Книжно-Газетный Киоск


Рецензии


Магдалена Костова-Панайотова. "В полето на авангарда.
Руската поезия 50-90-те години на ХХ век".
София: ИК "СЕМА РШ", 2006.

Болгарская поэтесса и филолог-русист Магдалена Костова-Панайотова давно и основательно занимается русской поэзией второй половины 20 века. В ее книге представлены более 100 авторов, а также многие группы и различные издания периода 50-х-90-х годов.
М. Костова-Панайотова смотрит на поэзию означенного периода с той точки зрения, что вообще-то мимо авангарда в ХХ веке трудно пройти и так или иначе целый ряд авторов из определенных литературно-художественных кругов Москвы и Ленинграда мимо и не проходили и были этим ругаемым и возносимым явлением как-то затронуты.
В книге представлены литературные группы и авторы, в той или иной степени связанные с авангардной традицией: "Лианозовская школа", СМОГ, Хеленукты, "ВЕРПА", трансфуристы, метаметафористы. Отдельные главы посвящены Всеволоду Некрасову, Геннадию Айги, Генриху Сапгиру, Леониду Губанову. Автор обращает особое внимание на многообразие поэтических форм: палиндромы и анаграммы, визуальность, звучарность, бук-арт.
В книге рассматриваются и такие авторы и группы, которые связаны с авангардом по принципу отталкивания и полемики, например, Д.А. Пригов, Т. Кибиров, а то и совсем находятся в стороне, например, иронической, как авторы клуба "Поэзия" или члены "Ордена куртуазных маньеристов".
Автор книги тщательно обследовала литературу вопроса на русском, болгарском, английском и немецком языках. Это десятки поэтических и теоретических книг, а также статей, журнальных публикаций.
В результате удалось выстроить довольно полную картину поэтического движения второй половины ХХ века, прежде всего, в ареале двух столиц — Москвы и Ленинграда/Петербурга, но также с заходами в провинцию и за пределы страны. Эти "заходы" могли быть более глубокими, если бы у нас самих было больше литературы по заявленной теме.
Книга Магдалены Костовой-Панайотовой дает возможность ощутить необыкновенную интенсивность российского поэтического движения, увидеть реально его многовекторность. Фактически автор показывает нам, что русская поэзия второй половины ХХ века в различных своих проявлениях, не теряя связи с традицией, на протяжении полувека искала и находила новые пути развития. Учитывая, что ряд авторов действует и сейчас, вернее будет сказать — "ищет и находит". Язык поэзии постоянно претерпевает изменения. Читатель, даже подготовленный любитель поэзии, не успевает следить за этими изменениями. Поэтому особенно важна роль проводника в мир поэтических превращений. Роль такого проводника, рассматривающего современную поэзию через призму авангарда, успешно исполняет в своей книге Магдалена Костова-Панайотова.
Книга болгарской исследовательницы, на мой взгляд, должна прямо подтолкнуть российских филологов и культурологов к более активному освоению собственного поэтического пространства, тем более что после 90-х проявились и какие-то новые тенденции, в том числе во взаимодействии с авангардом.

Сергей БИРЮКОВ



Игорь Шайтанов, "Дело вкуса: Книга о современной поэзии".
М., Время, 2007.

Эта книга вызывает двойственное ощущение. С одной стороны, автор очень убедителен в оценке широко публикуемой современной поэзии. С другой стороны, он живет как бы в параллельном мире и упрямо не замечает очевидного — того, что существует иная поэтическая реальность. Об этом ниже.
Игорь Шайтанов подвергает критике работу литературных деятелей Дмитрия Кузьмина, Данилу Давыдова и сообщество "Вавилон" (правильнее сейчас говорить о журнале "Воздух", который наследует традициям "Вавилона"), поднимает на щит Алексея Алехина и "Арион", противопоставляя одну литературную группу другой.
Это, на мой взгляд, не совсем правильно.
Дело в том, что "Воздух" и "Арион", по сути, не говорю уже про формат и периодичность, во многом похожи. Они пропагандируют вид поэзии, преимущественно (подчеркиваю — преимущественно!) расчитанный на прозаизацию текста, на пересказ, на вполне объяснимые и понятные вещи. И не важно, как такие стихи написаны — верлибром или в рифму.
Еще раз подчеркну, я не против никаких жанров. Но я за то, чтобы вещи были названы своими именами.
Игорь Шайтанов приводит остроумный пример — фрагменты своей рецензии разбивает на короткие строчки и, в самом деле, получается верлибр, мало чем отличающйся от иных "вавилоновских" сочинений.

