ПАСХАЛЬНАЯ ЖИВОПИСЬ СЛОВ
Христианская духовность, православные традиции во многом определяли нравственно-эстетическую природу отечественной литературы. Есть в русской словесности особый жанр, прямо отсылающий к важнейшим событиям Священной истории, — пасхальный рассказ.
Неизвестный автор статьи в журнале «Христианское чтение» за 1834 год описал приход в мир Христа в следующих экспрессивно-выразительных образах: «явился Освободитель от бедствий, пришел Путеводитель к заблудшим, Врач к немощным, Искупитель к пленникам, Податель прощения к осужденным, Жизнодавец к умершим!» В этом эмоционально-семантическом ряду особенно выделяется последний образ — «Жизнодавец», который имеет пасхальный смысл, выраженный в торжественном, ликующем церковном песнопении:
Неизвестный автор статьи в журнале «Христианское чтение» за 1834 год описал приход в мир Христа в следующих экспрессивно-выразительных образах: «явился Освободитель от бедствий, пришел Путеводитель к заблудшим, Врач к немощным, Искупитель к пленникам, Податель прощения к осужденным, Жизнодавец к умершим!» В этом эмоционально-семантическом ряду особенно выделяется последний образ — «Жизнодавец», который имеет пасхальный смысл, выраженный в торжественном, ликующем церковном песнопении:
Христос воскресе из мертвых,
Смертию смерть поправ,
И сущим во гробех живот даровав!
Смертию смерть поправ,
И сущим во гробех живот даровав!
«Попрание смерти» заложено в самой сердцевине православного «праздника праздников» Пасхи, знаменующего спасение и обновление жизни. Ведущие идеи праздничного пасхального мироощущения — освобождение, спасение человечества от грехов, преодоление смерти и пафос утверждения жизни. В Евангельском послании святого апостола Павла сказано, что Иисус послан был в мир, «дабы Ему, по благодати Божией, вкусить смерть за всех» (Евр. 2: 9), «И избавить тех, которые от страха смерти через всю жизнь были подвержены рабству» (Евр. 2: 15); «Посему ты уже не раб, но сын, а если сын, то и наследник Божий чрез (Иисуса) Христа» (Гал. 4: 7). Таким образом, событием Пасхи утверждается ценность и достоинство человека, который уже не является узником собственного тела, а — наоборот — вмещает в себя всю Вселенную. Все это подчеркивает полноту величественной гармонии между землей и небом, между миром физическим и миром духовным.
Замечательно писал об общечеловеческом значении Пасхи Н. В. Гоголь: «День этот есть тот святой день, в который празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого, не исключив из него человека». В то же время писатель связал этот праздник с национальным сознанием русского народа, с историей и будущностью России: «Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется как следует <…> в одной его земле? <…> раздаются слова: “Христос воскрес!” — и поцелуй, и всякий раз также торжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гудят и гудут по всей земле, точно как бы будят нас! <…> где будят, там и разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе <…> Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней русского и что освящено самим Христом <…> Лучше ли мы других народов? — вопрошает Гоголь. — Ближе ли жизнию ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их». Но все же «есть уже начало братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратание людей было у нас родней даже и кровного братства». Не случайно финальным обобщением гоголевской книги «Выбранные места из переписки с друзьями» стала глава «Светлое воскресение», построенная по канонам жанра пасхального рассказа. Идея воскрешения России, русского человека стала «пасхальным сюжетом» книги Гоголя.
Сюжеты русских пасхальных рассказов — духовное проникновение, нравственное перерождение и восстановление человека, прощение во имя спасения души, воскрешение «мертвых душ». Эти идеи, темы, мотивы и образы были усвоены русской литературой, так что в целом ее можно рассматривать как пасхальную. Так, даже в святочные рассказы проникали пасхальные мотивы. Например, рассказ Н. С. Лескова «Под Рождество обидели» (1890) содержит пасхальный эпизод. Главное событие лесковского рассказа «Фигура» (1889) происходит под Пасху. Очевидно нравственно-эстетическое воздействие лесковской повести «Запечатленный Ангел» на пасхальный рассказ А. П. Чехова «Святою ночью».
