В избушке в голубом лесу,
Зеленоокая, живу:
то обращаюсь в синих птиц,
то в скрип в пути далёком спиц!
То по лесу тебя кружу
и к той избушке подвожу.

Ты входишь: мрамор… зеркала…
А я, раздетая, спала.
Подходишь… Но боишься снов,
моих дыханий, роз, шелков…

И руку тонкую даю,
и так спросонья говорю:
«Ту жизнь далёкую — забудь.
Тебе другой назначен путь.
Дай руки. Я — с Тобою. Здесь
Мой лес!»

И смотришь Ты — глаза-в-глаза…
Я в этом взгляде чуть жива…
Но знаю: Ты сейчас возьмёшь
в углу заточенный мой нож…

И встал. Настала сразу нощь!
На окна хлынул синий дощь!
И мой кинжал Ты не нашёл!
Ко мне Ты в гневе подошёл.
……………………………
И длилась в ливне та печаль…
И восходила в-
                           высь и в-
                                          даль…
Меня в Себе Ты по–
                                     гло–
                                              щ-щ-щ-ал…
Убить под утро обе–щ-щ-щ-щ-щ-щ-щ-ал.
И ничего еще не знал.
Я — знала: (Ты, уставший, спал)
зачем и как сюда попал.

И ливень кончился. Снега
легли слепящие. Тогда
к окну Я тихо подошла
и — видела: еще Ты спал,
и там Меня Ты вновь ласкал,
и говорил: (под льдом река!)
«Ты — Ведьма. Жить тебе…» «Века!»

Очи твои — память Веков.
Руки мои — крыл белых Зов.

Голос твой — скрытость Ядра — этих сил.
Волос мой — Демон и Ангел здесь жил.

Руки твои — меч романских эпох!
Очи мои — одалиск синий вздох…
Груди роса — тот ли камень в груди?
Мрамор тех статуй — плечи мои.

Выгнутой линией — память Веков.
И у запястий — от крыл белый Зов.
Голос ли мой — Ангел? Демон? здесь жил?
Волос ли твой… Никаких уж нет сил!

Так, необъятное
                                                      в Мраке
                                 объять…
                               И НИЧЕГО
                     о прошедшем НЕ знать!
Только и слышать:
                                   «Ты к счастью готов?» —
                         Этот Пред-Вечный
                                    Голос
                                              Веков.

Века
проходят
и мы
всё живы
и машут лошади
белой
гривой
и травы-соки
и по
росе…
а после может
по той-
косе…

Руки мои устают… От печалей?
Через Эпохи поля нас встречали.
Утром туманы… Выходишь… Так тихо…
Спит отстучавшая ночью портниха.

Здесь я по полю шла… На сеновале
кто-то скрывал от коней те печали…
Я ли видала полуденный бред?
Тех ли ночей в повторении «нет»?

Нет? Из ромашек венок я навила.
Да той рукою его я… убила!
И всё казалось в бреду иль во сне —
раненый в сердце, идёт он ко мне

в полуразрыве ли, в полубреду
шепчет мне в ухо: «Тебя… Я… убью…»
И со стола нож кровавый берёт…
Платье кровавым на грýди мне рвёт!

Так, онемев, в клочьях платья стою:
то ли хладею, то ли горю?
То ли вонзит?! Но вдруг падает нож!
И по спине холодеюще — дрожь…

В губы несётся бредовый поток…
Ах, ты преступник! Дадут тебе срок.
Да ведь не слышит, ведь тонкой мой стан
кольцами рук как железом он сжал! —

Да хоть кричи, не поможет и крик,
в этот всходящий над росами миг…
Влажные очи, губы горят,
Тени от свечи на стенах парят…

Стоном из грýди: «Пусти же! Пусти!»
Больше тех клочьев в горячей горсти!
Губы немеют… Груди горят…
Пусть что угодно они говорят!

Да, я такая, преступник и ты!
Здесь у порога в альков, у черты
нá пол дубовый со мною упал…
И сам себя ты во мне познавал!

Цепи. Цепи… Ты в той петле.
Так отчего же грустишь — обо мне?
Или то память романских Эпох?
Где замирает под взглядом тем вздох?

Или в раздолье
                             ковыли
                                            степей —
Прямо с седла —
                              в крике!
                                          в гордости!
                                                              в ней! —
Строптивой рабыней
                                                        смертельно
                                  прельщён —
Взглядом-кинжалом
                            навек
                                    отомщён —

И…
          Вот лежишь —
                                   в той рубахе
                                                            простой
— через Века —
                                 обращаешься к той,
кто
        через все границы
                                           прошла
и — всё простила
                                    и —
                                               Вознесла! —
вынув из петли,
                                    отбросив тот-нож!
И разметав
                        бред
                                    чертовских тех рож!
Так,
         заслоняя собой…
                                            Опалён
край у крыла!
                                   Говорят, ты влюблён
в эту,
           строптивую —
                                              не побороть!
Будет надолго
                              о чем им молоть,
тем, кто в цепях,
                               в этой крепкой петле…
Ты же грусти —
                             и ещё —
                                               обо мне!
Ведь если в грусти —
                            значит — ты ЖИВ!
Треплешь ты снова
                                    шёлковость
                                                          грив
И…
                    Укрощай!
                                      Я за всё
                                                     отомщу:
в Веру свою
                      навсегда
                                      обращу!