…Тем не менее сборник такой вышел —
Поэзия тридцатилетних
(м.: НЛО, 2004/ сост. Б. Кенжеев и др.
406 с.)
9 составителей
Каждый со своей великолепной (естественно, семеркой)
70 поэтов…

Пример, конечно, характерный.
У меня вопрос: а если эту статью Шайтанова и вовсе зарифмовать? Разве тогда появится поэзия? Дело-то ведь не в форме изложения, а в том что подлинных поэтов не так много ни в "Воздухе", ни в "Арионе".
К сожалению, в поле зрения Игоря Шайтанова не попали другие российские журналы поэзии, которые, на мой взгляд, отражают реальные достижения современных поэтов.
Прежде всего, имею в виду "Журнал поэтов" Константина Кедрова и Елены Кацюбы, питерский журнал "Акт" Валерия Мишина и Тамары Буковской.
Более того, когда Игорь Шайтанов пишет о метаметафористах, он, по непонятным мне причинам, напрочь забывает об отце-основателе школы — о Константине Кедрове.
Шайтанов назвал свою книгу "Дело вкуса". Название, конечно, удобное: мол, на вкус и цвет товарища нет. Однако поэзия не может быть делом вкуса, это абсолютная материя. И совершенно прав Олег Чухонцев, когда в интервью автору книги говорит, что "поэзия вещь объективная, как математика".
Шайтанов убедителен, когда пишет о лучших представителях силлабо-тонического стихосложения — Прасолове, Кузнецове, Русакове, Бродском, Рыжем, Бек… Он пишет хорошо о том, что знает. Но знает он, судя по книге, совсем не много. Или знает, но скрывает, что знает. А это и вовсе дезинформация.

Евгений СТЕПАНОВ



Александр Ткаченко, "Происхождение вида".
М., "Вест-Консалтинг", 2007.

Открывая новую и последнюю книгу стихов Александра Ткаченко, замечательного поэта и прозаика, скончавшегося в декабре 2007 года, "Происхождение вида", сразу попадаешь на Манифест автора, без которого, пожалуй, книгу эту понять и принять невозможно — настолько она необычна. Александр Ткаченко в своеобразном предисловии объясняет читателю, что "смена парадигм — это есть революционность видения".
Напоминая слова Бориса Пастернака: "Поэт должен иметь мужество, меняя круг тем и материал, идти на то, чтобы временно писать как бы плохо, т.е. не плохо вообще, а плохо со своей прежней точки зрения", Александр Ткаченко искал новые пути саморазвития. Жесткость и устойчивость формы стали тесны поэту, и он пытался разорвать устоявшуюся оболочку, выйти за ее рамки, даже если это было как бы в ущерб внешней красивости стиха.
Конечно, это мнение спорно, как и любое индивидуальное мнение, но каждый человек, каждый творец ищет свою точку отсчета, от которой и идет в своем пути, в поиске своего миропорядка…
Баланс содержания и формы — это весы, которые колеблются от малейшего изменения миллиграммов, и это нормально, это естественный закон природы. Жертвовать чем-то для достижения каких-то определенных целей может только смелый человек, не страшащийся упреков, укоров, неприятия…

поистине беда когда не знаешь кто ты такой и откуда
и ураганы носят тебя беспечно
с правой руки на левую
с левой руки на правую
оставляя на память
                    только ресничку
                    на щеке…

Как легчайшее прикосновение бабочки — летят слова, оставляя еле заметный след пыльцы на кончиках пальцев.
Но буквально через несколько страниц — другое стихотворение, где и смысл и выражение этого смысла, и ритм совершенно другие, принять которые сможет далеко не каждый:

Люблю я девушку с веслом,
Она стоит под кипарисным жаром,
И обреченная на слом
Не даст за деньги или даром.