«Запечатленный Ангел» (1873) Лескова стал общепризнанным шедевром, который, по словам автора, «нравился и царю, и пономарю». «Проста, изящна, чиста <…> прекрасная маленькая повесть г. Лескова “Запечатленный Ангел”, — справедливо отмечал современник писателя — журналист и мыслитель Константин Леонтьев. — Она не только вполне нравственна, но и несколько более церковна, чем рассказы графа Толстого».
«Чудо» в «Запечатленном Ангеле», пожалуй, — ключевое слово-образ, играющее разными смыслами и красками, насыщенное сакральными знаками сил небесных. Весь комплекс «чудес», «дивес», «преудивительных штук» повести неуклонно подводит к главному чуду — общечеловеческому единению, осуществлению на практике желания «воедино одушевиться со всею Русью».
Даже в атмосфере «суетного и суетливого времени» писатель проникнут верой в духовность человека. Знаменательна фигура отшельника Памвы, который «весь любовью одушевлен». Образ жизни в лесном ските смиренного «анахорита», «беззавистного и безгневного» отца Памвы: «согруби ему — он благословит, прибей его — он в землю поклонится, неодолим сей человек с таким смирением!» — напоминает житие аскета-пустынника преподобного Серафима Саровского, с его тяжелым и скорбным и в то же время благодатным путем подвигов молитвы и самоотречения. Точно так же, как, по словам исследователя русской святости Г. П. Федотова, преподобный Серафим Саровский «распечатал синодальную печать, положенную на русскую святость», старец Памва в повести Лескова толкует о грядущем «распечатлении» Ангела: «Он в душе человеческой живет, суемудрием запечатлен, но любовь сокрушит печать…» В разъединении друг с другом и с Богом люди ощущают себя не просто осиротевшими, они становятся «братогрызцами». Для установления истинно братских отношений необходимо искать общий корень, общую опору «едиными усты и единым сердцем».
Сквозь события «Запечатленного Ангела» явственно просвечивают пасхальные мотивы, возрождающие и воскрешающие. Ангел-спаситель уподобляется Самому Христу-Спасителю. В повествовательном пространстве текста различимы знаки высших сакральных начал. Так, петух («петелок»), возгласивший «Аминь!» человеческим голосом, ягненок («агнец») — символ кротости и жертвенности — обращают внимательного читателя к новозаветной пасхальной образности: согласно преданию, воскресению Христа предшествовало пение петуха; агнец в христианской символике — прообраз и одно из обозначений Спасителя.
«Запечатление» Ангела, то есть наложение раскаленной печати на иконописный лик, уподоблено погребению. «Дело пропащее и в гроб погребенное», — говорит один из героев о поруганной иконе. Вся история «распечатления» Ангела представлена как метафора воскресения. В подтексте повести Лескова угадываются слова Всенощного бдения: «крест бо претерпев, погребению предадеся, яко Сам восхоте; и воскрес из мертвых, спасе мя, заблуждающегося человека». Как Христос воскрес из «запечатленного гроба» нетленным, так и Ангел оказался неповрежденным под сургучной печатью.
Лесков выводит идею сплочения из узких рамок семейно-бытового круга на уровень вневременной, межнациональный, общечеловеческий. Это тем более важно, что писатель с болью наблюдал распад человеческих связей: «с предковскими преданиями связь рассыпана, дабы все казалось обновленнее, как будто и весь род русский только вчера наседка под крапивой вывела». Не дать порваться связи времен и поколений, восстановить «тип высокого вдохновения», «чистоту разума», который пока «суете повинуется», поддержать «свое природное художество» — вот главные цели создателя «Запечатленного Ангела».