И нет последнего предела.
Предел — великий горизонт.
И я в величье том посмела
Открыть второй в тех войнах фронт —

Тем предсказанием Эпохи.
И ты, тот любящий, прощай!
Зачем нам на прощанье вздохи?
Любить меня — не обещай.

Я отдала другим — во власти
великой страсти и грехов…
Им раскрывалась бездна пасти.
А мне уж и подавно… Зов

Той ненасытностью — глубокий,
В нём виделся земель предел,
И солнца нисходящи токи
Проглатывать тот Зверь посмел.

И видела я в тех глубинах:
Текла в безвременьи там жизнь.
Но из тех лав я выходила
В преображение всех тризн!

И после… В древних тех Эпохах
На свадьбах северных подруг
Я собирала в грýди вздохи
мужей… И позже, в сердце — лук

Того — растрёпан, груб, заносчив!
Хохочет: «Баба! Ты — моя!»
И, Боже, помню — взрыв той ночи,
Где я в кинжале том — ничья!

Убит — рукою русской бабы.
А попросту сказать — Княжны.
И город русский весь разграблен!
Опустошенные ножны…

В палатях — хохот, звон разврата…
Вновь слышу крик — печаль подруг.
Всё прошлое Велико-Града
Горит в забвеньи скорбных мук!

И я сижу пред этим — мёртвым,
Сжимающим мне болью плоть,
Оцепенев под гласом Орды,
И зная: больше — не молоть!

И вижу в ночь предел-разгула
Всю жизнь былую пред собой…
Где в губы милого целую
В лесу — венок над головой.

И первый наш — любви младенец…
И у кроватки детской — тишь.
И сахарный над тишью — вéнец.
И ты мне боль не причинишь.

В палатях княжеских высоких, —
О, счастлива: жена и мать.
И по рукам — любви всей токи…
Всю Русь великую объять!

И чувствую вдали… О, счастье —
Недолгий Избранных удел.
И налетели вмиг напасти:
И кто-то разодрать посмел

Одежду-душу — в-кровь… О, с честью
В сгорающем котле —
                                          вонннннн-
                                                              ззззззззить!..
Я помню всё: как в этой мести…
Но как посмела я… любить?!

В тот-миг — последний и кровавый —
Его — сломавшего весь дом!
Его… О, видели ль б те павы!
О, слышал бы Перун-весь-гром?!

Его… Вбежал!.. О, ненавистный!
И помню: дикий, страстный взгляд!
В котором — бешеные лисы,
В котором — обух, плётка, град!

В котором — грубость обнаженья.
И дальше… Ненавижу в-смерть!
И на руках — ногтей сеченья.
В душе моей — за близких: месть!

Близка, гола, необратима!
Но вижу — боль земных очей!
И в страсти — дикая — любима,
Как тысяча земных любвей

Тех, вольных, грубых — без прощенья
За дикость смертных всех грехов…
Я дам тебе! О, дам Отмщенье!
Но что за странный в крóви Зов?!

Смотрю в глаза — и умираю!
В том разоренье гибнет Град!
И в грудь…
                 кинжал
                               ему
                                      воннннн-
                                                       ззззззззаю!
А он…
                   кинжалу-в-груди —
ррррррррад!

Так скоро ль я себя переборю?
Своей упьюся властью и
любовью?!
И — кровью
заливается заря.
И где-то снова я...
Иди со мной по гроту
(и мысленно целуй следы... следы...).
Здесь кельты были, будем снова мы
(не обращаясь к скорбному народу).

И мыши пролетают, тень чертит-
чертится остро над озёрами,
над светом
ладоней наших.
Жутко... жёлто-блекло... мне не страшно...
Здесь волосы как вылет-выжиг в лето!
И ты стоишь, прижатый красотой!
И сам не свой.

И пахнет сыростью (но глубина без нас
бессмысленна), и тени разгоняя
стрелами — карих — глаз...
Собой от мук обороняя...

Не стоит. Я сама. Вот только б выйти в свет
из лабиринтов, по пути убив Дракона.
Но здесь твой Час, отбросив в стены «Нет!» —
кочует в оный

День! Выходы из грота в горы.
Здесь возрождает взоры!