В ее бисквитной полуплоти
Сокрыта лень и кротость сталинистки.
Эпоха поставила ее напротив
Моих инстинктов самых низких.

Понимая, что хотел выразить автор, и почему он выбрал именно такую манеру изложения, я, тем не менее, не готова принять ее. Но, сравнивая совершенно разные по форме и содержанию произведения автора, невольно проникаешься уважением к его богатому на образы внутреннему миру. Восприятие реальности у разных представителей вида homo sapiens, как известно из школьного курса биологии, может фантастически отличаться. Поэтому, пытаясь разобраться в том, как и зачем автор стремится (увы, стремился) изменить (преломить) понятную и привычную форму, я ищу строки, которые открыли бы мне его угол зрения на этот мир.

И глаза их светились
                                        глубиною античных скульптур —
У одних пустота, у других выражение изумленного разума…

Пустоты в этой книге нет, а вот "выражение изумленного разума" явно прослеживается. Не зря сборник называется "Происхождение вида" — в этом и есть та зацепка, которая помогает понять поэта, оттолкнуться от точки опоры, или, если хотите от "точки сборки" по Кастанеде, чтобы пройти вслед за автором по другой параллели мира:

Конь лежит с торчащей
Пружиной из развороченного брюха
Пешки валяются с открытыми глазами
В которых навсегда замерзли отразившиеся
Звезды…

Или так:

Чаинки птиц сносит в сторону юга
Око стоит стеклянным протезом в щеке безвольного неба
Ты — единственное сопротивление на пути
Звездного электричества
Кто стоит за всем?
За всеми нами? Пространство можно развести
Со временем
В щель кто-то подсматривает Кто нас организует?
Мы дышим сквозь панцирь объятий извне
Объем моих легких семь двести,
Разница на вдохе и выдохе — это любовь —
это море шумит во мне,
раскачивая позвоночник — игральные кости нищих…

Книга Александра Ткаченко не дает ответов на вопросы, она их ставит, она визуализирует мир, пространство, мысли, выворачивает наружу чувственные ощущения, разрывая форму и прядя таинственную нить Ариадны, которая может и не вывести из лабиринта, а увести на какие-то иные уровни мироздания, чтобы ощутить дыхание вселенной и дыхание самого автора, к великому сожалению, уже ушедшего от нас.

Ирина ГОРЮНОВА



Георгий Геннис, "Утро нового дня: Стихотворения 2002-2007 годов".
М., АРГО-РИСК; Книжное обозрение;
Книжный проект журнала "Воздух", вып. 24., 2007.

Георгий Геннис — известный московский поэт, переводчик, автор книг стихов "Время новых болезней", "Кроткер и Клюфф", "Сгоревшая душа Кроткера".
И вот — новый сборник. Очень хорошо, что талантливый Юрий Геннис трезво оценивает свое творчество, например, цикл "Кроткер и сумерк" он справедливо называет рассказами. Это действительно рассказы, хотя они и разбиты на короткие строки.

Кроткер ежедневно размышлял о предстоящей смерти
Он просыпался и думал
КАК и КОГДА умрет
Долго ли будет мучиться…
(КРОТКЕР, СУМЕРК И КЛЕТЬ)

Как видим грань между рассказом и верлибром в данном случае условна, размыта, идет сознательная прозаизация текста, прозиметрия заявляет о своих правах.
Однако нередко вполне прозаический текст Генниса утяжелен поэтическими фигурами, и тогда рассказ, построенный по принципу остранения, приобретает спрятанные в нем отчетливые черты поэтического дискурса.