Особая тема повести — отношение к русской иконе и иконописи. «Запечатленный Ангел» — уникальное литературное творение, в котором икона становится главным «действующим лицом». Возможно, что Лесков дает точное описание подлинника: «Ангел-хранитель, Строганова дела». Хотя лесковский рассказчик подчеркивает, что красота иконы неописуема, но тем не менее именно в слове он умеет передать тончайшие отблески и игру красок, оттенки эстетического переживания при созерцании святыни: «глянешь на Ангела… радость! Сей Ангел воистину был что-то неописуемое. Лик у него, как сейчас вижу, самый светлобожественный и этакий скоропомощный; взор умилен; ушки с тороцами, в знак повсеместного отвсюду слышания; одеянье горит, рясны златыми преиспещрено; доспех пернат, рамена препоясаны; на персях младенческий лик Эммануилев; в правой руке крест, в левой огнепалящий меч. Дивно! дивно!.. Власы на головке кудреваты и русы, с ушей повились и проведены волосок к волоску иголочкой. Крылья же пространны и белы как снег, а испод лазурь светлая, перо к перу, и в каждой бородке пера усик к усику. Глянешь на эти крылья, и где твой весь страх денется: молишься “осени”, и сейчас весь стишаешь, и в душе станет мир. Вот это была какая икона!»
В лесковском «иконописном» фрагменте сохранен стиль русской агиографии во всей его чистоте и красоте, как он представлен у лучших писателей древней Руси: богатство словесной культуры, развитая риторика, пышно изукрашенное «плетение словес» и — главное — нравственная серьезность перед ликом красоты.
Современный художник Юрий Селиверстов, создавший портреты Достоевского, Бахтина, иллюстрации к Новому Завету, в частном письме утверждал, что «икона никогда не была искусством и не будет. Икона не произведение, но молитва — и только! Она и вне времени, и вне пространства. Она везде. Создавалась она руками чистыми, чистой душой, воспарением духа».
Выше уже было отмечено, что «Запечатленный Ангел» имел громадный успех у читателей. Повесть Лескова узнали и «на самом верху»: императрица Мария Александровна выразила желание послушать это произведение в чтении автора. «Запечатленный Ангел» стал книгой для семейного чтения. Любопытно сообщение Чехова редактору Лейкину 7 марта 1884 года: «Отец читает вслух матери “Запечатленного Ангела”».
Таким образом, лесковская повесть была у Чехова «на слуху», что не могло не отразиться в его творчестве, а именно — в создании «пасхального» рассказа «Святою ночью» (1886). Как лесковский шедевр заслужил всеобщее признание, так и чеховское творение принесло автору заслуженную награду: этот рассказ был упомянут в материалах о присуждении Чехову Пушкинской премии.
Пасхальный шедевр Чехова «Святою ночью» — этюд в лесковской манере. Он также построен на эстетике культа, но вместо иконописи взято слово — «красота святой фразы». Чеховский герой — иеродиакон Николай — простой монах, который «нигде не обучался и даже видимости наружной не имел». Однако он обладает божественным даром сочинять акафисты. «Радуйся, древо светлоплодовитое, древо благосеннолиственное, им же покрываются мнози!» — так звучит хвалебный гимн Богородице. Сложные, многокорневые слова, усвоенные православной гимнографией из греческой традиции торжественной церковной риторики, выражают благоговение перед святыней.
Мы будто слышим рассказчика «Запечатленного Ангела» с его стремлением передать святую красоту иконы в святой фразе — теми же многокорневыми словообразованиями, свойственными для церковных песнопений, которые, как сказано у Чехова, вмещают «много слов и мыслей» в одном слове: «Лик у него <Ангела. — А. Н.-С.> самый светлобожественный и этакий скоропомощный». Чехов устами своего рассказчика — молодого послушника Иеронима — развивает теорию жанра и стиля русского религиозного искусства: «Кроме плавности и велеречия <…> нужно еще, чтоб каждая строчечка изукрашена была всячески, чтоб тут и цветы были, и молнии, и ветер, и солнце, и все предметы мира видимого», «надо, чтоб в каждой строчечке была мягкость, ласковость, нежность <…> Так надо писать, чтоб молящийся сердцем радовался и плакал, а умом содрогался и в трепет приходил».
Здесь отчетлива различима та «очарованность» — душевное свойство удивляться открывающейся взору святой красоте, молитвенная способность к тончайшему духовному и эстетическому переживанию, характерная для любимых героев Лескова. Налицо не только слуховая, но и зрительная, живописная, как в «Запечатленном Ангеле», образность. Безусловно, стиль рассматриваемых произведений Лескова и Чехова можно определить как словесную живопись. «Найдет же такие слова! Даст же Господь такую способность! — удивляется чеховский рассказчик. — Для краткости много слов и мыслей пригонит в одно слово <…> “Светоподательна”! <…> слова такого нет ни в разговоре, ни в книгах, а ведь придумал же его, нашел в уме своем».
