Смотри: подымается ветер,
гнутся верхушки сосен, берез…
Знай — этой жизни на свете
вскоре нам будет жалко до слез.
Были и мы молодыми,
будем и мы вспоминать
светлое чье-либо имя,
воды, текущие вспять,
солнце на белой плотине,
красные маки в руке…
Вечно и присно, и ныне
путь наш теперь — налегке.
Нет больше тяжести, ноша
не тяжелит руки.
Ветер уносит хороший,
воспоминанья — легки.

Наобещают… Звезда ль упадет…
То ли труба серебром запоет…
Поздно уже. Да и что я для вас —
в мире уже мой тринадцатый час,
в мире моя надвигается ночь,
тень (посмотрите) торопится прочь,
встала звезда за высокий карниз,
месяц серебряный в небе повис —
вот-вот сорвется и скатится вниз.
Что же мы будем делать с тобой —
поздно уже без звезды голубой.
Где-то грохочет далекий прибой,
горы и годы стучатся за мной…
В мире уже мой тринадцатый час,
жаль мне, чудесная девушка, вас.

У отцов была война,
а у нас — блокада.
Обе метили сполна
всех — как надо.

У отцов был вождь и культ,
пуля иль награда.
Рак у нас. Или инсульт.
Общая ограда.

Военно-морской городишко Балтийск
набит кораблями, десантом и танками.
Прозрачен деревьев зеленый батист,
косматится море холодной изнанкою.
Тяжелые волны на плечи взвалив,
глубины к берегу катятся слаженно,
но узкое горлышко входа в залив,
как желтыми лентами, стянуто пляжами.
Валы надвигаются на волнолом
и колятся, воду об камни коверкая,
лишь острые гребни бутыльным стеклом
у борта опасно под солнцем посверкивают.

Последние майские нежные дни,
белеются вишни и школьные бантики.
Не остужают нагретой брони
холодные майские ветры Прибалтики.
Ах, горсточка вишенок в давнем году
солдатом на землю нечаянно брошена,
не ты ли — начало деревьям в саду,
где лепестками броня запорошена?..
Моторы взревут на дороге лесной,
уляжется пыль за ушедшими танками
и снова окутает нежной весной
холмы и низины, изрытые траками.

Ночные морские сигналы
зажечь у чужих берегов!
Как юны еще адмиралы
в эпоху льняных парусов.

Доносится с берега кашель,
ни слова бы не произнесть.
— Безумье, — наверно, ты скажешь.
— Отвага, — отвечу, — и честь!

Был город, как осенние Афины —
в классических колоннах и дожде,
тяжелые, набухшие афиши
стояли отраженные в воде.
И мимо них бродил-ходил художник —
торчала папироска в бороде.
Любил он лес, залив и подорожник,
а рисовал афиши на дожде.
Он шел между Восьмою и Девятой,
от Среднего к Смоленке уходя,
и плащ его промокший и помятый
белел пятном за сеткою дождя…