У Геннадия Шпрота лопнула голова
(Извержение)
Геннадий Шпрот влюбился в новую люстру
(Люстра Люся)
На свалке они набрели на поэта —
лежал среди расползающейся вселенной хлама
пылко и шумно смердел
разлагался стихами
(Поэт).

Остранение, используемое автором в качестве развернутой метафоры, делает рассказы Георгия Генниса поэзией.

Евгений СТЕПАНОВ



Виктор Верин, "Русский легион".
Издательство "Роса", Белгород, 2007.

"О чем повесть?" — спросила у меня знакомая, увидев в руках книгу небольшого формата с названием "Русский легион". Легче всего было бы определить повесть как очередную порцию чтива о соединении криминального мира с современной политикой. Название произведению дано по названию нелегального боевого подразделения, действующего, прежде всего, в горах Кавказа, подразделения, где находят пристанище как обычные профессионалы — наемники, авантюристы, ищущие острых ощущений, так и случайные люди, попавшие сюда по прихоти судьбы. Но не слишком ли упрощенно определять содержание по такому принципу? Тогда о чем? О любви? О дружбе? И да, и нет. Остается сказать банальное: о жизни.
Автору повести Виктору Верину трудно отказать в правдивости изображаемых сцен российской жизни "от Москвы до самых до окраин". Это понимаешь практически с самого начала книги, с главы "На Манежной площади", где рисуются до боли знакомые москвичам и гостям столицы зарисовки с натуры. Пожилой интеллигент, промышляющий сбором пустых бутылок; юные любительницы "пива пенного"; то ли настоящий, то ли ряженный на потребу туристам наряд конной милиции; больной беспризорный подросток. Чувствуется, что пишет не просто равнодушный сторонний наблюдатель, а человек, болеющий душой за события, происходящие вокруг. Недавнее по хронологии от нас время делает многие события узнаваемыми.
Кто же он, главный герой повести, претендующий по ряду аналогий на звание героя нашего времени? Сергей Воронежко, взявший своим вторым именем псевдоним "Казбич", — образ не абстрактный, живой. По-своему, этот человек может претендовать на образ положительного героя: он умен, обладает понятием мужской чести, хорошо разбирается в страстях душ человеческих, способен на великодушные поступки. И что? Ни одно даже самое благородное движение души на деле не приносит положительных результатов. Считая себя философом, на самом деле он не мыслит, а мечтает. И в итоге готов обвинить в своих неудачах целый свет, хотя прорывается и искренняя горечь: "так хотелось быть кем-то, быть полезным для человечества, что-либо выдающееся совершить. А получился "пшик".
Из-за болезненного самолюбия, маскируемого под стремление к высоким идеалам, журналист Сергей не только не может найти свое место в жизни и в творчестве, но и делает несчастными всех женщин, которые, так или иначе, появляются в его судьбе.
За всеми, в принципе, нравственными рассуждениями героя о любви, страсти, сексе скрывается едва прикрытое самолюбование, эгоизм мужского начала. Герой рассуждает: "Любовь — это болезнь, к сожалению, неизлечимая. К тому же, чисто мужская болезнь. Женщины любви не знают. Им знакома только страсть. Поэтому они так много говорят о любви. А живут страстями. Страстей-то много".
Любая точка зрения имеет право на существование, но ведь позже приводятся хрестоматийные примеры самоотверженной любви жен декабристов, Нины Чавчавадзе и нашей современницы, выведенной под нарицательным — "Она". И даже если предположить, что это все примеры не любви, а выполненного нравственного долга, то все равно речь идет об отречении от пресловутых страстей во имя, если не любимых, то близких мужчин. "Герой нашего времени" в вопросах, касающихся отношений мужчины и женщины, откровенно противоречив: то говорит о любви старомодным стилем романтизма, то "проверяет свое похотливое начало" при помощи Интернета. Практически сразу после описания сцены "вселенского разврата", когда Воронежко на сутки уединяется с двумя девушками сомнительного поведения для сексуальных утех, читателю предлагается высокоморальная сентенция, с которой он обращается к бывшей подруге Ите: "для того, чтобы познать любовь, почувствовать внутреннюю гармонию, собственную душу, нужно суметь пренебречь всем остальным. Это очищение необходимо для проникновения в мир высшего наслаждения". Интересно, как бы прокомментировал это обстоятельство старик Фрейд? Справедливости ради отмечу: автору удается соблюсти меру и такт, привнести художественный вкус в эротические сцены, например, в главе "Попутчики".