Но, как подчеркивают оба писателя, создание такого искусства — «редкого отеческого художества» — возможно только при условии высочайшей нравственности, красоты духовной самого художника, творца прекрасного, вдали от суеты и корысти.
В рассказе «Святою ночью» Чехов пишет, что подлинного благообразия нет даже и в монастыре: «народ все хороший, добрый, благочестивый, но …Ни в ком нет мягкости, деликатности», «некому вникать» в слова пасхального канона, и кроткий поэтичный человек — безвестный сочинитель акафистов — остается непонятым, ненужным даже среди монастырской братии. Он умирает под Пасху, и, согласно традиционному житийному представлению, это смерть праведника, святого, открывающая двери в Царствие Небесное.
Особое эмоционально-психологическое состояние радостной просветленности, изумления перед непостижимостью Божественного Промысла: так, что «плакать хочется», «дух захватывает» — очень характерно для пасхального мироощущения, переданного у Лескова и Чехова в словесно-живописном искусстве.
Замечательно писал об общечеловеческом значении Пасхи Н. В. Гоголь: «День этот есть тот святой день, в который празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого, не исключив из него человека». В то же время писатель связал этот праздник с национальным сознанием русского народа, с историей и будущностью России: «Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется как следует <…> в одной его земле? <…> раздаются слова: “Христос воскрес!” — и поцелуй, и всякий раз также торжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гудят и гудут по всей земле, точно как бы будят нас! <…> где будят, там и разбудят. Не умирают те обычаи, которым определено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе <…> Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней русского и что освящено самим Христом <…> Лучше ли мы других народов? — вопрошает Гоголь. — Ближе ли жизнию ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их». Но все же «есть уже начало братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратание людей было у нас родней даже и кровного братства». Не случайно финальным обобщением гоголевской книги «Выбранные места из переписки с друзьями» стала глава «Светлое воскресение», построенная по канонам жанра пасхального рассказа. Идея воскрешения России, русского человека стала «пасхальным сюжетом» книги Гоголя.
Сюжеты русских пасхальных рассказов — духовное проникновение, нравственное перерождение и восстановление человека, прощение во имя спасения души, воскрешение «мертвых душ». Эти идеи, темы, мотивы и образы были усвоены русской литературой, так что в целом ее можно рассматривать как пасхальную. Так, даже в святочные рассказы проникали пасхальные мотивы. Например, рассказ Н. С. Лескова «Под Рождество обидели» (1890) содержит пасхальный эпизод. Главное событие лесковского рассказа «Фигура» (1889) происходит под Пасху. Очевидно нравственно-эстетическое воздействие лесковской повести «Запечатленный Ангел» на пасхальный рассказ А. П. Чехова «Святою ночью».
«Запечатленный Ангел» (1873) Лескова стал общепризнанным шедевром, который, по словам автора, «нравился и царю, и пономарю». «Проста, изящна, чиста <…> прекрасная маленькая повесть г. Лескова “Запечатленный Ангел”, — справедливо отмечал современник писателя — журналист и мыслитель Константин Леонтьев. — Она не только вполне нравственна, но и несколько более церковна, чем рассказы графа Толстого».
«Чудо» в «Запечатленном Ангеле», пожалуй, — ключевое слово-образ, играющее разными смыслами и красками, насыщенное сакральными знаками сил небесных. Весь комплекс «чудес», «дивес», «преудивительных штук» повести неуклонно подводит к главному чуду — общечеловеческому единению, осуществлению на практике желания «воедино одушевиться со всею Русью».
