функционерам, не из благих побуждений, нет. Захватив в свои руки все средства по государственному страхованию, ВЦСПС считается полным хозяином колоссальных сумм. Как к ним подступиться, как оторвать побольше от дармового пирога?
Что полезного может предложить административная система? Ничего, кроме стереотипных административных методов: нажим, развёрстку, планирование от достигнутого.
Так в профсоюзных кабинетах был рождён новый показатель «активности» чиновников — уровень заболеваемости. Решение принято по инициативе С. А. Шалаева, также «избранного» в годы брежневского половодья бездуховности и двуличия с применением всех атрибутов нищенской профсоюзной демократии.
Пленум ВЦСПС состоялся в «ответ на выступление Л. И. Брежнева», на его призыв к очередной «борьбе»  с потерями в промышленности, строительстве, сельском хозяйстве. Была выдана соответствующая бумага на «развёртывание всенародной борьбы».
Ни наука, ни медицина не занимались серьёзным изучением всех возможных социальных последствий от практики «планирования заболеваемости» людей, профорганы волевым решением, получив поддержку у партчиновников, внедрили новый «показатель» в отчёты не только медицинских учреждений и профорганов, но и в социалистические обязательства всех коллективов.
Руководство ВЦСПС увидело в планировании заболеваемости ведомственную возможность отрапортовать своим партийным кураторам новой круглой цифрой в «результате разработанных профсоюзами мероприятий…».
Новый профпоказатель начал «работать» в массовом масштабе с 1984 года. Директивным порядком ВЦСПС разверстал плановые задания по методу госплановских контор — от достигнутого — по годам, по регионам, а в регионах местные профорганы раздробили цифирь по предприятиям и учреждениям, по каждому отделу здравоохранения, больницам и поликлиникам. А на финише года, естественно, поставили на бюрократических подпорках премиальный рубль — для поощрения рьяных медицинских и профсоюзных администраторов, приставленных в качестве бдительных контролёров и к без того задёрганным первобытной организации труда — врачам.
Благодаря этой профсоюзной атаке на жизненные интересы трудящихся волевая разверстка кабинетного «показателя» злым семенем взошла на безнадёжно отсталой ниве нашего здравоохранения.
И сегодня — после десятилетнего нелепого профсоюзного эксперимента здравые голоса настаивают на отмене этого решения, но профцентр, что называется, «упёрся» и стоит на своём. Ежегодно трагикомедия с развёрсткой показателей в соревновании по усечению больничных листов в ущерб здоровью людей продолжается. Профсоюзы подсчитывают горькие миллионы ради показухи.



* * *

Нежданно-негаданно состоялся последний в истории нашего комитета пленум, который ликвидировал этот орган.
Внешне — для отчёта — упразднено одно из звеньев громоздкой профсоюзной структуры. На самом же деле произошла самая банальная смена вывески.
Комитет переименован в «Бюро ЦК». Остались те же отделы, почти те же сотрудники. И хоть новое образование не предусмотрено Уставом профсоюзов, но аппаратчикам всё под силу.
Бюрократизм, наверное, неистребим, ибо носители его продолжают свою «деятельность». И сегодня на ведомственной профсоюзной ниве, заросшей травой формализма, снимают урожаи дармовых благ Юнак и Матрук, Давыдов и Шмаков. А некоторые из них прочно уселись в кресла народных депутатов.
Это их круговая порука, сомкнувшись с возрождающейся номенклатурой, зловеще нависла над демократическими завоеваниями России.
Просто так они не сдадут привилегии, даруемые бесконтрольной властью. «Ум, честь и совесть» вновь рвётся к власти со своими опричниками.

Москва, 1990–1995 гг., 2012 г.