Жизненные идеалы героя разбиты не только и не столько его опытом, сколько несостоятельностью в любви, о которой он, якобы, мечтает. И, так же как и в ХIХ веке, жизненная дорога приводит "героя нашего времени" в горы Кавказа. "Отправиться я решил туда, куда всегда бежали поэты от несчастной любви — на вечно воюющий Кавказ. Я не хотел уподобляться несчастному безумцу, но и продолжать вести скотский образ жизни не было сил. Поэтому — на Кавказ!"
Дружба занимает в повести свое, правда, в отличие от любви, более скромное место, поэтому и неудивительно, что образ Жеки Рога получился несколько схематичным, бледным, лишенным убедительности, да и выведен он, видимо, только для того, чтобы оттенить личность главного героя. В итоге задумываешься: а можно ли было называть отношения Рога и Казбича дружбой? Боевым братством — да. Солидарностью по отношению к вероломным женщинам, проявляемой за стаканом с "горькой", — тоже. Или мне, как женщине, что-то недоступно в восприятии суровой мужской дружбы?..
А вот образ идейного противника Сергея, его антипода, Василия, несмотря на то, что появляется он в повести нечасто, получился ярким и запоминающимся. Кстати, сцена дуэли между Сергеем и Василием и предшествующая ей, без сомнения, самые напряженные в повести. Воронежко вызывает гнев своего соратника по оружию, отказавшись участвовать в издевательствах над женщиной-снайпером, попавшей в плен. "Возле собачьей будки в ошейнике и на железной цепи сидела девушка лет девятнадцати-двадцати. Она была совершенно голая. Ее черные волосы, по всей видимости, подрезанные штык-ножом, валялись на земле". Дикая картина по меркам мирной жизни, на войне — всего лишь рядовой эпизод...
Не скрою, что повесть оставила двойственное впечатление. Автор то выступает в роли уверенного в своей правоте проповедника, то откровенно полемизирует сам с собой. Повесть многопланова, и в канву событий втягиваются по ходу действия новые и новые герои (чаще героини). С одной стороны, писателю удались многие сцены, с другой — сильные места произведения зачастую соседствуют с фрагментами, несколько небрежно прописанными в художественном плане. За строками повести явно проглядывает опыт маститого журналиста, которому не совсем пока удалось овладеть приемами художественной литературы. Хотя возможно, Верин умышленно пренебрег художественными образами для того, чтобы читатель всецело отдал внимание динамике сюжета. И все-таки, несмотря на несколько суховатый в целом язык повести, можно отметить ряд интересных образов. Например: "Поезд сбавлял ход, заглатывая порции света дорожных фонарей, словно примеряя воздушную желтоватую подкладку для своего наряда, готовясь к встрече новых пассажиров".
К сожалению, автор не устоял перед общей тенденцией литературной моды наших дней. Может быть, использование ненормативной лексики и оправдано в той части повествования, где речь идет о противостоянии не на жизнь, а на смерть. Трудно представить, чтобы мужчины в таких обстоятельствах изъяснялись друг с другом языком дипломатов, и все же мне, наивной девушке, кажется, что художественное произведение — это не стенографический отчет, фиксирующий речь выступающего вплоть до междометий. Русский литературный язык достаточно богат, чтобы передать оттенки эмоционального разговора и без употребления в тексте площадной ругани. Впрочем, похоже, что автор и сам прекрасно понимает это, иначе чем объяснить извиняющийся тон долгих рассуждений, обращенных к читателю по поводу непечатных выражений.

Алёна ПАНИНА