Даже в атмосфере «суетного и суетливого времени» писатель проникнут верой в духовность человека. Знаменательна фигура отшельника Памвы, который «весь любовью одушевлен». Образ жизни в лесном ските смиренного «анахорита», «беззавистного и безгневного» отца Памвы: «согруби ему — он благословит, прибей его — он в землю поклонится, неодолим сей человек с таким смирением!» — напоминает житие аскета-пустынника преподобного Серафима Саровского, с его тяжелым и скорбным и в то же время благодатным путем подвигов молитвы и самоотречения. Точно так же, как, по словам исследователя русской святости Г. П. Федотова, преподобный Серафим Саровский «распечатал синодальную печать, положенную на русскую святость», старец Памва в повести Лескова толкует о грядущем «распечатлении» Ангела: «Он в душе человеческой живет, суемудрием запечатлен, но любовь сокрушит печать…» В разъединении друг с другом и с Богом люди ощущают себя не просто осиротевшими, они становятся «братогрызцами». Для установления истинно братских отношений необходимо искать общий корень, общую опору «едиными усты и единым сердцем».
Сквозь события «Запечатленного Ангела» явственно просвечивают пасхальные мотивы, возрождающие и воскрешающие. Ангел-спаситель уподобляется Самому Христу-Спасителю. В повествовательном пространстве текста различимы знаки высших сакральных начал. Так, петух («петелок»), возгласивший «Аминь!» человеческим голосом, ягненок («агнец») — символ кротости и жертвенности — обращают внимательного читателя к новозаветной пасхальной образности: согласно преданию, воскресению Христа предшествовало пение петуха; агнец в христианской символике — прообраз и одно из обозначений Спасителя.
«Запечатление» Ангела, то есть наложение раскаленной печати на иконописный лик, уподоблено погребению. «Дело пропащее и в гроб погребенное», — говорит один из героев о поруганной иконе. Вся история «распечатления» Ангела представлена как метафора воскресения. В подтексте повести Лескова угадываются слова Всенощного бдения: «крест бо претерпев, погребению предадеся, яко Сам восхоте; и воскрес из мертвых, спасе мя, заблуждающегося человека». Как Христос воскрес из «запечатленного гроба» нетленным, так и Ангел оказался неповрежденным под сургучной печатью.
Лесков выводит идею сплочения из узких рамок семейно-бытового круга на уровень вневременной, межнациональный, общечеловеческий. Это тем более важно, что писатель с болью наблюдал распад человеческих связей: «с предковскими преданиями связь рассыпана, дабы все казалось обновленнее, как будто и весь род русский только вчера наседка под крапивой вывела». Не дать порваться связи времен и поколений, восстановить «тип высокого вдохновения», «чистоту разума», который пока «суете повинуется», поддержать «свое природное художество» — вот главные цели создателя «Запечатленного Ангела».
Особая тема повести — отношение к русской иконе и иконописи. «Запечатленный Ангел» — уникальное литературное творение, в котором икона становится главным «действующим лицом». Возможно, что Лесков дает точное описание подлинника: «Ангел-хранитель, Строганова дела». Хотя лесковский рассказчик подчеркивает, что красота иконы неописуема, но тем не менее именно в слове он умеет передать тончайшие отблески и игру красок, оттенки эстетического переживания при созерцании святыни: «глянешь на Ангела… радость! Сей Ангел воистину был что-то неописуемое. Лик у него, как сейчас вижу, самый светлобожественный и этакий скоропомощный; взор умилен; ушки с тороцами, в знак повсеместного отвсюду слышания; одеянье горит, рясны златыми преиспещрено; доспех пернат, рамена препоясаны; на персях младенческий лик Эммануилев; в правой руке крест, в левой огнепалящий меч. Дивно! дивно!.. Власы на головке кудреваты и русы, с ушей повились и проведены волосок к волоску иголочкой. Крылья же пространны и белы как снег, а испод лазурь светлая, перо к перу, и в каждой бородке пера усик к усику. Глянешь на эти крылья, и где твой весь страх денется: молишься “осени”, и сейчас весь стишаешь, и в душе станет мир. Вот это была какая икона!»
В лесковском «иконописном» фрагменте сохранен стиль русской агиографии во всей его чистоте и красоте, как он представлен у лучших писателей древней Руси: богатство словесной культуры, развитая риторика, пышно изукрашенное «плетение словес» и — главное — нравственная серьезность перед ликом красоты.
Современный художник Юрий Селиверстов, создавший портреты Достоевского, Бахтина, иллюстрации к Новому Завету, в частном письме утверждал, что «икона никогда не была искусством и не будет. Икона не произведение, но молитва — и только! Она и вне времени, и вне пространства. Она везде. Создавалась она руками чистыми, чистой душой, воспарением духа».