                 Поспи, любимый! —
                 пока качает нас в качелях тень зефира.
                 Да и не стоит, милый,
                 тебе на этот-странный-мир и здесь смотреть:
                 тебе сюда — быть может — не поспеть.
                 Так и зачем тебе их голоса здесь слышать? —
                 Тебе ведь выше:
                 Туда — со мной…
                 А носится здесь рой (!)
                 теней незабываемых великих:
                 то образы туманные… то лики…
                 то полу-маски… то полу-сердца…
                 Им всем не обошлось там без чтеца:

                 здесь скоморохов образы томятся,
                 и им самим те-вечера-там снятся:
                 в который раз на сцене —
                  «Я и так (давно!) всё (это) понял!»
                 И не была дана им собственная воля!
                 Поскольку говорили всё за них —
                 там… Но здесь голос чей-то стих…

                 И было слышно: то ли шёпоты? то ль крики?
                 И выплывали над туманом… то ли лики?
                 Иль это белые светилися пары? –
                 от той жары!

                 Во глубине волками очи чьи-то светят.
                 И эти образы — совсем уже не дети!
                 То детища. Порой чудовища! Встают они из Теми —
                 и тычут в темя! —

Тех, там еще живущих скоморохов,
которые совсем не так уж плохи…
Но так и кажется: своих уж нету лиц,
хоть кто-то падает пред ними снова ниц…
О, милый! —
почитали в старину за самубивц
их — потому как мудрецы те говорили
(и не до шуток было тем, там не шутили):
В скоморохе (будто?) сразу много (чьих-то?) душ —
а значит, ни одной…

Да ты меня не слуш-
Ай!
Так те качели —
Ах!
И мы в те-воды снова
окунулись…
И в новом Подземелии
проснулись.

                 Поспи, любимая —
                 нам будет
                 так двойственная в том печать:
                 там был лишь миг
                 тебя навек узнать —
                 здесь — Вечность.
                 Нет… это всё —
                 былая скоро-
                 течность…
                 не — здесь…
                 Ты, милая, поспи —
                 Я — у груди.

И мирно дышит…
И меня, наверное, не слышит.
Но если «да» — скажу тебе: Я там т а к уставал!
И падал. И опять (!) — на вечера-под-рампами — вставал!
И кто-то рядом был. И кто-то хлопал по плечу,
                                                             а кто — в ладоши…
Да, милая, уж не носили в ту эпоху там калоши,
когда тебя я встретил… говорят, что поздно:
вот проклятая актёрская судьба!
А ты — молчала: словно «нет» — а может «да».
Иль это зарождалась — та звезда?

                 Ах, что же ты
                 в ладонях этих
                 и печально
                 воздыхаешь?! —
                 Иль эти дни
                 под тем дождём и этим солнцем
                 вспоминаешь? —
                 когда…
                 Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш… удаляется
                  (да шут с ним!)
                 этот-край…
                 С тобой мне чается
                 вхожденье в белый
                 май! —
                  (неужто?!)
                 в Рай…

                  «О, милый мой, ты только н и ч е г о
                 — и как в былые-времена —
                 не обещай.»

О, милый, жарко... Жарко, милый!
Неужто Правдой опалимы?!
Неужто Мудрецы здесь ждут?
Иль это звёздный хлыст иль жгут
По спинам нашим? И — лучами.
Так к Истине нас приучали!..

О, жарко, милый, жарко мне!..
Так явь ли это? Иль во сне
Мы здесь с тобою пребываем?
А где-то там собака лает...
И где-то запах красной пыли…
И так мне чудится: мы жили,
уж там бывали мы с тобой,
на той Планете вечно-мой —

Там, выше, пепел бур и ал...
Ты жарко в руки мне шептал:
«Давно ждёт нас —
Нас ждёт
Валгалл.»

Здесь ветер жгучий нас объял,
окутал в кокон медных слёз
и на Планету ту унёс! —
без спрос-
а
тайных мудрецов —
и... OFF!

Милый мой —
вот золото моих волос и зелень глаз и
остальное всё
                          под коркой… Посмотри:
стекает на поверхность мысли лава…
И царственные Ангелы ли? Павы? —
Похожие на прошлых лебедей —
Там, до смертей.

До смерти незабытой кем-то нашей.
А здесь рубины и рябины будто краше,
и дети нежные горячие любви
живут в садах с играющими манго…
Да слишком, милый, жарко,
хоть и не стыдна обнажённость никому,
и не опасно в травы ночи вместе
                                                             падать…
Но что-то нам ещё для счастья надо…
Да и к тому же — не люблю я алых роз:
в них запах не утихших где-то слёз.

Одни из тысячи,
из миллиардов звёзд —
и вместе с тем,
МЫ миллиарды сами,
так Все-Миры в себе МЫ поглощали,
так созревали под лучами гроздь-
я
я-и-ты
под гроздьями молчали,
искрился в НАС самих их красный сок,
и нёсся в жилах освежительный поток…
Так здесь в тиши, в молчании зима
летела в лето,
я-с-тобою шла…
Иль лишь казалось,
вновь казалось это (?) —
по тропам-автострадам между звёзд,
и созревали под лучами гроздь-
я! —
Я-и-Ты
под гроздьями молчали
и Звёздный Мир собою освежали:
так, обновляется звездáми чья-то кровь,
как в жертву наша
принесённая
Любовь.