Выше уже было отмечено, что «Запечатленный Ангел» имел громадный успех у читателей. Повесть Лескова узнали и «на самом верху»: императрица Мария Александровна выразила желание послушать это произведение в чтении автора. «Запечатленный Ангел» стал книгой для семейного чтения. Любопытно сообщение Чехова редактору Лейкину 7 марта 1884 года: «Отец читает вслух матери “Запечатленного Ангела”».
Таким образом, лесковская повесть была у Чехова «на слуху», что не могло не отразиться в его творчестве, а именно — в создании «пасхального» рассказа «Святою ночью» (1886). Как лесковский шедевр заслужил всеобщее признание, так и чеховское творение принесло автору заслуженную награду: этот рассказ был упомянут в материалах о присуждении Чехову Пушкинской премии.
Пасхальный шедевр Чехова «Святою ночью» — этюд в лесковской манере. Он также построен на эстетике культа, но вместо иконописи взято слово — «красота святой фразы». Чеховский герой — иеродиакон Николай — простой монах, который «нигде не обучался и даже видимости наружной не имел». Однако он обладает божественным даром сочинять акафисты. «Радуйся, древо светлоплодовитое, древо благосеннолиственное, им же покрываются мнози!» — так звучит хвалебный гимн Богородице. Сложные, многокорневые слова, усвоенные православной гимнографией из греческой традиции торжественной церковной риторики, выражают благоговение перед святыней.
Мы будто слышим рассказчика «Запечатленного Ангела» с его стремлением передать святую красоту иконы в святой фразе — теми же многокорневыми словообразованиями, свойственными для церковных песнопений, которые, как сказано у Чехова, вмещают «много слов и мыслей» в одном слове: «Лик у него <Ангела. — А. Н.-С.> самый светлобожественный и этакий скоропомощный». Чехов устами своего рассказчика — молодого послушника Иеронима — развивает теорию жанра и стиля русского религиозного искусства: «Кроме плавности и велеречия <…> нужно еще, чтоб каждая строчечка изукрашена была всячески, чтоб тут и цветы были, и молнии, и ветер, и солнце, и все предметы мира видимого», «надо, чтоб в каждой строчечке была мягкость, ласковость, нежность <…> Так надо писать, чтоб молящийся сердцем радовался и плакал, а умом содрогался и в трепет приходил».
Здесь отчетлива различима та «очарованность» — душевное свойство удивляться открывающейся взору святой красоте, молитвенная способность к тончайшему духовному и эстетическому переживанию, характерная для любимых героев Лескова. Налицо не только слуховая, но и зрительная, живописная, как в «Запечатленном Ангеле», образность. Безусловно, стиль рассматриваемых произведений Лескова и Чехова можно определить как словесную живопись. «Найдет же такие слова! Даст же Господь такую способность! — удивляется чеховский рассказчик. — Для краткости много слов и мыслей пригонит в одно слово <…> “Светоподательна”! <…> слова такого нет ни в разговоре, ни в книгах, а ведь придумал же его, нашел в уме своем».
Но, как подчеркивают оба писателя, создание такого искусства — «редкого отеческого художества» — возможно только при условии высочайшей нравственности, красоты духовной самого художника, творца прекрасного, вдали от суеты и корысти.
В рассказе «Святою ночью» Чехов пишет, что подлинного благообразия нет даже и в монастыре: «народ все хороший, добрый, благочестивый, но …Ни в ком нет мягкости, деликатности», «некому вникать» в слова пасхального канона, и кроткий поэтичный человек — безвестный сочинитель акафистов — остается непонятым, ненужным даже среди монастырской братии. Он умирает под Пасху, и, согласно традиционному житийному представлению, это смерть праведника, святого, открывающая двери в Царствие Небесное.
Особое эмоционально-психологическое состояние радостной просветленности, изумления перед непостижимостью Божественного Промысла: так, что «плакать хочется», «дух захватывает» — очень характерно для пасхального мироощущения, переданного у Лескова и Чехова в словесно-живописном искусстве.
Алла НОВИКОВА-СТРОГАНОВА,
доктор филологических наук, профессор
доктор филологических наук, профессор